Заназан, Анатолия, Марья и Анаит — настоящие женщины Наринэ Абгарян

Писать про женщин непросто: можно легко увлечься излишними сентиментами, скатиться до пошлости. А можно прикрыться напускной суровостью и тоже все испортить. С женщинами нет никаких “да” и “нет”, нет бессмысленного деления на черно-белое, хорошее – плохое… Полутона. “Кисея”, за которой читателю приходится угадывать суть – слов, поступков, настроений…

Известная российская писательница, наша знаменитая соотечественница из городка Берд, лауреат всевозможных престижных премий Наринэ АБГАРЯН (на снимке справа) знает женщин. Она их чувствует. При этом после ее книг нет ощущения приторности и фальши. Она одинаково тонко пишет и о маленькой девочке, и об умудренной жизненным опытом женщине, и о побитой жизнью старушке. “У меня женский подход, я это за собой знаю: у меня, например, не получаются отрицательные персонажи, — призналась Наринэ в одном из интервью. — Я знаю замечательных девочек, которые умеют очень хорошо писать. У них эти отрицательные персонажи до того совершенны, что я читаю и у меня возникает мысль: «Так пишет мужчина». Но в женщине, мне кажется, милосердия больше…” Наверное, именно поэтому Наринэ снисходительна к слабостям и порокам “своих” героинь, она знает историю каждой из них, искренне сопереживает им… Вчера был праздник — Благовещение Пресвятой Богородицы — в народе День материнства и красоты: самое время поговорить о женщинах — таких разных и таких настоящих. Поговорить словами Наринэ Абгарян, которая их знает, чувствует, понимает…

 

Заназан

– Заназан! Ай, Заназан! Хочешь грушу?

У Заназан длинные ресницы и сиреневые глаза. Волос густой, медный, без седины. Вьется непокорными локонами у висков. Протягиваю ей грушу. Смотрит сквозь, не отводит взгляда.

– Возьми грушу, Заназан.

ачает головой. У Заназан оливковая кожа в рыжую крапушку. Она у нас необыкновенная, второй такой нет.

– Чем же мне тебя угостить?

Прикрывает рот тыльной стороной ладони – линия жизни нечеткая, короткая, обрывается на половине пути.

– Заназан? Поговори со мной.

Молчит. Пальцы бледные, длинные, на указательном левой руки – простенькое кольцо. Стоит, забавно скрестив ноги. На лодыжке – царапина полумесяцем.

– Когда успела пораниться?

Водит плечом. Улыбается рассеянно, словно в себя. Хочется обнять, прижать к груди, но нельзя. Заназан не любит, когда к ней прикасаются.

– Если бы умела, написала бы твой портрет.

Смотрит недоверчиво. Поколебавшись, берет грушу. Уходит, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мысленным взором слежу, как она спускается по ступенькам – один лестничный пролет, второй. Выныривает из подъездной стыни в залитый солнцем двор.

– Заназан! Ай, Заназан! – зовет детвора.

Она идет, не оборачивается. Коса перекинута через плечо, кончик стянут смешной резинкой. Двадцать лет назад была война. Она встретила ее беременной. Схватки случились в бомбежку. “Скорую” не вызовешь – телефоны молчат. У соседей помощи не попросишь – зачем заставлять людей жизнью рисковать. Терпела до последнего. Когда боль стала невыносимой – собрались с мужем и пошли в больницу. Под бомбежкой. Мужа посекло осколками навылет, ребенка не спасли. Живут вдвоем со старенькой свекровью.

– На кого я тебя оставлю, когда уйду? – плачет свекровь.

Заназан улыбается кротко, безмятежно. Протягивает ей грушу.

– М-мм-м…

 

***

У Заназан умерла свекровь. Гроб повезли на старенькой телеге, вниз по рыжей деревенской дороге.

– Цо-цо, – поторапливал ослика погонщик. Ослик переступал истертыми копытцами и плакал невидимыми слезами. Положили рядом с сыном и мертворожденным внуком. Заназан смотрела, не отводя глаз. Ветер трепал на плече медную косу. Бедная, бедная Заназан, теперь она осталась совсем одна. В этом городе все сошли с ума от войны, но никто об этом не догадывается. Знает только Заназан. Знает, потому молчит.

