Жизнь и приключения Мучика Татуляна

Посвящается всем Мучикам — мученикам-армянам

Кто он, армянин-мигрант, каков он? Определить трудно, правильно сказать — разный, у каждого свой путь на чужбину. У киноведа, переводчика и историка, кандидата наук Арцви БАХЧИНЯНА своя версия образа скитальца-армянина. Недавно вышла в свет его новая книга «Иноземец Мучик из Армении». Книга ироническая, остроумная, этакая повесть о судьбе мигранта. В ее основе правдивая история соотечественника, главного героя, художника Мучика. Реальны также многие ситуации и маршруты его передвижения. Разумеется, присутствует в повести и художественный вымысел, впрочем, не искажающий правду жизни. Весьма поучительное произведение. А насколько типичен Мучик, решать читателям. Предлагаем отрывки из повести Арцви Бахчиняна, любезно предоставленные автором “НВ”.

Вместо предисловия

Что ещё за Мучик? А просто Мучик, фамилия как фамилия. Можете свериться с паспортом. С тем самым ныне заброшенным бордового цвета документом, на коем означено RZECZPOSPOLITA POLSKA, то бишь Польская Республика. Мучик Вальдемар Станислас.
– Да гори оно огнем, это имя, – в сердцах говорит Мучик, – ну, сглупил когда-то, каюсь, а теперь сызнова Татул Татулян.
Э, нет, дружище, имя Мучик прилипло к тебе, не соскрести… Татул Татулян! Всё равно что масло масляное. Или розовая роза.
– А ты, Мучик, ничуть не изменился.
Эта фраза преследует его целую четверть века. Ереванские друзья-приятели меняются – толстеют, лысеют, а Мучику хоть бы что, ведь он отроду не блистал густой шевелюрой и стройным торсом. И сегодня сохраняет прежний животик и скудную причёску. Вдобавок волосы у него не седеют и лицо не бороздят морщины. Как был, по словам одной знакомой, толстячком-симпатягой, так и остался – голова Марлона Брандо на теле Монсеррат Кабалье.
– Так что же, Мучо, в конце концов осядешь ты где-нибудь или так и будешь мотаться?
О конце пока что речи нет. Хотя свое сорокапятилетие Мучик и отмечал в родных пенатах с родичами и старинными друзьями, но прислушаться к добрым советам так и не прислушался.
– Выпьемте за нашего Мучика! Дай ему Бог после стольких скитаний вернуться на родину, бросить якорь, обзавестись детьми. Мог бы ведь и внуков уже нянчить…
– А кто вам сказал, что армяне непременно должны жить в Армении? – В Мучике разом встрепенулись инстинкт самосохранения и бес противоречия. – Мы нация космополитов, куда судьба ни занеси нас, принимаем чужое как свое. Приноравливаемся к иным обычаям и нравам, а своим дорожим и связи с родиной не теряем. Еще маршал Баграмян говорил: я, мол, осел посреди северных морозов, чтобы сородичи в Армении не мерзли.
– Полно молоть языком! Ты, значит, по чужбине мотаешься, потому как о нас печёшься?
– Что вы за народ, ей-богу? Вам не угодишь. Сколько себе твержу: выкинь Армению из головы, нечего тебе там делать, а никак не выходит! Приеду, настроение портится. С одной стороны, старики родители ворчат, о внуках мечтают, с другой – брат с его замшелыми представлениями, с третьей – споры до хрипоты с друзьями детства, с которыми уже не находим общего языка…
И снова Мучик собрал краски да холсты и был таков – улетел в очередную страну.
«Лучше, – думает Мучик, поднимаясь по трапу самолета, – любить Армению издалека. Она, конечно, моя родина, духовное мое отечество. Только вот наведываться сюда нервов уже не хватает». Он поймал себя на том, что каждый раз думает одно и то же, но проходит время – и прилетает как миленький в свою вроде как утратившую духовность Армению, заряжается солнцем, яркими красками, натуральной пищей, будоражащими воспоминаниями, новыми впечатлениями и, увы, горечью новых неприятностей. И всегдашней радостью отъезда. В дальних далях он частенько встречал армян, которые даже во сне не возвращаются на родину, будто ее не было и нет, а его хотя бы раз в семь лет неудержимо тянет сюда. Не в силах он забыть отечество. Да, верно, мир один, и Мучик один, где хочу, там и живу, а родина вовеки пребудет с ним: на каком языке он ни говори, с женщиной каких кровей ни дели ложе, а родина всегда, всегда, всегда с ним. В закоулках души, складках мозга, порах кожи, под веками, во снах и наяву…

