Артемий Айвазян, братья Ордояны, Рашид Бейбутов и другие

Ереван 40-х. Кинотеатр “Москва” и ереванские модницы

Об истоках армянского джаза 80 лет назад в Москве проходила декада армянского искусства. Одной из фишек и подлинной неожиданностью стали выступления Госэстрадного оркестра Армении, незадолго до того созданного замечательным композитором и дирижером Артемием АЙВАЗЯНОМ. Оркестром он руководил 19 лет и заложил те самые крепкие джазовые основы, которые выдержали испытание суверенной культполитикой и позволили добиться весьма впечатляющих успехов на этой ниве. Живы и заново осмысливаются произведения самого Айвазяна, без которых не обходится ни одна джазовая акция. Джаз стал органической частью армянской жизни. Наши джазовые музыканты и составы, джазовые клубы в последние годы стали одним из брендов национальной культуры. Послушать армянских джазменов предлагают едва ли не всем приезжим вплоть до самых высокопоставленных официальных гостей. Джаз включается в различные культурные акции в стране и за рубежом. По большим праздникам и событиям он звучит на многих столичных площадях – для всех. Без натяжки можно сказать, что по количеству высококлассных джазменов и составов Армения занимает весьма достойное место в международной джаз-панораме. Предлагаем отрывки из воспоминаний Артемия Айвазяна, в них с юмором отражена ранняя эпоха и специфика армянского джаза.

Чудесные боты Эгона Петри
…В Ереване до переезда в Ленинакан я выступал иногда как виолончелист с самостоятельными концертами. Бывало, что Спендиаров порой выражал желание аккомпанировать мне всю мою концертную программу. Однажды по просьбе Сурена Кочаряна я написал музыку на текст ашуга Дживани (“Придут, уйдут”). Спендиаров горячо одобрил написанное мною, и на одном из моих концертов мы выступили с этим номером. Спендиаров и я играли, а Сурен Кочарян читал. Наша мелодекламация прошла успешно. Это произошло в Малом зале Армфилармонии в 1925 году.
Иногда на концертах я замечал своего дядюшку Василия Давидовича Корганова. Кстати, он был одним из первых, кто обнаружил и “вывел в свет” Ф.Шаляпина. В книге о Корганове об этом ничего не сказано. Шаляпин был устроен в хор Камоевской церкви в Тифлисе, и дядюшка мой, В.Д.Корганов, выплачивал ему из своего кармана небольшое ежемесячное пособие. 0б этом также ничего не говорится в книге о Корганове. Однако Шаляпин, став знаменитым, не сумел тотчас принять приехавшего в Париж В.Д.Корганова, а заставил его прождать аудиенцию 3 дня. Богатые люди всегда заняты. Итак, годы, проведенные в Ереване (до 1927 г.), при всей своей прелести промелькнули быстро. Мой громадный интерес к композиции продолжал сочетаться с деятельностью исполнителя-виолончелиста и педагога. Ярко запомнился мне камерный концерт в Малом зале филармонии, где мне пришлось исполнять сонаты с пианистом мирового значения Эгоном Петри. Партнер мой буквально подавлял меня классом своего исполнения. Напротив Малого зала помещался тогда ресторан, где руководство консерватории организовало торжественный ужин-банкет в честь Эгона Петри. После концерта моего партнера привели на этот банкет. Было произнесено много восторженных речей. Уличные мальчишки (в те времена они еще водились в Эриване), столпившись в дверях, с интересом прослушали часть произносимых речей, после чего перешли в гардеробную и, стащив чудесные боты Эгона Петри, скрылись в неопределенном направлении. Когда мы это обнаружили, нас охватило чувство жгучего стыда. Эгон Петри вежливо, но не очень естественно улыбался.

Хаш с музыкой и музыка с крысами
В 1927 году мое начальство неожиданно узрело во мне организаторские способности и направило меня в Ленинакан в качестве директора и педагога музыкальной студии. Я был весьма польщен и покинул Ереван. Музыкальная студия являла собой учреждение, развалившееся в музыкальном и организационном отношении до высшего предела. Вблизи находился театр, возглавляемый режиссером Вартаном Аджемяном. Меня пригласили в этот театр руководить музчастью.
Надо сказать, что Ленинакан был тогда городом несколько своеобразным. По утрам люди торопились в хашную. Под звуки нашей музыки по улицам разъезжали фаэтоны с весело распевающими пассажирами.
