В Москве вышла в свет книга Гоар Маркосян-Каспер «Встреча в метро»

exlibrise25/02/2022

«Встреча в метро» — сборник прозаических произведений Гоар Маркосян-Каспер (1949–2015). Его открывает роман писательницы «Париж был так прекрасен…», номинированный в своё время на литературную премию «Русский Букер». В книгу также вошли двенадцать новелл — «Ариадна», «Смерть Клеопатры», «Кармела», «Подсветка», «Встреча в метро», «Постфактум», «Амнезия», «Секрет успеха», «Исчезновение», «Голос», «Сон» и «Путь к сияющим вершинам».

Роман «Париж был так прекрасен…» рассказывает об отношениях художника и его натурщицы, развивающихся на фоне парижской жизни. Но Париж не фон, он — участник событий. Именно ему в романе угрожает опасность. Удар наносится по ландшафту европейской культуры: музеям, памятникам, соборам. И это, как полагает Гоар Маркосян-Каспер, гораздо опаснее. Если Парижа не будет — во имя чего тогда жить?

Проза Гоар Маркосян-Каспер обогатила три культуры — армянскую, русскую и эстонскую. В ней — сплав энциклопедизма и иронии, интеллектуальности и лёгкости, философии и быта, экзистенции и социологии.

«Свежий голос молодой армянки обогатил русскую литературу… Её стилю присущи жонглирование ассоциациями, идеями, игра слов, подлинный „поток сознания“».

Le Commercial du Gard.

Гоар Маркосян-Каспер родилась и выросла в Ереване в артистической семье, жила в России и Эстонии. Окончила медицинский институт, несколько лет работала врачом, заведовала отделением рефлексотерапии, защитила кандидатскую диссертацию. Со школьных лет писала стихи, в 1990 году издала сборник «Недостроенный замок мой». В 1991-м перебралась в Таллин, вышла замуж за эстонского писателя Калле Каспера.

Гоар Маркосян-Каспер писала на русском языке. Её произведения переведены на семь языков — французский, немецкий, испанский, итальянский, голландский, эстонский и армянский. Три романа Гоар — «Пенелопа», «Елена» и «Кариатиды» — впервые были опубликованы в петербургском журнале «Звезда».

Гоар Маркосян-Каспер — лауреат премии Эстонского фонда культуры за 2005 год (роман «Кариатиды») и за 2012 год (роман «Memento mori»), лауреат премии имени Юрия Долгорукова (за роман «Пенелопа пускается в путь»). Книга издана Литературным агентством «Флобериум».

Не раз обращалась к ее творчеству и «НВ. Предлагаем отрывки из ее прозы опубликованной в нашей газете.

ГРАЖДАНКА, У ВАС ПЕРЕВЕС

Как это ни смешно, но всякий раз, когда я пытаюсь сопоставить две реальности — армянскую и эстонскую, на ум приходят два эпизода, которые теперь уже можно назвать курьезными. Теперь, по истечении лет.

За годы нашей совместной жизни мы с Калле побывали в Ереване десятки раз, всегда вместе, за исключением двух случаев, когда я ездила одна. Происходило это во второе мое одинокое возвращение. Мы с сестрой приехали в аэропорт, я стала сдавать вещи. Чемодан не приняли, велели отдать на упаковку, в ответ на мои возражения заявили, что у них, видите ли, такой порядок — слишком часто багаж вскрывают, и им же за это достается, так что идите, это бесплатно. Пришлось идти. Зачем господам у стойки сия процедура понадобилась, стало ясно через несколько минут. Мой чемодан водрузили на весы и констатировали: перевес. А надо сказать, что накануне ереванский приятель моего мужа почти насильно всучил мне две бутылки коньяка, бутылки тяжелые, чуть ли не хрустальные, и поскольку жидкости иначе провозить ныне (с легкой руки то ли террористов, то ли лоббистов продавцов минералки) в аэропортах нельзя, коньяк пришлось положить в чемодан. Положила и подумала, что, если окажется избыток веса, я бутылки извлеку и отдам сестре. Но поди извлеки что-то из чемодана, завернутого в кокон из пластика в тысячу слоев. Однако перевес был в какие-то килограмм-полтора, маловато, и доблестные служители аэропорта потребовали, чтобы я поставила туда же… ручной багаж. Ага! Теперь уже вышло килограммов шесть, и напрасно я пыталась доказать, что вес ручного багажа в расчетные кг не входит, — поди что-то докажи кому-то в пять часов утра, когда жаловаться некому, начальство спит, а посадка в самолет уже идет. Что дальше? Приказали внести какую-то совершенно несуразную сумму, таких денег у меня не было, и у сестры тоже. Посовещавшись, мы решили впервые в жизни попробовать дать взятку, наскребли пару десятков долларов, отвели одного из гонителей в сторону, сунули ему деньги и сказали, что больше нет.