Бог создал Сочи, а черт — Могочи…

Ему выпало явиться на свет июльским днем 1965 года. Время представлялось издали довольно надёжным. Шутка ли, в том самом июле Советский Союз запустил в космос аж пять спутников, а второе воскресенье месяца партия, правительство и ВЦСПС объявили Днем рыбака, чтобы тысячи людей, занятых почётным этим трудом, чувствовали, как ценит и любит их народ. Правда, народ разделял в ту пору трагедию братского Вьетнама, подвергшегося американской агрессии, зато тогда даже слова такого не было – бомж, люди получали неплохую зарплату, которая позволяла большинству из них хорошо ли, худо ли протянуть целый месяц, а кое-кому вдобавок раз в году съездить отдохнуть на море.
…У всего на свете имеется конец, завершилась и учеба Мучика. Настал срок отслужить в армии. Кто-то из его приятелей уже отдал свой долг матери-родине, ему же повезло – в силу чрезмерной полноты он получил отсрочку. Но после окончания вуза надеяться было не на что. Здоров? Здоров. Стало быть, изволь послужить родине». Служу Советскому Союзу», – говорил перед смертью герой одного русского фильма. Спустя годы, уже в Америке, Мучик с удивлением обнаружил, что режиссер стопроцентно голливудской картины носил те же имя и фамилию, что и постановщик той стопроцентно советской ленты…
Не будем утверждать, будто Мучик мечтал служить. Во-первых, столько лет учился – чего ради? А во-вторых, как же быть с друзьями, подружками, с обедами бабушки Сиран, с уютной его комнаткой, обклеенной фотопортретами зарубежных кинозвезд и пропахшей дивным запахом масляных красок? Оставить всё это и тащиться к черту на рога, чтоб овладеть искусством с закрытыми глазами собирать-разбирать автомат Калашникова?
Мучик утешал себя тем, что, куда б его ни занесло, для страстного брюнета-армянина всегда будут открыты ворота пусть и не крепостей, так избушек, где живут-поживают статные русоволосые славянки. Вот отчего искренне обрадовался, когда его направили в Белоруссию. Но не минуло и трех месяцев, в течение которых он толком не познакомился ни с одной девушкой, как его назначили в группу советских войск в Монголии. Мучик убежден, что с того дня жизнь его пошла наперекосяк. Едва очутившись в этой стране, он недоверчиво потер глаза – казалось, всё кругом утонуло в охре, хотя пейзаж не был сплошь пустынным. И мало того, с первого шага по этой желтой земле его стала мучить жажда. Вдобавок ему повсюду мерещился Чингисхан, а в ушах непрестанно звучала песня немецкой группы, нареченной именем великого завоевателя, – Чинг, Чинг, Чингисхан… Шаблон, клише, стереотип!
Монгольская столица Улан-Батор отнюдь не поразила его экзотикой, показалась охристым вариантом советских городов. Отсюда солдат распределяли в советские гарнизоны, разбросанные по далёкой азиатской стране. На долю постоянно расслабленного и томимого жаждой Мучика выпал Арвайхер в центральной Монголии, название которого в обыденном произношении вызывало смех у любого русского солдата. И у армянина не меньший.
Удаленный от мира поселок, о котором безвестный автор сложил следующее четверостишие:

Бог создал Сочи,
А черт – Могочи.
Но, пардон, на кой хер
Создали Арвайхер?