 

О.Ф.

Однажды О.Ф. напилась до такого состояния, что прорвалась через охрану известного певца К. и ущипнула его за бок. В другой раз она снова пробила кольцо его охраны, но рядом с К. гарцевал молодой и еще не шибко раскрученный модельер Ю., и он самоотверженно подставил свой бок под ногти О.Ф.

Столь богатые на представителей богемы трудовые будни О.Ф. объясняются очень просто — у певца К. на последнем этаже “Интуриста” имелся офис. И к нему часто приходили разные люди — просить денег. Или протекции. А однажды О.Ф., будучи опять сильно подшофе, нацелилась вырвать ребро какому-то важному чеченскому авторитету. Охрана авторитета мигом скрутила ее и доставила в обменник. По дороге О.Ф. вырывалась и успешно исцарапала вдоль и поперек всех охранников. Но они были истинными джентльменами и не стали в ответ царапать О.Ф.

Выросшей в маленькой патриархальной республике Понаехавшей было в диковину наблюдать пьяную женщину. Она сильно переживала за свою начальницу и сопровождала ее по всему “Интуристу”. Дело в том, что в гостиницу зачастил новоиспеченный мэр Лужков, и девушка не хотела, чтобы О.Ф. и его ущипнула за какое-нибудь место. О.Ф. пьяно отбрыкивалась… Охрана Лужкова мрачно наблюдала эту душераздирающую картину, но ни на секунду не расслаблялась — слава о выходках О.Ф. дошла до высших эшелонов власти. А вообще, когда О.Ф. напивалась, она обычно оставалась в обменнике на сутки и всю ночь на автопилоте меняла валюту. Туда и обратно. И что удивительно — ни разу не просчиталась! Наблюдение: женский алкоголизм хоть и неизлечим, но на операции по обмену валюты не влияет.

 

 

О бердской девочке в мамином нарядном

…Моя жизнь состоит из картинок-воспоминаний, одни с годами выцветают и исчезают, другие не признают ни времени, ни расстояний. Например – босоножки. На высокой танкетке, с бежевыми кожаными ремешками и золотой застежкой. Они были велики на несколько размеров, поэтому девочка ступала, словно канатоходец-кяндрбазчи по воздуху – раскинув в стороны руки. Платье – шифоновое, нежное, лилово-бирюзовое, развевалось длинным подолом по ветру, на левом запястье качался золотой браслет – она сжала руку в кулак, чтобы он не соскользнул и не упал. Это был, наверное, девяносто второй год, мой город – на краю страны, на краю мира, воюющий, неприкаянный, серо-мглистый, исполосованный рваными тенями, что тянулись от каждого полуразрушенного дома, мой город – потерянный и растерянный, зачарованно наблюдал, как по улице идет десятилетняя девочка – в женском платье, в босоножках на высоком каблуке и дорогих украшениях. Потом кто-то очнулся, перегородил ей путь, молча протянул руку. Она доверчиво протянула свою. И ее увели домой. Там была совершенно обыденная для войны история – в бомбежку погибли мама и младший брат, и девочка с папой остались одни. Однажды, спустя несколько недель после похорон, она надела все самое мамино нарядное и вышла в военный город. Шла – и улыбалась.

Когда я вспоминаю о ней, у меня меняется тембр голоса и тускнеет взгляд, но Вика говорит, что нам не дано пройти по тем дорогам, по которым мы однажды уже прошли, а Маринка говорит – все, что мы оставили позади, никогда больше к нам не вернется, и я верю им больше, чем себе, потому что иначе никак, или верь и живи, или отрекайся и умирай. Я живу.

 

 

“Зачем отказываться от возможности сделать кого-то хоть на толику счастливей?”

Дождавшись, когда мужчины выйдут из дому, Ясаман пододвинула стул к подруге и села напротив.

– Ты чего свой характер показываешь?

– Не хочу жить с ним, вот и показываю.

– Охота в одиночестве стариться?

– Какая разница – в одиночестве

или нет? Все равно стариться.

– Раз все равно, чего упрямиться?

Анатолия побарабанила рукой по столешнице.

– Да не упрямлюсь я. Мне просто все это не по душе, – она принялась раздраженно загибать пальцы, – ни этот его скорый переезд, ни брехливая собака во дворе, ни животные в хлеву, привел, не спросивши – надо оно мне или нет. Ведет себя так, словно он в моем доме хозяин.