Итак, я горячо взялся за укрепление вверенной мне студии. Работая, я временами с гордостью подумывал о том, что, вероятно, не каждому доверили бы руководить столь значительным музыкальным учреждением. Росла моя энергия, ширились планы. Дело дошло до того, что я с величайшим трудом сколотил при студии оркестр, которым сам дирижировал.
Свежую струю влила в мою ленинаканскую жизнь опереточная труппа, приехавшая на гастроли. Меня как виолончелиста просили помочь ей. Как сейчас помню первую постановку “Сильвы”. Шара Тальян, игравший Эдвина, волчьими шагами расхаживал по сцене, жена его Седмар в роли Сильвы обмахивалась веером, а я в лирические моменты издавал в оркестре душераздирающие звуки на своей виолончели. Ленинаканцам эти представления пришлись по вкусу.
Но все на свете имеет конец. Закончились и гастроли. Сытые и радостные, артисты покинули Ленинакан. Второпях не рассчитались лишь со мной, мотивируя это тем, что гастроли оказались убыточными. Вместо положенного гонорара мне ласково сказали: “Вы только не думайте, что это нарочно”. И эта фраза пронизала все мое дальнейшее существование.
Когда я привел ленинаканскую студию в относительный порядок, мне захотелось в Москву. Захотелось еще раз окончить консерваторию, на этот раз московскую. Получив очень небольшую стипендию, я уехал.
В день приемных экзаменов я выступил в Москве с соответствующей программой. Результат был несколько неожиданный. Я еще не успел сойти с эстрады, когда комиссия в составе профессоров Цейтлина, Матраса, Казалупова, Ямпольского и других заявила, что я вполне законченный артист, что никакая учеба мне не нужна и филармония охотно зачислит меня в штат солистом для выступлений в концертах. “Вы превосходно играете”, — сказал один из членов комиссии, с любопытством разглядывая меня. “Вы заблуждаетесь, — ответствовал я, — играю я плохо”. И я начал перечислять свои недостатки. Начался спор. Наконец, учитывая мои мольбы, комиссия согласилась принять меня на последний курс.
Поселился я у родственников. Поместили меня в подвале с двумя молодыми художниками. В этом подвале полностью отсутствовало какое-либо отопление. Не было даже керосинки. Спал я в пальто и ботинках, а занимался на виолончели в перчатках. Меня с интересом слушали крысы.

Чай и карты с Козловским
В начале тридцатых годов мои инструментальные произведения уже печатались в Москве, в Музгизе. Ноты приобретались и охотно исполнялись виолончелистами Москвы, Ленинграда и других городов, артистами и студентами.
1932 год. По окончании консерватории меня перевели в аспирантуру (школу высшего мастерства), каковую я также окончил. Однако на моем меню все это не отразилось. Я по-прежнему жил в холодном подвале и ел по воскресеньям маргарин. Я неожиданно почувствовал, что мне хочется сливочного масла. И что мне хочется французской булки с колбасой.
Раздумывая над всеми этими вопросами, я решил отправиться в концертную организацию. Носила она какое-то мексиканское название “Гомэц” (Гособъединение музыкальных, эстрадных, цирковых предприятий. — Прим. “НВ”). Войдя в коридор, я вначале несколько растерялся. Я увидел накрашенных женщин в эксцентричных платьях, развязных мужчин в клетчатых пиджаках, ручных обезьянок, собак и прочих зверюшек. Все они шумели и хохотали. Художественный руководитель сидел в своем кабинете и читал что-то, очевидно, очень забавное. Временами он громко смеялся. Не отрываясь от чтения и не глядя на меня, он подписал приказ о моем зачислении в штат.
У меня появилось много концертов, и я без труда перешел с маргарина на сливочное масло. Больше того, добрался и до колбасы. Однако все это не принесло бы мне никакого духовного удовлетворения, если бы не один счастливый случай. В Москве проживал некто Павел Павлович Коган. Он не был музыкантом, но обладал тонким вкусом, большой интуицией и громадным организаторским талантом. Он умел находить все лучшее и ходкое. Лучшие из артистов Москвы мечтали попасть к нему, под его опеку. Удалось попасть к нему и мне. Это было большим счастьем. В нашей “группе” оказалось человек десять. Среди них скрипач Давид Ойстрах, пианисты Серебряков, Юрий Брюшков, квартет имени Комитаса, я и другие. Все было поставлено на солидную ногу. Я разъезжал со своими концертами по крупнейшим городам нашей страны. О концертах извещали прекрасно выполненные литографические афиши. В залах публика могла приобрести программки с подробным описанием интересующих ее вопросов. Как это все мало походило на “Гомэца” с его верблюдами!
