Сергей Довлатов и это таинственное слово «АБАНАМАТ!»
3 сентября одному из самых читаемых, часто и многотиражно издаваемых советских и американских писателей, армянину по материнской линии Сергею Довлатову исполнилось бы 82 года. Как он сам признавался, «на треть я еврей, на треть — армянин, и на треть — русский…» Наряду с Иосифом Бродским и Александром Солженицыным он сегодня входит в тройку наиболее известных на Западе русскоязычных авторов второй половины XX века.
Его произведения переведены более чем на тридцать языков мира. Их охотно экранизируют в кино, ставят в театре, изучают в учебных заведениях. Его цитатами многие разговаривают до сих пор. Искрометная и пронзительная проза Довлатова давно стала классикой.
А в 70-ые годы прошлого века советские журналы не брали его тексты в печать, закрыты были для него и двери издательств. После долгих мытарств на родине, уехав в 1978 году из Ленинграда в США, Довлатов довольно быстро добился признания (хотя и не добился денег). Его рассказы публиковались в журнале «Нью-Йоркер», чего ранее не мог достичь ни один русскоязычный писатель, да и любой американский автор почел бы за честь опубликоваться в этом журнале.
В день рождения писателя MAXIM вспоминает любимые цитаты признанного мастера короткого жанра. MAXIM решил ограничиться двадцатью пятью, но НВ легко дополнил до сорока. А впрочем, их могло быть и пятьдесят, и сто, и… Но пусть будет столько. А остальные можно найти в его книгах.
— Напечатали рассказ?
— Напечатали.
— Деньги получил?
— Получил.
— Хорошие?
— Хорошие. Но мало.
Борька пьяный и Борька трезвый настолько разные люди, что даже не знакомы между собой.
Если мы сейчас остановимся, это будет искусственно. Мы пили, когда не было денег. Глупо не пить теперь, когда они есть.
— У тебя есть машина?
— Ты спроси, есть ли у меня целые носки.
В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса.
Порядочный человек — это тот, кто делает гадости без удовольствия.
Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги, скажем, у меня быстро кончаются, одиночество — никогда…
Нормально идти в гости, когда зовут. Ужасно идти в гости, когда не зовут. Однако самое лучшее — это когда зовут, а ты не идешь.
Талант — это как похоть. Трудно утаить. Еще труднее — симулировать.
Двое писателей. Один преуспевающий, другой — не слишком. Который не слишком, задает преуспевающему вопрос:
— Как вы могли продаться советской власти?
Преуспевающий задумался. Потом спросил:
— А вы когда-нибудь продавались?
— Никогда, — был ответ.
Преуспевающий еще с минуту думал. Затем поинтересовался:
— А вас когда-нибудь покупали?
Любовь — это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов… А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба.
Я не буду менять линолеум. Я передумал, ибо мир обречен.
Лениздат напечатал книгу о войне. Под одной из фотоиллюстраций значилось: «Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста…» Широко жил партизан Боснюк!
Бескорыстное вранье — это не ложь, это поэзия.
Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает. И они без конца задают вопросы, хотя правдивые ответы им совершенно не требуются…
— Тоска, — жаловался Шлиппенбах, — и выпить нечего. Лежу тут на диване в одиночестве, с женой…
Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата. И особенно — Маркса. Обыкновенную кляксу размазал — уже похоже…
Жил я как-то в провинциальной гостинице. Шел из уборной в одной пижаме. Заглянул в буфет. Спрашиваю:
— Спички есть?
— Есть.
— Тогда я сейчас вернусь.
Буфетчица сказала мне вслед:
— Деньги пошел занимать.
Я давно заметил: когда от человека требуют идиотизма, его всегда называют профессионалом.
Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана.
Семья — это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.
Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно — взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены.
Дочку мы почти не воспитывали, только любили.
После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов.
На бумаге я пишу все, что угодно. Но вслух, перед людьми…
Я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить… читать.
Моя жена уверена, что супружеские обязанности — это прежде всего трезвость.
Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то.
Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности, нет.
Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми…
Я знал, еще три рюмки, и с делами будет покончено. В этом смысле хорошо пить утром. Выпил — и целый день свободен…
Имея деньги, так легко переносить нищету…
Мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда…
Главный тезис — пей, но знай меру. Вообще не пить — это слишком. Это, как говорится, антимарксистская утопия.
Есть свойство, по которому можно раз и навсегда отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло.
Умело отстать — это тоже искусство. Это даже труднее, чем победить.