Сочи, несомненно, заменял в Советском Союзе рай, Могочи, а точней, Могоча был Богом забытым дальневосточным городишкой, Арвайхер же – неописуемым монгольским захолустьем, носившим имя знаменитого скакуна-чемпиона. Памятник легендарному коню красовался на центральной площади этого городишки, как в центре всех советских городов и весей – памятники Ленину. Говорили, что Арвайхер в Монголии не одинок, имеются тут и прочие херовые города, к примеру, Мандалхер или что-то подобное, впрочем, уточнить это не удалось. Одним словом, служил Мучик не где-нибудь, а, как говорят русские, у черта на куличках. Он день за днем проводил на закрытой территории военной части, но получил кое-какие сведения о стране и народе. Научился здороваться по-монгольски («Санбайу») и говорить в ответ «Сансанбайу». Разумеется, освоил главные здешние ругательства. Его изумило, как в Монголии карают изнасилование – виновного на двадцать лет помещают в специальную черную юрту. Ему поведали, что верблюды умеют не только плеваться, но и плакать. С отвращением увидел, что здесь считается нормальным присесть посреди улицы на корточки и, подобрав халат, выпустить из-под него серебристую струйку-змейку. Он пришёл к выводу, что монгольский народ скромен и честен, а живут монголы в силу нехватки витаминов мало. Ему разъяснили – их национальная обувь оттого загнута кверху и остроноса, что их бог Богдыхан не позволяет, чтобы носки башмаков касались земли, ибо та священна. Впрочем, не исключено, что Мучик напутал, ведь монголы буддисты, а богдыханами называли китайских императоров.
…Он попробовал чай с овечьм жиром и кумыс и, как сказал бы дед, ни то, ни другое не полезло ему в глотку, зато ему пришлись по вкусу открытые пельмени «позы», отдаленно напоминавшие манты бабушки Нене. Вообще же каждый последующий день походил на предыдущий, ничего не менялось, единственной отрадой оставалась аэробика, которую трижды в неделю крутили по телевизору.
Ах, аэробика! Четверть часа красотки одна соблазнительней другой выделывали под музыку невероятные вещи – поигрывали бедрами, задирали ножки, прогнувшись, оттопыривали попки, выпячивали грудки, короче, вводили в полный транс изнемогавших от воздержания солдат. Те долго и со смаком обсуждали, кто из них обаятельней и желанней (слово «сексуальность» еще вроде бы не вошло в оборот) – Лилия Сабитова, Елена Букреева, Елена Скороходова или же Наталья Линничук…
«Опять эта порнография», – негодовал, возникая перед телевизором, грозный майор. А потом усаживался перед экраном и с липкой ухмылкой сальными глазами пожирал аппетитных красоток. Иной раз тоскующий по своим натурщицам Мучик брал в руки карандаш и набрасывал на листе бумаги грациозные тела соблазнителиц.
Тяга к живописи очень ему помогла, скрасив и облегчив тяготы службы. Ему выделили комнату под мастерскую, там он малевал высокопатриотические плакаты и броские афиши, разрисовывал стенгазеты и без конца что-то подкрашивал. У него даже помощник объявился – москвич Василий, получивший хоть и скромное, но всё-таки специальное образование в кружке «Юный художник».
Из хлебного мякиша земляки-армяне смастерили нарды и убивали за ними время. Вели себя как братья, друг за друга стояли стеной. Навели справки, нет ли в Монголии соотечественников, и выяснили – как не быть! Директор меховой фабрики в городе Дархане армянин. «Что ж это получается, какой-то Дархан лучше, чем Ереван?»