Месяца три или четыре мы проводили в самой Москве, а летом Коган умел создать для нас комфортабельную жизнь в Кисловодске. Там мы отдыхали и концертировали. Это были месяцы, когда я с наслаждением погружался в композиторскую работу.
Московская консерватория часто приглашала меня участвовать в сборных концертах в Большом зале консерватории. В сводных афишах фамилия моя красовалась среди столь знаменитых имен, что мне бывало всегда и радостно, и неловко. Однажды, закончив свое выступление, я столкнулся за кулисами с молодым человеком, на вид задумчивым и даже несколько томным. Он остановил меня, придержав за пуговицу смокинга.
— Я отсюда слушал вас, — сказал он мне. — Скажите, не согласились бы вы сейчас подыграть мне “Сомнение” Глинки?
“Подыгрывание” не входило в мои обязанности, но я согласился.
Я всегда обладал довольно острым чувством ансамбля, и поэтому наше несрежиссированное выступление прошло удачно. Мой партнер был в восторге. С того дня филармония не оставляла меня в покое. Выступавший певец не желал признавать никого, кроме меня. А его желание было законом для филармонии. Законом непреложным. Он рвал и метал, требуя именно меня. Не могу не признаться, что его неожиданно вспыхнувшая любовь ко мне значительно упорядочила мои денежные дела. А пел он, надо сказать, превосходно. Певцом этим был артист Большого театра Иван Семенович Козловский. Вскоре он должен был выехать на гастроли в Тулу, Тверь, Казань. И он предложил мне выехать вместе с ним уже на несколько иных началах. Концерты должны были быть совместными, и он брался выхлопотать для меня более чем заманчивые условия. После первого же концерта в мой номер вошел, фамильярно улыбаясь, коридорный: “Иван Семенович просят вас зайти к нему.”
В номере Козловского на столе шипел самовар, а сам он сидел несколько разомлевший и пир чай вприкуску. Он встретил меня ласково: “Наливайте. Угощайтесь. Не чай, а мечта”.
Я огорченно покачал головой: “Спасибо, но чай я не пью”. Он несколько удивился и налил себе из самовара еще один стакан чаю: “Странно. Ну тогда посидите немножко, я допью свой чай, и мы с вами перекинемся в картишки”.
И он хитро подмигнул мне. Положение мое становилось затруднительным. Я с отчаянием взглянул на своего партнера: “Иван Семенович, но я и в карты играть не умею… Всего два раза в жизни играл с теткой в 66”.
Удивление все возрастало. Минуты две он глядел на меня с большим любопытством, после чего огорченно вздохнул: “Ладно, ничего не поделаешь. Будем играть в 66”. И он начал играть со мной в карты. Играл с увлечением и продержал меня у себя в номере около двух часов. Эта история повторялась в каждом городе, после каждого концерта.
Тем не менее в моей душе сохранилось самое теплое чувство. Иван Семенович был милейший человек и чудесный певец. В Москве меня ожидали приятные вести. Музыкальное издательство решило переиздать мои инструментальные произведения. Мне очень хотелось издать и некоторые мои песни о Ереване, Тбилиси и Баку. Но для этого их надо было представить в комиссию Музгиза для прослушивания. В назначенный день я и мой соавтор, написавший тексты, предстали перед комиссией. В этот день она состояла всего из двух человек: Исаака Дунаевского и Бориса Мокроусова. Я сыграл свои песни на рояле. Дунаевский подыгрывал мелодию, и вначале все шло нормально. Неожиданно в моем соавторе, ныне покойном Строганове, разбушевались эмоции и он решил подпевать. Строганов неплохо сочинял тексты, очень любил музыку, но отличался полным отсутствием музыкального слуха. Когда он запел, меня начал прошибать холодный пот. Тем не менее песни были приняты и через несколько месяцев изданы. Вскоре я получил приглашение из Баку написать несколько колоритных азербайджанских пьес (1936 г.) для скрипки и рояля. А азербайджанская киностудия предлагала мне сочинить музыку к очередному кинофильму. Я выехал в Баку.