– А как он должен себя вести?

– Не знаю. Хоть спросил бы, можно или нет.

– С каких это пор мужики в нашей деревне разрешения спрашивают?

Анатолия откинулась на спинку стула, устало протерла глаза.

– Надо было сразу ему отказать.

– Раз не отказала, смысл сейчас возмущаться?

– Мое слово имеет обратную силу или нет?

– Да что же это за слово такое, которое можно сначала дать, а потом взять?

Анатолия не нашлась что ответить. Ясаман поднялась, разлила по тарелкам спас, нарезала хлеб. Перемешала картошку деревянной лопаткой, посолила. Анатолия следила за ней, обиженно поджав губы. Ей было непонятно, почему, вместо того чтобы поддержать, подруга убеждает ее смириться со сложившимся положением вещей.

Ясаман поймала ее огорченный взгляд.

– Если бы ты знала, дочка, как страшно стареть одной, – протянула она с горечью.

– Да знаю я, – сникла Анатолия.

– Ну раз знаешь… Ты же видишь, как мы живем. В ожидании смерти, от одних похорон до других. Что у нас впереди? Ни просвета, ни надежды. Так зачем отказываться от возможности сделать кого-то хоть на толику счастливей? Не думаешь о себе, хоть о нем подумай.

 

 

Каждая старушка – намоленный храм

Я люблю наблюдать за старушками, особенно когда они приходят в часовню. Они долго стоят над мигающими в наступающих сумерках свечами, впалый рот произносит какие-то тихие слова, ветер треплет темную одежду и выбившиеся из-под легкого платка седые, заколотые простеньким деревянным гребнем поредевшие косы. Мама говорит, что каждая такая старушка – намоленный храм.

Витькина бабушка считает, что по молодости и по глупости никто в Бога не верит, и лишь к старости люди понимают, что всю жизнь, даже не зная того, постоянно вели внутренние разговоры с Ним. Я иногда осекаюсь на полуслове и проверяю себя – с людьми я разговариваю или, может быть, еще и с Богом? Получается, что только с людьми, потому что Бог меня не слышит. Думаю, тут моя вина. Если бы я умела правильно разговаривать с Ним, Он бы услышал меня и сделал так, чтобы мама не переживала и чтобы не плакала по ночам.

Витькина бабушка добрая и ласковая, я ее очень люблю. Она воспитывает Витьку одна, то есть они одни-одинешеньки на целом белом свете, и никого у них больше нет. Потому что Витькин папа погиб на войне с душманами. В самой большой комнате, что на втором этаже их дома, висит его портрет, обвязанный по краю черной шелковой лентой. Витькина бабушка подходит к портрету, гладит его ладонью и говорит:

– Цавд танем.

Тихо говорит, шепотом. Если я рядом, то обязательно подхожу и беру ее за руку. Так мы и стоим, она тихонечко приговаривает: «Цавд танем», – и гладит морщинистой ладонью портрет по зачесанным набок кудрявым волосам, по большим, как у Витьки, немного навыкате, светлым глазам, по высоким скулам, по подбородку. Потом привстанет на цыпочки и поцелует. А я держу ее за руку. Чтобы она не очень плакала.

 

 

Марья и Андро

Марья любила мужа всей душой, из кожи вон лезла, чтобы порадовать его, – то выкроит денег на лоскут ткани и сошьет ему косоворотку – настоящую, крутокрахмальную, вкусно пахнущую от тщательной глажки, то билеты в театр справит. Недавно решила побаловать мужа походом в кино. Снарядила Мишку в кассу, тот взял два билета на «Встречу на Эльбе». Вернулись они с работы, принарядились – Марья подкрасила губы, надела платье – кружевной ворот, накладные плечики, летящая юбка, побрызгалась духами, Андро накинул на плечи шинель. Провожали их в кино всей улицей, соседка даже плеснула вслед стаканом воды – на удачу. Вера старалась запомнить каждый такой счастливый день: вот мама собрала немного денег и накупила разных вкусностей – совсем чуть-чуть, каждому по кусочку, но вечером будет настоящий пир – с тщательно сервированным столом, с горящими свечами, с обстоятельными рассказами о детстве – мама будет рассказывать о своем, архангельском, папа – о карабахском. Васька сидит на коленях у отца, прижавшись ухом к его груди, надо же, у тебя внутри голос гудит совсем по-другому, не так, как снаружи, папа смеется, ерошит его кудри – сынок, ну до чего же ты забавный! Вот папа вручает маме сверток, она разворачивает и ахает от восторга – внутри лежат туфли, модельные, на каблучке, с кокетливой застежкой. Из списанного, бракованного материала папа умудряется сшить ей в своем ателье удивительной красоты обувь – легкую, изящную, невесомую. У мамы маленькая ножка – узкая, хрупкая, с невысоким подъемом. Любая пара обуви сидит на ней как влитая.