Служивый просиял, меня моментально пропустили через все фильтры — и весь сказ. При этом все они были вполне вежливы и добродушны, никто, в сущности, мне зла не желал, просто ребятам нужны были деньги, вот и всё. Ничего, так сказать, против вас не имеем, живите, летите, счастливого пути, но только отстегните хоть чуть-чуть.

Другой эпизод произошел в таллинском аэропорту. Мы летели рейсом «Райанэйр», лимит веса у них пятнадцать килограммов. Когда муж поставил на весы чемодан, они показали семнадцать. Да, но второй багаж, мой саквояж, весил всего восемь. Такая у нас система: мужчина тащит больше, женщина меньше, билет один, и ни в одном аэропорту Европы никому еще не приходило в голову считать вес раздельно. А вот в таллинском пришло. Молодой человек за стойкой сурово сдвинул брови и сказал, что пропустить такой чемодан не может. «Но ведь общий вес…» — «Это не имеет значения! Переложите лишние вещи из чемодана в саквояж!» И вот я отпираю чемодан, прямо на полу, стоя на корточках, вынимаю, что попадется под руку, перекладываю в саквояж — всё это под удовлетворенным взглядом садиста, которому до смерти хочется кого-то унизить, над кем-то покуражиться. Ему не нужны деньги, ему нужно ощущение власти, мелкой, низкой, подлой власти: как сладко заставить людей вдвое старше него ползать по полу, публично паковать вещи, кряхтеть, хвататься за поясницу.

Конечно, если взять две истории в сухом, так сказать, виде, без воды всяких эмоций, то непонятно, что хуже, что лучше: в первом случае обманом выманили деньги, во втором всё вроде было по закону, но я, собственно, и не пытаюсь выявить лучше-хуже, а просто преподнести разницу в менталитете.

СОСЕДИ

За сорок лет счастливо или не очень прожитой жизни мне ни разу не приходила в голову мысль, что я могу вдруг сорваться с места, бросить родителей, подруг, работу и ринуться в неизвестность. Правда, в аспирантские годы я некоторое время лелеяла мечту перебраться в Москву, но это была лишь мечта, довольно расплывчатая. Вообще я никогда особой решительностью не отличалась. И вдруг… Как я позднее узнала, мой шаг особенно всполошил подруг свекрови, которые убеждали ее, что я выскочила замуж за ее сына с дальней целью развестись и отсудить половину квартиры, дабы укорениться… Где? В этом холодильнике, физическом и психологическом? Конечно, я тогда не представляла себе, сколько сюда переехало народу из России, ну да русским что — сменили один холодильник на другой, лучшего качества, да и то физически тогда ведь свой «русский мир» они прихватили с собой. Кто же тогда знал, чем это обернется. Впрочем, даже в нынешних условиях этот «русский мир» все-таки существует — их же много. В любом случае, никаких контактов ни с эстонским миром, ни с русским у меня здесь так и не сложилось. Надо сказать, я человек от природы не слишком общительный, а уж кому-то навязываться… Как-то свекровь спросила меня, почему я не дружу с местными армянами, я ей объяснила, что не понимаю дружбы по национальному признаку, она чуть удивилась, но углубляться не стала. К тому времени у нас с ней сложились вполне добрые отношения. Я человек неконфликтный, наоборот, и она была достаточна интеллигентна, она даже стала за меня вступаться, как-то пересказала мне разговор с соседями: те интересовались, не собираюсь ли я уехать туда, откуда явилась. Свекровь ответила, что я законная жена ее сына, теперь моя семья здесь, на что получила типичный эстонский ответ: «Ну и что?» Да, соседи это… соседи.