Баку — моя родина, напоминающая мне о том, что и я был когда-то молод. В этом городе мне знакома каждая улочка, каждая скамейка на Приморском бульваре. Памятен и дорог одурманивающий запах акации. И я вдохновенно взялся за работу. Скрипичные пьесы, заказанные мне, были тотчас изданы Азербайджанским музыкальным издательством, а я выехал в 1936 году в Ереван, куда переселились мои родители.

«Тапарникос» и бредовое «Счастье»
…Итак, я выехал в 1936 году в Ереван, куда переселились мои родители. Прежде всего я отправился в Союз композиторов. В ту пору он и его тогдашние руководители помещались в двух-трех маленьких комнатках в доме по улице Абовяна. Моя просьба принять меня в члены Союза композиторов не вызвала энтузиазма. Кое-кто оглядел меня даже подозрительно. Руководители союза переглянулись и слегка усмехнулись: “Зачем вам это? Вы же прекрасный виолончелист”. Такой прием меня немножко расстроил. Заметив это, один из руководителей союза успокоительно заявил: “Только, пожалуйста, не думайте, что это нарочно. Мы это дело разберем”.
А пока его разбирали, я принялся за новую и сложную работу. Я начал сочинять комическую оперу на сюжет нашего классика Акопа Пароняна. Опера называлась “Тапарникос”. А либретто было написано режиссером Вартаном Аджемяном. Вскоре я убедился, что сочинить оперу иногда гораздо легче, чем добиться ее постановки. Так или иначе, опера была поставлена. Режиссером-постановщиком стал Вартан Аджемян, дирижером — Михаил Тавризян, художником — Михаил Арутчьян. Основные партии пели Айкануш Даниелян, Павел Лисициан, Тигран Айвазян и другие.
Жанр оперы — жанр наиболее трудновоспринимаемый. А посему вы можете себе представить бурную радость, которую я испытал, глядя на тот шумный успех, какой имело мое произведение. Народ полюбил мою оперу, и ставилась она часто. Шла она долго с неизменным успехом. Театр готовился к Декаде армянского искусства в Москве. Весь репертуар был намечен, отобран и строго ограничен. Оперный театр готовил четыре спектакля, и в том числе мою оперу. Уже было сделано оформление, заказаны костюмы. И вдруг все изменилось. Приехавший из Москвы некто К., назначенный директором нашей оперы, пожелал тоже фигурировать на декаде. Для этого он избрал наиболее верный путь. Заделался автором либретто балета Хачатуряна, спихнув меня с моей оперой в сторону. Либретто он назвал “Счастье”, но весь театр очень скоро переименовал его в “Несчастье”. Не обладая ни литературными, ни драматургическими способностями, директор тем не менее решил добиться своей цели. Балет (именуемый ныне “Гаянэ”) был поставлен. Однако даже очаровательная музыка Арама Хачатуряна не могла затушевать бредовое либретто нового директора.

«Джазмены» в саду «Флора»
Вышестоящие организации пожелали создать в Армении какой-нибудь коллектив — живой, веселый и национальный. Что-нибудь вроде джаза. Это дело поручили мне. Вначале я был очень перепуган.
Это дело не имело никаких традиций, я не располагал никакими примерами, которые помогли бы мне встать на правильный путь. Тогда в Закавказье не существовало эстрады вообще. Кроме того, мне хотелось сделать джаз жизнерадостным, живым, подвижным и театрализованным.
И вот я стал искать хороших музыкантов, певцов, танцоров. Я пригласил превосходного трубача — дирижера Ц.Вартазаряна и режиссера А.Мартиросяна. Но я бы не сказал, что окружающие мне слишком помогали. Раздавались голоса о профанации армянской музыки. На репетициях я видел вокруг себя саркастические улыбки. А иногда слышал и возмущенные возгласы. Пару раз меня даже “прокатили” в газете, так сказать, авансом. Все это постепенно создавало неважную репутацию еще не родившемуся коллективу.