Немногочисленные в полку армяне сплотились пуще прежнего, когда в конце февраля сбившиеся в стаю азербайджанцы напали на них, чтобы на монгольской земле отомстить за Арцахское движение. Мучик с земляками не сплоховали, а когда узнали о жуткой бойне в Сумгаите, наполовину построенном руками армян, сами пошли в атаку. Мучик ударил табуреткой по голове усатого парня, который во время предыдущей драки обозвал его грязной свиньей. «По-вашему, раз вы не жрете свинину, то вы уже не свиньи? Свиньи, как есть свиньи! Так-то, бараны!» – сказал Мучик на своем отменном русском и двинулся напролом. В драке он вывихнул указательный палец правой руки и целую неделю не мог удержать ни кисть, ни карандаш.
Командование кое-как утихомирило вспыхнувшие в Арвайхере межнациональные страсти, назначив обеим сторонам не очень суровые кары и блюдя неизменный со времен царизма принцип – нет ни правых, ни виноватых, между противоборствующими народами – знак равенства.
Драки драками, но из того, что говорили по телевизору, парни ничего были не в силах уразуметь. Что за провокаторы и экстремисты собирают по всей Армении митинги, причем в столице – чуть ли не миллионные? Ах, они требуют исправить ошибку то ли Лысого, то ли Усатого? Мучик помнил, как озабоченные вопросами отечественной истории дед по матери на пару с отцом время от времени говорили о тлеющем в Карабахе фитиле. Выходит, фитиль ожил и вплотную подобрался к мине.
О телефонных звонках домой и речи не могло быть. Что до писем, они никогда не доходили. Мучик, написав одно, написал другое и, не получив ответа, отказался от этой затеи. Почта как средство связи то ли в Монголии, то ли в их полку не функционировала. Год прошел в напряженном ожидании весточек из Армении. Наконец в начале зимы вести пошли косяком, только лучше б их не было.
– Поздравляем, армяне! – с довольной улыбкой сказали азербайджанцы. – Половину вашей страны Аллах сровнял с землей. Ха-ха-ха, что заслужили, то и получили.
Солдаты-армяне попросили отправить их домой до срока – помочь пострадавшим от бедствия. Между прочим, даже до монгольской глухомани дошли слухи, мол, оно, это бедствие – дело Кремля. Но начальство было непреклонно. «Справятся и без вас», – глядя стеклянными глазами, сказал командир полка.
Мучик страдал. Он обвыкся в Монголии, но сейчас его мысли неизменно были с родиной, хотя сам он без всякой пользы для нее по-прежнему выводил на плакатах идиотские лозунги. Между тем весь мир помогал разрушенной Армении. Мучик прочел, что даже малюсенькое островное государство Науру – то самое, куда даже питьевую воду завозят с материка – что-то послало в дар уничтоженному стихией Спитаку. Полный признательности, мысленно он адресовал науруйцам и особенно науруйкам дюжину цистерн чистейшей и вкуснейшей апаранской воды.
У всего на свете, мы помним, имеется конец. Истек и срок службы Мучика. Увы, его не спешили увольнять в запас. Казарму как на грех отремонтировали, позарез требовался художник. И рядовой Татулян отслужил, помимо положенных двух лет, еще шесть нескончаемо долгих, томительных месяцев. Демобилизовался Мучик почти двадцати пяти лет от роду. Много ли выиграла советская империя, упрятав молодого армянина в монгольские степи, подальше от родины и любимого дела? Что дал он армии, что дала ему армия? Вопрос, конечно, философский, но по большому-то счету – ничего! Вот если б окреп физически и чуток похудел, тогда бы куда ни шло, так нет же, потяжелел на пару-тройку килограммов. Разве что углубил свои познания в русском языке, особенно матерном и жаргонном… Так или иначе, баятай, Монголия, прости-прощай!

