“Ты сидишь на нарах посреди Москвы”

В праздничные мартовские дни много говорят и пишут о женщинах. В Армении, соответственно, об армянских женщинах. Об армянской женщине — матери русского поэта и композитора Булата Окуджавы Ашхен Налбандян — нижеследующий рассказ. Почему о ней? Наверное, потому что в этом году исполняется 15 лет со дня смерти Булата Окуджавы или потому, что противоречие между весенним женским праздником и трагической женской судьбой характерно вообще, наконец, затем, чтобы еще раз опровергнуть досужие домыслы, связанные с происхождением Ашхен.

Так, в своей глубокой и основательной книге-биографии “Булат Окуджава” (2009) известный российский писатель и публицист Дмитрий Быков попытался приписать Ашхен еврейские корни — предположение, нелепое в своей безосновательности. Намерение Быкова-Зильбельтруда в общем-то ясно, однако он же сам и опровергает свою гипотезу. “Мне приходилось слышать от разных знакомых Окуджавы, в том числе и весьма близких, что сестры Налбандян были на самом деле из еврейских армян — по крайней мере со стороны своей матери Марии, происходившей из небогатой купеческой семьи. Как уже говорилось, и евреи, и антисемиты сходятся в страстном желании видеть Окуджаву евреем, но им, похоже, придется смириться с тем, что его мать Ашхен Налбандян была чистокровной армянкой: нет ни одного документа, прямо или косвенно указывающего на ее еврейское происхождение”. Особенно надуманно умозаключение Быкова звучит в отношении бабушки Окуджавы Марии Вартановны Налбандян, бывшей, по свидетельству внука, воплощением всего армянского. “Бурная кровь армянской хранительницы очага кипела и пенилась в ней”, — вспоминал Окуджава в автобиографическом романе “Упраздненный театр” (1993). “Приехала из Тифлиса бабушка, бабуся, Мария Вартановна, мамина мама. Что-то далекое и теплое родилось из ее образа, выплеснулось из ее карих глаз, окруженных добрыми морщинками, что-то едва уловимое, почти позабытое, без имени, без названия. Что это было такое, а, Ванванч (так Окуджава называет себя в романе — авт.)? И ее тихий говорок со странными интонациями, и армянские восклицания ворвались в его арбатскую душу и растворились в ней”: “балик-джан”, “цават танем”, “кянкит матах”. Дни семейных невзгод, столь частые в жизни маленького Окуджавы, были отмечены “густой армянской печалью” бабуси.
Определение “армянский” больше соответствовало представлениям Окуджавы о бабушке, нежели о матери. Ашхен не была типичной армянской матерью да и вообще отличалась от своих аполитичных и покладистых соотечественниц.
Ашхен Налбандян родилась 17 августа 1903 года в Тифлисе в семье столяра Степана Налбандяна, где кроме нее было еще пятеро детей. В “Упраздненном театре” Окуджава писал о матери: “Ашхен родилась в начале века, словно только и ждала, чтобы благополучно завершилось предшествующее благополучное столетие с нерастраченными еще понятиями чести, совести и благородства, а дождавшись, выбралась на свет Божий в каком-то еще не осознаваемом новом качестве, нареченная именем древней армянской царицы, будто в насмешку над здравым смыслом. Темноволосая, кареглазая, крепко сбитая, презирающая кукольные пристрастия, Ашхен, облазившая все деревья окрест в компании соседних мальчишек, вооруженная рогаткой, обожающая старшую сестру Сильвию за ее непреклонную волю, молящаяся за мать и отца и сама готовая на самопожертвование всегда: утром, вечером и глубокой ночью. Слезши с дерева и накричавшись с мальчишками, она становилась молчалива, словно вновь накапливала растраченные слова, сидела над книгой или, оторвавшись от нее, глядела перед собой, высматривая свое страшное будущее.
Имя царицы померкло в буднях, потеряло свой первоначальный смысл. Оно стало ее собственностью. Теперь им обладала армянская девочка с тифлисской окраины, обогретая грузинским солнцем, надышавшаяся ароматами этой земли и наслышавшаяся музыки гортанной картлийской речи… А тут еще коварный ветерок из России, просочившийся через Крестовый перевал”. Революционная буря 1917 года захватила 16-летнюю Ашхен, раз и навсегда завладела ее помыслами, украла душу. “Ашхен, как-то внезапно и непредвиденно прыгнув с очередного дерева, отстрелявшись из рогатки и начитавшись каких-то загадочных книжек, погрузилась в веселые опасные будни политического кружка, каких тогда было множество, и закружилась там, задохнулась от внезапно обнаруженных истин и, тараща карие глаза с поволокой, проглатывала впрок высокопарные сентенции о свободе, равенстве и братстве. Старый мир требовал разрушения, и она была готова, отбросив рогатку, схватиться за подлинное оружие и, сокрушив старый мир, пожертвовать собой” . Период приобщения матери к новой идеологии Окуджава отразил в следующих строках:

Год двадцать первый, такой
боевой.
Юная мама моя.
Будто бы сияние над
головой —
Красной косынки заря.
Нам из этой осени стало видней,
Как протекали дела.
Красная косыночка мамы моей,
Что ж ты ее подвела?

Красная косынка — символ великих октябрьских надежд, обернувшихся крахом как для Ашхен, так и для миллионов граждан советской страны.
Окуджава описывал, как мать — эта партийная активистка, фанатично преданная делу строительства коммунизма, даже беременности свои (у Ашхен, кроме Булата, был еще один сын — Виктор) воспринимала как досадную помеху, отвлекающую от служения великим ленинским идеалам. В “Булате Окуджаве” Быков отмечает: “Одно из наиболее употребительных слов при характеристике матери — строгость”. В “Песенке о комсомольской богине” Окуджава подчеркивает эту материнскую черту:
Я гляжу на
фотокарточку —
две косички,
строгий взгляд.
И мальчишеская
курточка, и
друзья кругом
стоят.
За окном все
дождик тенькает
— там ненастье во дворе.
Но привычно
пальцы тонкие
прикоснулись к
кобуре.

Жесткий характер, неистовство в работе, железо в голосе” Ашхен абсолютно не гармонировали со стройной женственной фигурой, миндалевидными глазами и пухлыми губами. Мать Окуджавы была очень красива. В “Упраздненном театре” Окуджава упоминает, как заместителя отца поразила ее внешность: “Прямо мадонна”. Согласно семейной легенде, ею был увлечен Лаврентий Берия, и это было одной из причин его многолетней ненависти к отцу Окуджавы. В 1922 году Ашхен вышла замуж за товарища по большевистской ячейке Шалву Окуджаву и переехала в Москву. Свою деятельность в качестве ответственных партийных работников Ашхен и Шалва продолжат вплоть до 1937 года. К сожалению, революция во многом притушила национальные чувства матери Окуджавы, так и не сумевшей сформировать в сыне четкого ощущения своей национальной идентичности. В биографии Окуджавы Быков обыгрывает достаточно спорную и неоднозначную тему — аристократизм поэта, связанный с изначальной принадлежностью к высшей партийной касте. Таким образом, Быков говорит о социальном аристократизме Окуджавы. Но был еще духовный аристократизм, обусловленный личным достоинством и честью поэта. Его Окуджава унаследовал от матери. Ашхен, непоколебимая в своих высоких человеческих и партийных принципах, сумела привить сыну особенные душевные свойства, определившие благородную простоту его творчества. Широко известна посвященная матери песня Окуджавы, которую поэт называл своей любимой:

Настоящих людей
так немного.
Все вы врете, что век
их настал.
Посчитайте и честно
и строго.
Сколько будет на
каждый квартал.
Настоящих людей
очень мало.
На планету — совсем
ерунда.
А на Россию одна моя
мама.
Только что она
может одна?
Глубокое уважение к матери Окуджава пронес через всю жизнь. Не терпел каких бы то ни было обличительных речей в адрес ее большевистского прошлого. Никогда ни единым словом не осудил убеждения и деятельность родителей, за что его часто упрекали. Писатель Олег Михайлов вспоминал, что в 1964 году рассказал Окуджаве со слов ученого-библиографа Дмитрия Ляликова, как многие на Кавказе радовались убийству Кирова и даже стали лучше относиться к Сталину, когда выяснилось, что за убийством стоял он: в бытность свою полпредом РСФСР в Грузии Киров учинял жестокие расправы над инакомыслящими. Услышав, что убийство Кирова было не виной, а заслугой Сталина, Окуджава отреагировал очень резко: “С Кировым работала моя мать”. Отмеченный близостью к матери, Киров для Окуджавы был неподсуден.
Булату было 6 лет, когда, направляемая материнским инстинктом, Ашхен настояла на необходимости музыкального образования сына. Несмотря на свою постоянную занятость, она при каждом удобном случае водила его в оперный театр, превратив эти посещения в своеобразный ритуал. Опера стала любовью Окуджавы на всю жизнь, отсюда пошли его музыкальный талант, исполнительское мастерство. Булат Окуджава-младший, сын поэта, как-то заметил: “Конечно, он был прежде всего музыкант, с абсолютным слухом и прекрасным голосом , начавшим проседать лишь в старости. Ему и надо было заниматься в основном музыкой, но негде было выступать, не было образования, он стеснялся”.
В 37-м начинаются аресты родственников и друзей Ашхен, но она продолжает твердить: “Ошибки, конечно, бывают… Люди иногда ошибаются, но партия никогда…” Лишь под конец с отчаянием сказала мужу: “…происходит что-то, чего я понять не могу… Не могу, и все”. Отца Окуджавы взяли в феврале как троцкиста. Мать в отчаянии кинулась к старому тифлисскому знакомцу Берии, сменившему тогда Ежова на посту наркома внутренних дел. Берия обещал похлопотать, хотя прекрасно знал, что Шалвы Окуджавы уже нет в живых. Спустя несколько часов после разговора с Берией мать Окуджавы арестовали. “Ночью ее забрали”, — так заканчивается “Упраздненный театр”. Повествование прерывается, потому что нет слов, которые могли бы передать отчаяние 14-летнего Окуджавы. Его стихотворение “Письмо к матери” о чувствах той поры:

Ты сидишь на нарах
посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне — намордник,
воля — за стеной,
ниточка порвалась меж тобой
и мной.
Дмитрий Быков: “Мать в поэзии и автобиографической прозе Окуджавы — символ абсолютной чистоты и всепрощения. Арест отца означал крах внешнего мира, исчезновение матери — крушение внутреннего”.

В 1939-м Ашхен была приговорена к отправке в карагандинские лагеря. Через три года в возрасте 17 лет ушел добровольцем на фронт Окуджава. Втайне он надеялся, что этот его шаг как-то смягчит участь матери. Ашхен вернулась в 1947 году. Сломленную и погасшую, встречал ее на вокзале Булат. Спустя почти сорок лет, в 1985-м, уже после смерти матери, Окуджава напишет об этой встрече рассказ “Девушка моей мечты” — может быть, лучший из всего им созданного. Ашхен переезжает с младшим сыном в Кировакан, где работает бухгалтером на трикотажной фабрике. Она выкраивала из зарплаты маленькие суммы и посылала их Булату. В 1949-м ее арестовали вновь. После месяца в тюрьме мать Окуджавы была выслана в Большеулуйский район Красноярского края. Известный прозаик Феликс Ветров, ребенком отбывавший ссылку вместе с матерью, вспоминал об Ашхен: “Суровая, немногословная, сердечная, без сантиментов, располагающая, мудрая. Когда она играла со мной или разговаривала — на точеном кавказском лице была грустная нежность. Улыбалась же вообще редко. Не помню ее в светлой одежде, всегда в темной, черной. (…) Очень красивые благородные руки. Вообще в каждом движении и редких словах — аристократизм и страшная усталость. Именно усталость, но ни в коем случае не “потухший взор”. Напротив, чувствовалась скрытая энергия, решительность, твердость”. В 1954 году Ашхен вернулась в Москву. Вскоре к ней переехал Булат. В 1956-м ее официально реабилитировали. В том же году она добилась посмертной реабилитации мужа. Дмитрий Быков: “Ни возвращение в Москву, ни реабилитация, ни слава сына ее не утешили и не отогрели: катастрофа оказалась бесповоротной. Спорить о главных вопросах — о советской власти, о собственных былых убеждениях и заблуждениях она избегала. Только раз, в 1983 году, незадолго до смерти, сказала: “Что же мы наделали!” И замолчала снова”.
Ашхен умерла 5 июля 1983 года от инфаркта. В 1984 году к юбилею Окуджавы в “Советском писателе” вышла книга избранных стихов, составленная самим поэтом. Сборник предваряла строчка: “Посвящаю эту книгу моей матери”. 

P.S. В начале 2000-х в Баку музыкант Сергей Никитин запел песню Окуджавы. В зале поднялся свист: сын армянки! Никитин допел, но люди стали покидать зал. К концу песни там не осталось и половины. Вот вам и красноречивое подтверждение происхождения Окуджавы.