Ревновать — это мстить себе за ошибки других
На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это приводит меня в ужас.
Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить; кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой?
Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские — нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.
Ад — это мы сами. Просто этого не замечаем.
Армянский «АБАНАМАТ!» Довлатова
Сам Довлатов не придавал значения фамилии. Об этом он, в частности, говорил в интервью писателю Виктору Ерофееву: «Знаю, что это кому-то кажется страшным позором, но у меня никогда не было ощущения, что я принадлежу к какой-то национальности. Я не говорю по-армянски. С другой стороны, по-еврейски я тоже не говорю, в еврейской среде не чувствую себя своим, И до последнего времени на беды армян смотрел как на беды в жизни любого другого народа — индийского, китайского… Но вот недавно на одной литературной конференции познакомился с Грантом Матевосяном. Он на меня совсем не похож — он настоящий армянин, с ума сходит от того, что делается у него на родине. Он такой застенчивый, искренний, добрый, абсолютно ангелоподобный человек, что, подружившись с ним, я стал смотреть как бы его глазами. Когда я читаю об армянских событиях, я представляю себе, что сейчас испытывает Матевосян. Вот так, через любовь к нему, у меня появились какие-то армянские чувства».
В автобиографической книге «Наши» писатель с большим юмором и любовью писал о своей армянской родословной, центральной фигурой коей был его дед Степан, от сурового нрава и взгляда которого трепетали жена и дети. «Если что-то раздражало деда, он хмурил брови и низким голосом восклицал: «АБАНАМАТ!». Это таинственное слово буквально парализовало окружающих. Внушало им мистический ужас, — писал Довлатов.- «АБАНАМАТ!», — восклицал дед. И в доме наступала полнейшая тишина.
Значения этого слова мать так и не уяснила. Я тоже долго не понимал, что это слово означает. А когда поступил в университет, то неожиданно догадался. Матери же объяснять не стал. Зачем?»
НВ представляет читателю фрагменты из книги.
« Дед по материнской линии отличался весьма суровым нравом. Даже на
Кавказе его считали вспыльчивым человеком. Жена и дети трепетали от его
Если что-то раздражало деда, он хмурил брови и низким голосом
Это таинственное слово буквально парализовало окружающих. Внушало им
И в доме наступала полнейшая тишина.
Значения этого слова мать так и не уяснила. Я тоже долго не понимал,
что это слово означает. А когда поступил в университет, то неожиданно
догадался. Матери же объяснять не стал. Зачем?..
Мне кажется, тяжелый характер деда был результатом своеобразного
воспитания. Отец-крестьянин бил его в детстве поленом. Раз опустил на бадье
в заброшенный колодец. Продержал его в колодце около двух часов. Затем
опустил туда же кусок сыра и полбутылки напареули. И лишь час спустя вытащил
Может быть, поэтому дед вырос таким суровым и раздражительным.
Был он высок, элегантен н горд. Работал приказчиком в магазине готовой
одежды Эпштейна. А в преклонные годы был совладельцем этого магазина.
Повторяю, он был красив. Напротив его дома жили многочисленные князья
Чикваидзе. Когда дед переходил улицу, молоденькие — Этери, Нана и Галатея
Чикваидзе выглядывали из окон.
Вся семья ему беспрекословно подчинялась.
Он же — никому. Включая небесные силы. Один из поединков моего деда с
В Тифлисе ожидали землетрясения. Уже тогда существовали
метеорологические центры. Кроме того, имелись разнообразные народные
приметы. Священники ходили по домам и оповещали население.
Жители Тифлиса покинули свои квартиры, захватив ценные вещи. Многие
вообще ушли из города. Оставшиеся жгли костры на площадях.
В богатых кварталах спокойно орудовали грабители. Уносили мебель,
И лишь в одном из домов Тбилиси горел яркий свет. Точнее, в одной из
комнат этого дома. А именно — в кабинете моего деда. Он не захотел покидать
свое жилище. Родственники пытались увещевать его, но безрезультатно.
— Ты погибнешь, Степан! — говорили они.
Дед недовольно хмурился, затем угрюмо и торжественно произносил:
(Что переводится, уж извините, — «Какал я на вас!».)