Однажды в польском Жешуве

С армянами в Польше он всегда вспоминал один случай.
– Сижу в Жешуве в столовой, ем мясо с картофелем. Поляки ведь ничего другого готовить не умеют, или картошка с мясом, или же мясо с картошкой, вариации не в счет. И вот за стол напротив садится черноглазый парень моего возраста (с виду похож на рыбака-севанца). Есть не ест, а буквально пожирает меня взглядом. Я не стерпел и говорю по-армянски: «Чего глаза вылупил, ангелов не видал?» Сказал по-армянски, чтобы развлечься, а парень прямо расцвел.
– Брат, браток! – восклицает. – Я так и знал, что ты свой…
Честно сказать, я тоже обрадовался, встретив здесь армянина. Парень собрал свои тарелки, пересел ко мне. Мы, понятно, не столько ели, сколько говорили. Родом он был из Артика, звали Самвелом, работал на стройке. После обеда, закорешившись, потягиваем себе пиво. Тут в столовую заходит еще один чернявый парень наших лет, смахивающий на торговца мандаринами, заказывает пиво, садится у стойки. Стоило кому-то из нас открыть рот, продолжая разговор, он орет: «Ба, свои!» Берет кружку, подсаживается к нам. Я знаю, что вы скажете. Дескать, это трогательно, когда в забегаловке провинциального польского городка случайно сталкиваются трое армян и радуются землякам, как закадычные друзья. Ни дать ни взять рассказ Уильяма Сарояна. Но хорошо то, что хорошо кончается. Новый наш знакомец оказался тбилисцем, давно уже осевшим в Жешуве. «Я, – говорю, – сам ереванец, а мать у меня из Тбилиси». В ответ объятья, поцелуи: «А я, брат, сам тбилисский, зато жена из Еревана!» Расспрашивает, где мама жила в Тбилиси, отыскивает общих знакомых. Короче, зазывает нас к себе, мол, не отпущу братьев без застолья. Мы отнекиваемся: час-то поздний, да и мы только-только из-за стола. Ничего не слушает, уперся: мол, стосковался по землякам, обижусь и всё такое. В общем, пошли мы за ним.
Тбилисец прикупил пива, двух жареных кур. А как вошли в дом, изнемогает от восторга: «Вардуи, выходи, у нас гости армяне». Пришла жена, молоденькая, хорошенькая, познакомились, она на стол накрывает. Я помыл руки, подошла хозяйка дома, протягивает свежее полотенце. «Спасибо, – говорю, – Вардуи-джан». С этого все и началось.
– Вы что, знакомы? – подозрительно спрашивает муж.
– Да нет, брат, откуда.
– Ты ж ее по имени назвал, – гнет он свое.
– Так ты нас и познакомил…
Тбилисец промолчал, но червь сомнения точил ему душу. За столом Вардуи спросила, в какой школе я учился, поискали общих знакомых. Муж слушает чернее тучи, потом опять: «Вы знакомы?»
Слово за слово, вспыхнула ссора. Самвел из Артика побледнел, Вардуи с плачем выбежала из комнаты, тбилисец, путая грузинские слова с армянскими, кричал, я, мол, не дурак, ереванцы сплошь испорченные люди, а посему:
– Не смей пялиться на Вардуи!
Уже захмелев, я в ответ кричал, мол, ему не унизить Ереван, ибо когда царь Аргишти основал наш город, хваленого Тифлиса в помине не было, недаром ереванские девушки первыми в Союзе стали носить брюки, не в пример псевдоевропейскому Тбилиси. Под конец я заявил:
– Тебе, брат, лечиться надо, а не сцены ревности закатывать.
– Вставай, уходим, – поддержал меня Самвел из Артика. Хорошо еще, что хозяин успокоился и сник.
…Через несколько лет я устроил выставку в Варшаве, ко мне подошла молодая женщина, поздравила по-армянски и с улыбкой добавила: «Я вас помню».
– По Еревану?
– Нет, по Жешуву. Я – Вардуи, помните?
Ещё бы не помнить! Она рассказала, что муж очень переживал и даже плакал, но что было, то было. Спустя несколько лет она развелась с ревнивцем, вышла за славного добропорядочного поляка, поменяла имя на Розалину и счастлива в польской столице… Молодец, Розалина, так держать!