Продолжая свои поиски кадров, я как-то летом забрел в сад имени 26 комиссаров. Близился вечер, но летний зной еще не спадал. Кое-где на деревьях висели бумажки, прибитые гвоздиками, на которых от руки чернилами было написано: “Сегодня западные танцы”. В стороне расположился “оркестр”, состоящий из трех человек. На барабане играл небольшой тщедушный юноша. В перерывах между танцами он вставал и пел в рупор танго “Утомленное солнце”… Голос его был своеобразно сладкий, характера восточного. Когда я предложил ему попробовать свои силы в “Джазе Армении”, лицо его озарилось радостью. Мне нужно было знать его имя и фамилию. Он ответил — Рафик Бейбутов (со временем ереванский парень Рафик стал народным артистом СССР Рашидом Бейбутовым. — Ред. “НВ”.). Я пригласил еще одного исполнителя из Баку. Это был Сергей Периян, певец с очень благородной манерой пения. Заполучил трех превосходных танцоров — братьев Ордоян. Я интересовался, искал и набрал вначале небольшое количество музыкантов, с которыми начал работать. Много души отдал я этой работе.
В ближайшие месяцы должно было состояться наше пробное выступление в саду “Флора”. Сад был плохо освещен, контролерши шныряли с фонариками, хотя освещать было некого. Зрительный зал был безмолвен и абсолютно пуст. На последующих концертах не изменилось ровно ничего. Очевидно, ничего хорошего мы из себя не представляли.

«Джаз Армении» — чудесный и прелестный
Перед показом армянского искусства в Москве прибыли в Ереван в качестве руководителей декады народные артисты Рубен Симонов и Александр Мелик-Пашаев. Я был изумлен, ошарашен, потрясен, когда после публичного прослушивания руководимого мною коллектива они вскочили с места, начали с восторгом меня тискать в объятиях и восклицать: “Это чудесно! Эта необычно! Колоритно! Это то, что надо!”
Джаз был тотчас включен в программу декадного концерта, а дотоле возмущавшиеся скептики подошли ко мне с умильными лицами и распростертыми объятиями: “Это прелестно! Это чудесно!”
Весть об этом происшествии молнией облетела весь город. На улице бывшие недовольные при встрече со мной восторженно хватали меня за руки, обнимали и даже целовали. А их лица довольно удачно изображали радость. Через два дня на наш концерт в Малый зал филармонии трудно было попасть. …Наконец, мы очутились на Декаде армянского искусства в Москве. Обуреваемые волнением, мы ждали вечера и правительственного концерта. Признаться, я не ждал да и не смел ожидать того шумного, того громадного успеха, который имел “Джаз Армении”. Некоторые номера нашей программы пришлось даже бисировать. Этот день стал для нас большим праздником. То была большая победа. Дельцы из московских концертных организаций уже стали нас рассматривать как хороший и ходкий “товар”. И тотчас на таких первоклассных концертных площадках, как “Эрмитаж”, стали организовываться наши ежедневные концерты в течение месяца. Такое было доступно далеко не всем артистам и коллективам. Мы приобрели репутацию одного из трех лучших, ведущих джазов в Советском Союзе. Наравне с нами, и то не всегда, котировались лишь джазы Леонида Утесова и Эдди Рознера. Для армянского молодого коллектива это можно было считать, несомненно, громадным достижением.
Благодаря живой, непосредственной и колоритной программе, ярко окрашенной национальными чертами, мы стали исключительно популярны. Без национального аромата мы стали бы, несомненно, безликими. Итак, за Москвой последовало приглашение выступать ежедневно в течение месяца в Ленинградском саду отдыха. Успех был и там исключительный и вдохновляющий на новые подвиги. За Ленинградом последовали Киев, Харьков, Рига. И успех все нарастал. Ярко запечатлелись концерты в Одессе в оперном театре. Очевидно, всех наших болельщиков трудно было сдержать, и администрация театра потребовала помощь. Спасать положение явилась конная милиция. Такую же картину можно было наблюдать в Тбилиси, где с большим трудом удалось навести порядок, опять-таки при помощи конной милиции. А в Баку в дни наших концертов неоднократно нарушалось транспортное движение на улице перед филармонией. Не осталось уголка в нашей необъятной стране, где не побывал бы “Джаз Армении”. И это были не только театры и концертные площадки, но и воинские части, крупные заводы и палубы кораблей. Популярность джаза росла с каждым днем. После первой гастрольной поездки мы вернулись в Ереван. И вдруг меня совершенно неожиданно назначили заместителем директора и художественным руководителем филармонии. И в беспокойной голове моей постепенно начала созревать мысль о том, что все эстрадное следовало бы отделить от филармонии и создать самостоятельное учреждение. Высшее руководство мою мысль одобрило. Меня поддержали, вопреки бурным протестам директора филармонии, и назначили руководителем организуемой “Армгосэстрады”. Новое учреждение принялось за работу с невиданным размахом и развернуло кипучую деятельность.