Бабка увела детей на пустырь. Они унесли из дома все необходимое,
Землетрясение началось под утро. Первый же толчок разрушил водонапорную
башню. В течение десяти минут рухнули сотни зданий. Над городом стояли клубы
розовой от солнца пыли. Наконец, толчки прекратились. Бабка устремилась
Улица была загромождена дымящимися обломками. Кругом рыдали женщины,
лаяли собаки. В бледном утреннем небе тревожно кружились галки. Нашего дома
больше не существовало. Вместо него бабка увидела запорошенную пылью груду
Посреди руин сидел в глубоком кресле мой дед. Он дремал. На коленях его
лежала газета. У ног стояла бутылка вина.
— Степан, — вскричала бабка. — Господь покарал нас за грехи! Он
Дед открыл глаза, посмотрел на часы и, хлопнув в ладоши, скомандовал:
— Господь оставил нас без крова! — причитала бабка.
— Что мы будем делать, Степан? Кто приютит нас?!..
— Господь лишил нас крова, — сказал он, — ты лишаешь пищи… А приютит
нас Беглар Фомич. Я крестил двух его сыновей. Старший из них вырос
бандитом… Беглар Фомич — хороший человек. Жаль, что он разбавляет вино…
— Господь милостив, — тихо произнесла бабка.
Дед нахмурился. Сдвинул брови. Затем наставительно и раздельно
— Это не так. Зато милостив Беглар. Жаль, что он разбавляет напареули.
— Господь вновь покарает тебя, Степан! — испугалась бабка.
К старости его характер окончательно испортился. Он не расставался с
увесистой палкой. Родственники перестали звать его в гости — он всех унижал.
Он грубил даже тем, кто был старше его, — явление на Востоке редчайшее.
От его взгляда из рук женщин падали тарелки.
Последние годы дед уже не вставал. Сидел в глубоком кресле у окна. Если
кто-то проходил мимо, дед выкрикивал:
Сжимая при этом бронзовый набалдашник трости.
Вокруг деда наметилась опасная зона радиусом полтора метра. Такова была
Я часто стараюсь понять, отчего мой дед был таким угрюмым? Что сделало
Человек он был зажиточный. Обладал представительной внешностью и
крепким здоровьем. Имел четвертых детей и любящую верную жену.
Возможно, его не устраивало мироздание как таковое? Полностью или в
деталях? Например, смена времен года? Нерушимая очередность жизни и смерти?
Земное притяжение? Контрадикция моря и суши? Не знаю…
Умер мой дед при страшных обстоятельствах. Второй его поединок с Богом
Десять лет он просидел в глубоком кресле. В последние годы уже не
хватался за трость. Только хмурился…
(О, если бы взгляд мог служить техническим орудием!..)
… В конце нашей улицы за рынком был глубокий овраг. На дне его пенился
ручей, огибая серые мрачные валуны. Там же белели кости загубленных лошадей.
Детям не разрешалось приближаться к оврагу. Жены говорили пьяным
— Слава Богу! Я думала, ты угодил в овраг…
Однажды летним утром мой дед неожиданно встал. Встал и твердой походкой
Когда дед переходил улицу, замужние толстухи Этери, Нана и Галатея
Чикваидзе выглядывали из окон.
Высокий и прямой, он направился к рынку. Если с ним здоровались, не
Дома его исчезновение заметили не сразу. Как не сразу заметили бы
исчезновение тополя, камня, ручья…
Дед стал на краю обрыва. Отбросил трость. Поднял руки. Затем шагнул
Через несколько минут прибежала бабка. За ней — соседи. Они громко
кричали и плакали. Лишь к вечеру их рыдания стихли.
И тогда сквозь неумолкающий шум ручья, огибавшего мрачные валуны,
донеслось презрительное и грозное:
… С раннего детства мое воспитание было политически тенденциозным. Мать,
например, глубоко презирала Сталина. Более того, охотно и публично выражала
свои чувства. Правда, в несколько оригинальной концепции. Она твердила:
— Грузин порядочным человеком быть не может!
Этому ее научили в армянском квартале Тбилиси, где она росла.
Отец мой, напротив, испытывал почтение к вождю. Хотя у отца как раз
были веские причины ненавидеть Сталина. Особенно после того как расстреляли
Может быть, отец и ненавидел тиранию. Но при этом чувствовал уважение к
В общем, то, что Сталин — убийца, моим родителям было хорошо известно.
И друзьям моих родителей — тоже. В доме только об этом и говорили.
Я одного не понимаю. Почему мои обыкновенные родители все знали, а
В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда. А уж к моменту
окончания школы знал решительно все.
Я знал, что в газетах пишут неправду. Что за границей простые люди
живут богаче и веселее. Что коммунистом быть стыдно, но выгодно.