Бурундийка Консолита и парижский успех

…Мучик испытал шок, обнаружив, что многие француженки не бреют подмышки. «Позорницы, – выругался он про себя. И вздохнул: – Эх, Брижит Бордо…»
Два года спустя шеф похоронного бюро предложил Мучику взять бизнес в свои руки. Вот уж нет, ни за что! Может, это и лучше, чем резать кур (Мучику довелось поработать в Польше на птицефабрике), но как только в Ереване прознают, к его имени добавится обидное прозвище. Благодарю покорно! На третий год сосед-гватемалец позвал его таксистом в компанию знакомого норвежца. Деваться некуда, Мучик согласился.
Водить машину Мучик научился в армии, но пока поменял польские права на французские, чуть Богу душу не отдал. Душу не душу, а с толикой денег пришлось-таки расстаться. Зато получил стабильную работу, колесит с многоязыким туристическим контингентом по Парижу и окрестностям. Французским овладел, английский освежил, а больше всего радовался, когда ему попадались русские и польские клиенты.
– Английский у вас хорош, но… слишком уж британский. Где вы его учили? – спрашивали американцы.
– В советской школе, – с гордостью отвечал Мучик и то к месту, а то и не к месту декламировал Шекспира или Байрона.
– Wow! – восхищённо реагировали американцы.
– Я вправду говорю по-английски на британский манер? – интересовался Мучик у англичан.
– Не очень чтобы очень, – не находились те с ответом.
– Откуда у вас такая безукоризненная русская речь? – удивлялись русские и прочие экс-советикусы.
– Из детства. Мои дед и бабушка получили русское образование, – приосанивался Мучик.
– Вот оно как! – уважительно кивали головами русские.
– У вас отменный польский, – с одобрением отзывались поляки, – только вот…
– Да, верно, выговор цыганский, – завершал реплику Мучик, усмехаясь то ли с иронией, то ли с обидой.
Обретение надежной стабильной работы совпало с прорывом на личном фронте. Мучик повстречал Консолиту, сладкую пышнотелую бурундийку из Бужумбуры, столицы этой маленькой африканской страны. Казалось, его пассия сошла с полотен Феликса Валлотона, став еще соблазнительней и современней. Она преисполнила жизнь Мучика любовью, сексом, заботой и какой-то вдохновенностью (хотя до встречи с ним понятия не имела об армянах, об Азнавуре и то не слышала). В Париж ее привела мечта стать моделью, однако стала она пока что сиделкой в больнице, в чьи обязанности входило ставить клизму да опорожнять судно. Мучику в голову не приходило, что муза может быть чернокожей, однако встреча с Консолитой порушила этот шаблон. Он изображал новую подругу лишь обнаженной и только на ярком насыщенном фоне, включая черный. Вскоре он взялся за серию ню – с телом Консолиты и головой Роксоланы либо наоборот. Эта серия произвела впечатление, и ее согласился выставить у себя в галерее один полузнакомый бразилец.
Мучик энергично готовился к выставке. Неужели удача распахнет ему двери и осуществится голубая мечта всякого художника – персональная выставка в Париже? Крохотный выставочный зал бразильца, к счастью, заполнился парижской публикой и туристами. Консолита с бокалом шампанского в руке, в африканском наряде, с бесчисленными кольцами на шее и руках гордо наблюдала, как зрители воспринимают всевозможные изображения ее голого тела – от мягкой эротики и до весьма пряной. В первый же день купили шесть картин. Великодушный бразилец не запросил чрезмерных процентов с продажи. О выставке появилась небольшая статья в одной из газет, автор которой написал, что ню Мучика напоминают ню Эгона Шиле. Другой обрадовался бы, а вот Мучик позвал этого критика и долго втолковывал ему, что, в отличие от Шиле, армяно-бурундийские ню далеки от однообразия. Как ни странно, критик пересмотрел свою точку зрения и вскоре подкорректировал ее в той же газете.
Картины и дальше продавались неплохо, так что обнаженная Консолита в разных позах и ракурсах украсила стены не одного и не двух домов. Мучик был доволен. На выставке он предстал под своим армянским именем, возбудив недовольство многих парижских армян: дескать, уже четвертый год в их городе живет одаренный художник армянин, однако ведет себя сноб снобом, избегая соотечественников. Иные армянские газеты сочли чернокожую подругу не просто грехом, но и позорным, постыдным, армянофобским фактом, дурным примером для молодежи в диаспоре. Это удар по национальному генофонду, рекламирующий смешанные браки, в то время как достойные наирийки, мечтая о замужестве, страдают от нехватки женихов. Мучик не поленился посетить редакцию, с грохотом отворил дверь и заклеймил редакционных старцев: когда, презрительно процедил он, я только-только появился во Франции, вы меня за человека не считали, спроваживали восвояси, а нынче предъявляете претензии от лица нации да еще уличаете в смертном грехе. «Я вашу маму так и разэдак, я вашего папу, вам-то что за дело до моей подружки, старые засранцы!» Французские армяне большую часть его расстрельной речи недопоняли, но в них укрепилось мнение, что народ на исторической родине грубый, неотесанный и нечего ему делать в центре вселенной – Париже…