А потом безмятежное счастье резко заканчивалось – Андро становился молчаливым, угрюмым, раздражался по пустякам. Пил, возвращался под утро хмурый и злой. Марья какое-то время терпела, но рано или поздно снова срывалась в скандал. После скандала Андро исчезал, когда на несколько дней, а когда и вовсе на неделю, Марья плакала, страдала, почти не ела… Вера жила в постоянном страхе за мать, прятала от нее зеленку и йод – почему-то боялась, что та в отчаянии может что-то с собой сделать. Больница, где работала Марья, находилась на вокзале, сразу за паровозным депо, дорога пролегала через рельсы, и Вера каждый раз с ужасом представляла, как мама идет по этим рельсам, нарочно спотыкается и падает под поезд… Она засекала время, сидела у окна, плотно прижавшись лицом к холодному стеклу, ждала, когда мама появится за поворотом. Если Марья задерживалась – шла ей навстречу, шептала про себя – лишь бы живая, лишь бы живая…

Порой, распаленный ссорой, отец уходил из дома, забыв оставить им денег. Марья вытаскивала из обувного ящичка подаренные мужем туфли и, захватив с собой Веру с Васькой, ехала на рынок. Там они продавали эти туфли, иногда, если везло, – сразу, а иногда приходилось стоять весь день, Васька заглядывал покупателям в глаза, теребил за рукав – купите, купите. Вера пыталась отвлечь его игрой, но Васька плакал – я устал, хочу домой. Однажды покупателя на туфли не нашлось, пришлось идти с поклоном к соседям, они дали Марье немного отварной картошки и полчашки подсолнечного масла, на том и продержались три дня до получки. А Андро вернулся в конце недели, как ни в чем не бывало, хмельной, довольный, привез детям настоящего курабье – рассыпчатого, сладкого, тающего во рту, а Марье в красивой картонной коробочке – серебряную чайную ложечку с витиеватым оттиском на расписной рукояти «Баку, 1913 годъ».

 

 

Тетя Анаит — агент разведки и жена Сабак Серожа

Москва для приезжего — город одиночества. Тут можно целый день через толпу туда-сюда ходить и ни одного знакомого не повстречать. А ведь иногда так хочется с кем-нибудь словечком-другим перекинуться, радикально прожитое детство вспомнить, опять же о международных делах поговорить! В Москве так одичаешь среди множества людей, что начинаешь скучать даже о тех, кого в той, доэмигрантской, жизни на дух не переносил. Например — о дяде Сероже из сороковой квартиры. Дядю Серожа все за глаза называют Сабак Серож. И всё потому, что он злой как собака, скандалит почем зря, а утренние свои пробуждения превращает в сущий Армагеддон. Его жена тетя Анаит рассказывала, что из боязни попасть под горячую руку сама вскакивает за пять минут до мужа и тихо отсиживается в ванной, с замиранием сердца ожидая того момента, когда зазвонит будильник. Будильник дяди Серожа стоит не как у всех нормальных людей — возле кровати, а каждый раз на новом месте. Укладываясь спать, тетя Анаит шепотом его заводила и ходила по квартире, придумывая надежное укрытие. Так оставался хоть какой-то шанс уберечь будильник от озверевшего от ранней побудки мужа.

«Может, — каждый раз с надеждой думала тетя Анаит, — пока мой Серож будет рыскать по квартире, часть паров из него выйдет и он не разберет часы на щепки?»