В Армении соседи нередко ближе родственников, не только в буквальном смысле слова. Сама я, правда, никогда с ними особенно не общалась, только в детстве, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, подружилась с девочкой из дома напротив, не такого, как наш, — собственного. Когда мы получили квартиру в новом доме, наше здание было на Комитаса последним, соседнее существовало только в виде фундамента, но со стороны двора почти впритык стояли особнячки, если так можно назвать скромные советские жилища со своими садами. Совсем недавно тут были пригороды, почти деревня. Как-то мой старший дядя полушутя так и выразился: «ваша деревня», так мама расплакалась, она привыкла жить в сердце города, рядом с центральной площадью, как в девичестве, так и в первое десятилетие замужества, и ей было обидно: как так деревня?.. Теперь Комитас считается центром и одним из самых желанных районов для проживания, а тогда — тогда были сады с тутовыми деревьями, где я часто бывала, болтала с соседкой, моей ровесницей, играла в нарды с ее младшим братом. О чем мы разговаривали, не припомню, она была хорошей девочкой, но, конечно, не прочла и десятой доли того, что я, но тогда это, видимо, значения не имело. Потом-то стало иметь. Через пару лет, когда особнячок снесли, сады почти полностью вырубили, а жильцов переселили в такие же дома, как наш, но подальше, мы с Ано стали общаться редко, а потом постепенно и вовсе перестали. И больше я с соседями не сближалась, если не считать таковой школьную подругу, которая жила тоже в соседнем доме.