Это вовсе не значит, что я был глубокомысленным юношей. Скорее,
наоборот. Просто мне это сказали родители. Вернее, мама.
Отец меня почти не воспитывал. Тем более что они с матерью вскоре
… Мать не высыпалась. А работа у нее была ответственная. (Да еще при
жизни Сталина.) За любую опечатку можно было сесть в тюрьму.
Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную
букву — и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо — хуже того —
антисоветчина. (А бывает и то и другое вместе.)
Взять, к примеру, заголовок: «Приказ главнокомандующего».
«Главнокомандующий» — такое длинное слово, шестнадцать букв. Надо же
пропустить именно букву «л». А так чаще всего и бывает.
Или: «Коммунисты осуждают решения партии» (вместо — «обсуждают»).
Или: «Большевистская каторга» (вместо — «когорта»).
Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы.
Последние двадцать лет за это не расстреливают. Мать работала
корректором тридцать лет назад.
Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.
Однажды не выдержала. Повесила отчаянный лозунг на своих дверях:
«Здесь отдыхает полутруп. Соблюдайте тишину!»
И вдруг наступила тишина. Это было неожиданно и странно. Тихомиров
бродил по коридору в носках. Хватал всех за руки и шипел:
— Тихо! У Довлатовой ночует политрук!
Полковник радовался, что мама обрела наконец личное счастье. Да еще с
идейно выдержанным товарищем. Кроме того, политрук внушал опасения. Мог
оказаться старше Тихомирова по воинскому званию…
Тишина продолжалась неделю. Затем обман был раскрыт.
Родилась мама в Тбилиси. В детстве занималась музыкой. Какая-то русская
Жить было весело. Во-первых — юг. К тому же — четверо детей в семье.
Сестра Мара была озорницей и умницей. Сестра Анеля — злюкой и
капризулей. Братик Рома — драчуном и забиякой. Мать казалась наиболее
Шопенгауэр писал, что люди абсолютно не меняются.
Каким же образом тетка Мара превратилась в строгого литературного
Почему хулиган и задира дядя Рома стал ординарным чиновником?
Почему капризная злюка Анеля выросла самой доброй, честной и
непритязательной? Безупречной настолько, что о ней скучно писать?..
А мама — живет в капиталистических джунглях, читает «Эхо» и в
супермаркете переходит от беспомощности на грузинский язык?..
О ее молодости я знаю совсем немного. В тридцатые годы сестры покинули
Грузию. Обосновались в Ленинграде.
Тетка Анеля поступила на факультет иностранных языков.
Тетка Мара работала в издательстве.
Мать подала документы в консерваторию. И параллельно в театральными
институт. Сдавала экзамены одновременно. (Тогда это разрешалось.) И ее
приняли в оба заведения. Мать говорит — тогда всех принимали. Создавалась
новая бесклассовая интеллигенция.
Был выбран театральный институт. Думаю, что зря.
Творческих профессий вообще надо избегать. Не можешь избежать, тогда
другой вопрос. Тогда просто выхода нет. Значит, не ты ее выбрал, а она
Мать проработала в театре несколько лет. В немногих рецензиях, которые
И коллектив, что называется, ее уважал. Актер Бернацкий, например,
— Хорошо бы Донату морду набить!.. Да Норку жалко…
Донат — это мой отец. Который реагировал следующим образом:
— С таким лицом, как у Жени Бернацкого, из дома не выходят…
Затем родился я. Отец и мама часто ссорились. Потом разошлись. А я
Было уже не до гастролей. И мама бросила театр…
И правильно. Я наблюдал многих ее знакомых, которые до смерти
принадлежали театру. Это был мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций,
бесконечных поношений чужой игры. Это были нищие, мстительные и завистливые
Мама стала корректором. И даже прекрасным корректором. Очевидно, был у
нее талант к этому делу. Ведь грамматики она не знала совершенно. Зато
обладала корректорским чутьем. Такое иногда случается.
Я думаю, она была прирожденным корректором. У нее, если можно так
выразиться, было этическое чувство правописания. Она, например, говорила про
— Знаешь, он из тех, кто пишет «вообще» через дефис…
Что означало крайнюю меру нравственного падения.
О человеке же пустом, легкомысленном, но симпатичном говорилось:
Мать с утра до ночи работала. Я очень много ел, я рос. Мать же питалась
в основном картошкой. Лет до семнадцати я был абсолютно уверен, что мать
предпочитает картошку всему остальному. (Здесь, в Нью-Йорке, окончательно