Но природа наградила дядю Серожа неиссякаемыми залежами паров. Поэтому, описав в полете красивую дугу, будильник, жалобно тренькнув, успокаивался в каком-нибудь противоположном от места схрона углу, а дядя Серож, извергая проклятия, направлялся в туалет — досматривать прерванный сон. Тетя Анаит за долгую супружескую жизнь приобрела несколько неоспоримых достоинств. Во-первых, научилась прятать будильник в самых внезапных местах. Из нее получился бы неплохой агент разведки. Такие агенты умеют запрятывать разные донесения в самых неожиданных для человеческой логики местах. Например, в булыжниках. Но не будем о грустном, лучше вернемся к достоинствам тети Анаит. Итак, во-первых, в ней погиб великий агент разведки. Во-вторых, тетя Анаит научилась бесшумно и молниеносно двигаться — пока дядя Серож досматривал в туалете сон, она с космической скоростью накрывала на кухне стол. Заварит чаю, нарежет бутербродов, наложит дорогому мужу целую миску каши. Проверит работу будильника. Если он не ходит — заведет запасной, поставит под дверью туалета, укроется в спальне.

Второй звон будильника вызывал у дяди Серожа такую же бурю эмоций, что и первый. Он выскакивал из туалета, добивал часы метким ударом ноги и с ходу залетал в ванную — медитировать под гул бритвенного станка. Как только из ванной доносилось мерное жужжание бритвы, тетя Анаит хватала одежду мужа и раскладывала по маршруту ванная-кухня в нарастающем порядке: сначала носки, потом брюки, далее ремень. Сорочка дожидалась своего хозяина на спинке кухонного стула, пиджак — на ручке входной двери. Третий раз заводить будильник тетя Анаит опасалась. Она прокрадывалась в туалет, благо туалет от ванной отделяла достаточно крепкая стена, запиралась на задвижку и принималась осторожно взывать к совести мужа:

— Серож-джан, на работу опоздаешь.

Серож-джан мигом отзывался сокрушительным потоком брани:

— Ес ку маман, сука-пилят, молчи, женщина, на одну ногу наступлю, за другую потяну, разорву пополам!

Тетя Анаит отрывала микроскопический кусочек дефицитной туалетной бумаги и промокала вспотевший лоб:

— Серож-джан, помою твои ноги, выпью воду, у тебя осталось ровно семь минут!

Через семь минут от оглушительного хлопанья входной двери со звоном подпрыгивали в серванте хрустальные бокалы и сыпалась с потолка штукатурка. Тетя Анаит с облегчением выползала из туалета — фух! Пока ее Серож на работе третирует коллег, можно переделать все дела по дому, а потом сбегать к часовщику Жорику, чтобы он починил сломанный будильник. У часовщика Жорика тетя Анаит числится в почетных клиентах и всегда проходит без очереди. Потому что половину дохода часовой мастерской обеспечивает она.

 

«Я вспоминаю туманы родного города»

Наринэ Абгарян – любимица СМИ. Прежде всего потому, что она всегда говорит откровенно и нестандартно. Предлагаем отрывки из недавнего интервью писательницы.

— Кем вы мечтали быть в детстве?

— Я хотела быть врачом, как мой папа. Первыми книгами, которые я читала в детстве, были медицинские энциклопедии. Помню, был такой учебник по криминалистике, я открывала его на 13 странице, где была нарисована женщина, которую переехал поезд, и внимательно изучала картинку. Сейчас бы в жизни не стала такие фотографии рассматривать, а в детстве с удовольствием. После школы пыталась поступить в медицинский, но провалила химию. Тогда решила устроиться поработать год в аптеке, но подруга переубедила меня, и я поступила на филфак Ереванского университета. В свое время там училась моя мама. Так что семейные традиции я продолжила, хотя папа, конечно, расстроился.

— Какой язык был в вашем доме первым?

— Армянский. На русском со мной говорила в основном только мама. Она хотела, чтобы я знала русский так же хорошо, как армянский. Но это все равно не совсем получалось. Я ходила в армянскую школу, и вокруг все общались на армянском. Серьезно изучать русский я стала лишь в университетские годы. Самое удивительное, что сначала я пыталась писать на армянском языке, но у меня не получалось, и я пришла к выводу, что на русском выходит гораздо лучше. Это меня, конечно, расстраивает и я воспринимаю это как маленький провал. В союзных республиках считалось шиком для интеллигентного человека знать русский и говорить на нем. Конечно, у кого-то лучше получалось, у кого-то хуже. Мои земляки говорили на армянском и вставляли какие-то очень смешные русские словечки. Не к месту и не вовремя. По смыслу не соответствующие контексту.