…Возвращаясь к ереванским соседям, должна упомянуть, что были еще какие-то моменты общения, совсем уже в детстве, когда мы еще жили в старом доме. Там были две-три девочки примерно моего возраста, и с ними я в какие-то игры играла, теперь уже не помню какие, да и девочек представляю себе более чем смутно, но всё же. Старый дом наш являл собой конгломерат одно- и двухэтажных построек, собравшихся вокруг двора-сада, почти как патио. Когда-то всё это скопление принадлежало одной семье, но советская власть распорядилась иначе. В те времена, о которых идет речь, хозяева занимали лишь одно небольшое крыло или, скорее, центр, а в прочих жили разные люди. Мы обитали в двухкомнатной, если можно так выразиться, квартире на втором этаже выходящего на улицу крыла, улица называлась Свердлова, идти по ней до главной площади города, тогда Ленина, надо было минут пять. В большой комнате спали папа, мама, сестра и я, а в маленькой проходной — бабушка с дедушкой, там же стоял обеденный стол, еще помню буржуйку зимой, а керосинка, на которой готовили, находилась в общем коридоре. Был, правда, еще большущий деревянный балкон. Туалет «типа сортир» находился внизу во дворе, а рядом стоял большой водопроводный кран на длинной ноге, вода из которого текла в цементное подбрюшье. Умывались, правда, наверху, в коридоре, под рукомойником — такой бидон из жести с клювиком внизу, нажимаешь — течет вода. Мыться ходили в баню, метров примерно за 500-700. Теперь этого дома нет, снесли весь квартал. Лет, если не ошибаюсь, восемь-девять назад во время очередного визита в Ереван мы заглянули туда и даже сфотографировались с сестрой у полуразрушенной лестницы. Сам дом уже был нежилой. Когда мне исполнилось десять, мы получили квартиру на Комитаса, дедушка за два года до того умер, так что нас осталось пятеро. Что вошло в семейную легенду, это папин демарш: когда ему давали квартиру, спросили, сколько комнат он хочет, две или три, он ответил: двух достаточно. В этом весь мой отец — ведущий солист оперного театра, по-моему, тогда председатель месткома, с матерью, женой, двумя дочерьми и роялем… «Дядя, ты совсем не умеешь жить», — говорил ему мой двоюродный брат, строитель, лет через уже не скажу сколько застекливший наш хозяйственный балкон, превратившийся таким образом как бы в комнату и ставший для нас с сестрой pied a terre на многие годы. Но это случилось не сразу, вначале мы жили в двух комнатах, правда, на сей раз с удобствами, с туалетом и ванной. В ванной был так называемый куб — железный бак, который полагалось топить дровами. Позднее провели газ и поставили колонку, переместив нас в современность. Но, несмотря на благоприобретенные удобства, привыкнуть к новому месту жительства оказалось нелегко. Именно к месту. Мне, например, пришлось ездить в школу на автобусе. Раньше-то я ходила пешком — по Свердлова, затем по площади Ленина, рядом с которой и располагалась 58-я школа, в которой я училась. Не скажу, что в те времена я сознавала, насколько красива центральная площадь Еревана, но подсознательно, быть может… Я ездила на автобусе в школу еще пять лет, не хотела переходить в другую. Я была невероятно застенчивым ребенком и, хотя ни с кем в классе не дружила, всё-таки менять привычное окружение на незнакомое не спешила и только потому, что 58-я была восьмилеткой, в девятый класс пошла уже поближе к дому. Ездить, впрочем, всё равно частенько приходилось, особенно утром. Обратно мы с подругой нередко прогуливались пешком, ибо я быстро обзавелась подругой, с которой, как выяснилось, мы жили в соседних домах. Мы быстро сошлись и дружили много лет, можно сказать, до сих пор, по крайней мере мысленно, поскольку последние пару десятков лет почти не виделись: я в Таллине, она перебралась в Москву… Привыкнуть к транспорту пришлось и родителям: от нашего старого дома до оперного театра пешком приходилось идти минут десять-двенадцать, а из нового надо было ехать, меньше, чем мне, но всё же. Конечно, по современным понятиям шесть остановок — это рукой подать, но тогда понятия были иные, к тому же вся наша небогатая родня тоже обитала в центре города, бабушка, мамина мама, — на улице Абовяна, в нескольких минутах ходьбы от нас, тетя, папина сестра, с семьей — на соседней улице Амиряна. Правда, они тоже переехали, но не столь далеко, то ли одновременно с нами, то ли чуть раньше или позднее, не помню. Если и раньше, то не больше, чем на год, поскольку за два года до этого умер дед, и это я помню довольно отчетливо. У моей памяти есть неприятное свойство накрепко запечатлевать события печальные, и хотя мне было тогда восемь лет, я и сейчас вижу, как папа привел домой бабушку. У деда был рак желудка без метастазов, кстати, его оперировали, вроде благополучно, но через день он умер. В чем было дело — ошибка при операции или он просто чересчур ослаб, — не знаю, в Армении принято во всем винить хирургов, так поступил и папа, но кто знает? Кто ему сообщил о случившемся и как (телефона у нас не было), не помню, а скорее, при этом не присутствовала, но то, как бабушка вошла, прижимая к груди одеяло, которое брала с собой в больницу (оно было скатано в тючок), села на кровать и заплакала, осталось в памяти крепко. Потом мы с папой ходили на Амиряна, не поднимаясь наверх, на четвертый, кажется, этаж, выкликали снизу тетю, которая вышла на балкон, а вот что папа ей сказал, уже не помню. Как, естественно, и похорон: дети в Армении на подобных мероприятиях не присутствуют.