«Прошу освободить меня…»
Собирая и выращивая наши местные эстрадные кадры, мы попутно приглашали артистов и коллективы извне. Среди приглашенных нами были иногда и артисты оперетты. Приезжал к нам на гастроли и джаз Эдди Рознера. Побывал у нас со своими вечерами даже Ваграм Папазян. Всего сейчас и не припомню. В общем учреждение наше процветало. А я с тех пор был единогласно признан основоположником эстрадного искусства в Армении.
Вскоре в нашем же помещении был организован и театр оперетты. Худруком и директором этого театра пришлось быть мне. Надо признать, и признать совершенно объективно, что облик театра оперетты нам удалось совершенно изменить. Значительно увеличились оркестр, хор, балет. Появились качественные национальные постановки. Театр был всегда переполнен. Стала проявлять интерес к театру и интеллигенция. Неизмеримо вырос художественный авторитет театра.
И тут зашевелились и насторожились люди, призванные спасать меня от излишней популярности. Не слишком ли гладко двигается дело? И в газете появилась статья. Большая статья за подписью двух уважаемых людей. В этой статье, вопреки логике, истине и элементарной добросовестности, смешивалась с грязью вся новая, положительная и интересная деятельность наглядно растущего театра. Все ценное и новое не нашло места в этой статье. Редактор газеты, которого я посетил, задумчиво почесал затылок.
— М-да. Малость перегнули. Недоглядели мы. Но знаете что?! Это по недомыслию. Вы не думайте, что…
— Что это сделано нарочно, — услужливо перебил я его.
Вспоминается поездка “Джаза Армении” в Иран для обслуживания расположенных там частей Советской армии.
Для описания концертов в Иране у меня не хватает красок. Это был подлинный триумф. Мы обслужили все воинские части, получили десятки восторженных отзывов и удостоились самой горячей солдатской благодарности. Попутно шли наши концерты в самом Тегеране. Успех их тоже не поддается никакому описанию. Народ кричал, вскакивал с места, стонал и проливал слезы радости. А на улице по окончании концерта нас ждали толпы. Когда мы выходили на улицу, вспыхивала бурная овация.
Через год все это повторилось вновь. Джаз снова был в Иране и выступал с тем же успехом. А вернувшись в Ереван, “Джаз Армении” стал готовиться к поездке на фронт. На передовые позиции, в Керчь. В самые горячие дни. В день, когда джаз прибыл, чтобы дать свой концерт, военные готовились хоронить сапера, подорвавшегося на мине. Этим сапером оказался четвертый из братьев Ордоян, танцоров нашего джаза. Хоронили его под нашу печальную музыку… Два месяца в самой напряженной обстановке продолжались концерты джаза в войсках под Керчью. Они вдохновляли бойцов и привносили оптимизм там, где он был нужнее всего, — на фронте. Недавно, выступая в Ереване по телевидению, бывшая медсестра Лидия Николаевна Карпова поделилась некоторыми своими впечатлениями с телезрителями: “Я видела на фронте многое. Но я никогда не видела, чтобы боец, умирая, пел. И эта песня была “Джан, Ереван”.
После Керчи начались продолжительные гастроли джаза по многим городам Советского Союза. Нам сопутствовал неизменный успех.
И так, год за годом путешествовал “Джаз Армении” со своими песнями и танцами по нашей необъятной стране. Я стал утомляться, да и здоровье не позволяло мне вести столь бродячий образ жизни. К тому же появилось и много трудностей. И кончилось это тем, что во время второй декады армянского искусства в 1956 году я подал в Москве вышестоящим инстанциям весьма краткое заявление следующего содержания: “Прошу освободить меня от должности художественного руководителя джаза, которую занимал 19 лет”.

На снимках: Ереван 40-х. Кинотеатр “Москва” и ереванские модницы; Госэстрадный оркестр Армении, с которого, собственно, и начался армянский джаз; солист армянского госджаза Рашид Бейбутов; маэстро Артемий Айвазян.