— Насколько реалистична ваша «Манюня»? Кто был ее прототипом?

— Я была бы рада сказать, что я все это выдумала, но, увы, «Манюня» — абсолютно документальная повесть. Все эти смешные истории случились в детстве со мной, моей подружкой и сестрами. Когда говорят, что книга полностью автобиографична, этого не может быть. Писатели — счастливые люди, они официально имеют право врать и фантазировать. И придумывать. Поэтому грех не воспользоваться этой возможностью и не приукрасить, не сделать смешнее, не сгустить краски. Но тем не менее Манюня реальна. Как и все главные персонажи — я, мои сестры, мои родители, бабушка Манюни. А вот второстепенных персонажей я выдумала. Они переносились из других городов и историй. И другого времени. Но они вписывались в канву, поэтому я позволила себе так сделать.

У меня действительно была такая подружка, которую все называли Манюней, хотя ее настоящее имя Мария. Сейчас она живет в Нью-Йорке, у нее замечательный сын, которому уже 24 года. Я бы, наверное, была спокойной и тихой девочкой, не будь у меня такой подружки и сестры Каринки. Это был Армагеддон в квадрате. В детстве я была тряпкой. Когда сестра и подруга что-то затевали, мне, естественно, не хватало сил им отказать. Я молча вливалась в их компанию. И все потом получали за это нагоняй…

— Ваша книга «Люди, которые всегда со мной» тоже автобиографична, как и «Манюня», однако, читая эти повести, трудно сказать, что они написаны об одной и той же девочке…

— «Люди, которые всегда со мной» охватывает 90 лет истории моей семьи. События детства, о которых я в ней пишу, произошли еще до моего знакомства с Манюней. У меня действительно тогда был лучший друг Витька. Моя старшая сестра умерла в младенчестве, еще до моего рождения, как и в книге, и маме даже не позволили присутствовать на ее похоронах, о чем она сожалеет всю свою жизнь — но таковы армянские традиции. Под конец книги у меня появляется маленькая сестренка, а в «Манюне» их уже три, хотя брат пока еще не успел родиться.

К сожалению, мои бабушки и дедушки ушли намного раньше, чем вышла эта книга. Бабушка умерла, когда ей было 56 лет. Прабабушка в 72, а мне на тот момент было 15 лет. По тем временам она считалась старенькой. Вообще, я не люблю слово старость, это неправильное слово. Дольше всех прожил дедушка, он на два года пережил прабабушку Тамар. Дедушка застал войну 90-х и очень сильно переживал за детей и внуков. Он пережил геноцид и Вторую мировую войну, и был уверен, что эта беда не может вернуться. Думаю, им всем было бы очень приятно прочитать эту книгу.

— «С неба упали три яблока» во многом перекликается с книгой «Люди, которые всегда со мной» по тональности, по каким-то историям и похожим героям. Насколько документальна эта книга?

— И «С неба упали три яблока», и моя новая книга «Зулали» полностью выдуманы мною. Единственная документальная деталь в этой книге — зашифрованные реальные исторические события, война. Но я хотела подняться над национальной темой. Война и одиночество стариков — это не беда и боль одного народа. Это общечеловеческая беда, поэтому мне хотелось создать такую деревню стариков, где вдруг все заканчивается хорошо. И хотя это, наверное, неправильно — какую-то свою книгу любить больше других, но мне кажется, «С неба упали три яблока» — это моя любимая книга, та книга, которую я должна была написать.

— Считаете ли вы себя счастливой женщиной или все еще находитесь в поисках счастья?

— Я невероятно счастливая мать, у меня замечательный сын. Мои родители живы, у меня чудесные сестры и брат. Жизнь — она разная. Но я однозначно считаю себя счастливой женщиной. Меня окружают люди, которых я люблю и которые любят меня в ответ. Я занимаюсь делом, которым хотела заниматься, и кажется, у меня неплохо получается.

На снимках: тавушские картинки.

Подготовила