Дела Мучика в общем и целом пошли на лад. Появились заказы, он начал давать уроки рисования в школе и забросил карьеру таксиста. Консолиту тоже повысили в должности, клизмы она больше не ставила, теперь ей доверяли делать уколы. Совместная жизнь с красивой африканкой двадцати пяти лет от роду протекала без осложнений, девушка была не только благодарной музой, но и неутомимой любовницей и столь же неутомимой кулинаркой; наряду с фуа-гра научилась стряпать армянские блюда, отсутствие которых, честно говоря, не особенно терзало Мучика.
Когда у него появилась машина, они с Консолитой изъездили вдоль и поперек всю Францию. Дважды провели лето на берегу Средиземного моря, где Мучик написал ряд новых полотен, отмеченных яркими чистыми красками, а через год умудрился провести там же новую выставку.
При всем том французский образ жизни и Париж в частности Мучик и любил, и в равной мере не любил (точь-в-точь как армянскую литературу с историей). Он так и не свыкся с неприветливым парижским климатом и особенно с дороговизной. Деньги здесь таяли, как снег в апреле. Не будучи французом, он все же нервничал из-за того, что люди всех рас и наций ведут себя во Франции как хозяева, ревностней исконных французов заботятся о сохранении французских ценностей. С жалостью смотрел, как в день взятия Бастилии праздничную публику большей частью составляли чернокожие – именно они размахивали национальными знаменами и вдохновенно распевали гимн Франции. Приходил в бешенство, узнавая, что добрая половина зданий на Елисейских полях принадлежит арабам. В этой и не только в этой связи вспоминал слова французского писателя-армянина: «Париж – крупная б…». Отнюдь не расист (Консолита тому свидетель!), он частенько чувствовал себя в вагонах метро белой вороной. Временами в него вселялся горный козел, этакий армянский муфлон, и его тянуло выкинуть какой-нибудь фортель. Выставив напоказ нательный крестик, он входил в мясную лавку турка или курда и с невинным видом интересовался: «А свинины у вас нет?». С одной стороны, ему по душе была западная свобода, с другой, получив советское образование и воспитание, он многое на Западе считал абсолютно неприемлемым…
…Однажды в парижском метро вырос перед ним лысый мужик, вытаращил на него глаза, обратился по имени и полез обниматься. «Извини, я тебя не припомню», – сказал он. «Как то есть не припомнишь, я же Хучуч с вашего двора», – сказал лысый.
Кучерявого он помнил, но никоим образом не мог соотнести его с этим боровом. Должно быть, слопал столько хаша, шашлыка да кябаба, что, перевалив за тридцать, перестал обращать внимание на необъятное свое брюхо. Гора с горой не сходится, а вот армянин с армянином… Обрадовались, выпили пива, но лучше бы не встречались.
Вот его рассказ. Уехал в Голландию, прикинулся гомиком, которого в Армении притесняют, оставили, попался на воровстве, депортировали. Через год-другой махнул в Германию, выдал себя за азербайджанца из Армении, понятное дело, притесняемого. Снова разрешили остаться, снова застукали на воровстве и перепродаже автозапчастей, депортировали. Купил шенгенскую визу, поехал в Швецию, опять прикинулся притесняемым армянами азербайджанцем. На этот раз в порядке проверки велели снять штаны – «Да ты же не обрезан!» – и немедленно выслали из страны. Сделал обрезание и с азербайджанским паспортом сдался властям во Франции. Поверили. Получает от государства пособие, работать не желает – пускай, мол, негры работают, а у французов удерживают проценты с зарплаты – на это он и проживет…
Слушал я Хучуча, давился пивом и сгорал со стыда. Я со стыда сгорал, а он похвалялся своей ловкостью. Хотелось мне в кровь разбить его бесстыжую морду, но сдержался. Расстались, попросил он номер моего телефона, продиктовал выдуманный, чтобы не видеть его больше. Воистину, «такие, как он, позорят нашу республику»…
Мучик умолк. Семь лет не было его в Армении. Вроде бы все вокруг изменилось, а по большому-то счету – то же самое, может, и хуже прежнего…

Окончание следует

Перевел и подготовил