Три вечера в Бюракане…

Одним из великих представителей армянского этноса, без сомнения, является астрофизик, основатель школы теоретической астрофизики в СССР, создатель Бюраканской обсерватории, президент АН Армении Виктор АМБАРЦУМЯН. День рождения ученого — 18 сентября – объявлен правительством Армении Днем астрономии. Учрежденная в 2010 году Международная научная премия его имени вручается в этот день. До юбилея ученого в будущем году «НВ» намерена публиковать материалы об этом необыкновенном человеке. Сегодня предлагаем воспоминания и размышления о Викторе Амбарцумяне научного обозревателя “Новой газеты” Кима Смирнова.

 

Вторник. 4 августа 1981 г.

В августе-сентябре прошлого года я гостил у астрофизиков Бюраканской обсерватории. Слово “Бюракан” мне перевели как “Хрустальное око”. Красиво. Хрустальное око телескопа, вглядывающееся во Вселенную, вместилище Бога. Может, и наоборот: око Бога (каким его изображают на фронтонах наших храмов), обращенное к земле, к людям. Правда, по другой, возможно, научно более достоверной, но не менее поэтичной версии, Бюракан — это нечто вроде болгарской Копривщицы: “Десять тысяч родников”. Все время от Москвы до Еревана не выходило из головы привязавшееся ко мне под стук колес двустишье: “Всем на свете дуракам / Непонятен Бюракан”.

Уже совсем рассвело, когда подъезжали к Еревану. Я вышел в коридор. За окном проплывали уходящие к горизонту предгорья — желто-зеленые волны земли, выжженная трава, и повсюду — острые осколки скал. Стоящая у открытого окна женщина, глядя вдаль, сказала: “Наши камни”. Сказала с любовью — ибо это была родная земля. Но и с горечью, ибо это была трудная земля, где человек отвоевывает у камней место для жизни — пядь за пядью.

Потом была неделя того блаженного состояния, которое Антуан де Сент-Экзюпери назвал роскошью человеческого общения. В том числе три долгих вечера с Виктором Амазасповичем Амбарцумяном. С разговорами о звездах и людях. О жизни и смерти. О судьбе. Но началось все и кончилось камнями.

Первое впечатление. Амбарцумян опирается на подлокотники кресла. Над глазами щетки густых бровей. Куполообразный высокий лоб, опушенный поредевшими пепельными волосами. Резкие вертикальные морщины врезаны в щеки. Красивый, по-молодому напряженный рисунок губ с острыми углами — как маленький тугой лук. Карие глаза под защитой очков спокойны. Он перебирает свежую почту. Дольше других рассматривает один из конвертов. Потом поднимает взгляд: “Вы собираете марки?” Заинтригованный вопросом, если бы даже не собирал, непременно ответил бы: “Да”. Ибо в этот момент ловлю себя на мысли: точно так, один к одному, у меня уже было в жизни. Года за два до этого. В Эрмитаже. В кабинете его директора. Тогда, в конце нашей беседы, Борис Борисович Пиотровский вот так же спросил: “Вы филателист?” И подарил прекрасный календарь-альбом, где на каждой странице была эрмитажная картина, внизу — открытка с этим же полотном, а на ней марка с тем же изображением.

Только Амбарцумян задал свой вопрос не в конце, а в начале. Потом отделил марку от конверта и подарил мне. Правда, отрывая, повредил ее, и по строгим законам филателии она считается бракованной. Однако я все равно храню ее в своем альбоме. На ней — хачкары, древнеармянские священные плиты с крестами, символическими знаками, вязью надписей. Разговор начался с этих каменных плит, с древних храмов Армении — из розового туфа — и белокаменных храмов Руси (последние он знал так же хорошо, как и свои). Ну а потом уже от камней, от архитектуры перешли к звездам.

В мире есть поэтическая астрономия Фламмариона, античных мифов о созвездиях, астрономия светил, бывших путеводными для парусников Колумба, Магеллана и Беринга. И есть современная астрофизика. Для нее звездное небо — гигантская, размерами во Вселенную, лаборатория, где вещество, поле, энергия представлены во всех мыслимых и немыслимых видах и состояниях: от разреженного межзвездного пространства, где в кубическом сантиметре “прописан” всего один атом водорода, до пульсаров, где на тот же объем приходятся уже миллионы тонн массы; от холода, близкого к абсолютному нулю, до пекла в миллиарды градусов; от испепеляющей энергии Солнца до энергии взрывов сверхновых звезд, когда за несколько дней ее выплескивается столько, сколько Солнце отдает за сотни миллионов лет.

Вот мир, в котором живет и работает этот человек. Непривычный, неспокойный мир, где астрофизики стали изучать термоядерные реакции раньше, чем атомщики приступили к первым попыткам воспроизвести их на земных полигонах.

На стене в его кабинете своеобразный триптих. Слева красочная репродукция древней рукописи. Справа большой, цвета слоновой кости, лист с мелкими черными точками, пятнами, спиралями звезд, галактик, туманностей. В центре — фотография. Типичное лицо российского ученого первых десятилетий века.

— Ваш учитель?

— Да. Академик Белопольский. Никогда не перестану им восхищаться. Он мог всю ночь наблюдать звезды, а утром, когда другие уходят спать, остаться снимать спектр Солнца. Не было ни одной вспыхнувшей при его жизни звезды, спектр которой он не исследовал бы досконально.

Спокойный, доброжелательный в беседах, в отношениях с людьми вокруг себя, Амбарцумян прослыл в астрономической науке непримиримым возмутителем спокойствия, пребывающим в вечной полемике с коллегами из других обсерваторий и исследовательских центров. И то, например, что знаменитая международная научная конференция о внеземных цивилизациях, на которую съехались многие светила мировой науки, прошла именно в Бюракане, — знаковое тому свидетельство.

В то же время он — признанный классик современной астрофизики, избранный членом нескольких десятков академий наук планеты. На суховато-лапидарном языке энциклопедий его главные “взносы” в мировую науку определяется так: открыл и исследовал динамически неустойчивые, находящиеся в стадии распада звездные системы нового типа, названные им звездными ассоциациями. Установил космогоническую активность центральных сгущений — ядер галактик, вызывающую колоссальные взрывы, выбросы больших масс вещества, спокойное стечение материи, мощное радиоизлучение.

Сам Виктор Амазаспович рассказывает об этом куда веселее. У него получается, что звездные ассоциации — это “открытие под дату”. Ну совсем как в “Девяти днях одного года”. Там на стене висел лозунг: “Откроем новую частицу в новом квартале!” Киношники мне рассказывали, что факт подлинный. Только в оригинале был не новый квартал, а очередной съезд партии. В случае со звездными ассоциациями дата была круглая, 30-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции.

Амбарцумяну позвонил тогдашний президент АН СССР Сергей Иванович Вавилов и предложил выступить на юбилейной сессии Академии с обзорным докладом о новых открытиях в астрономии. А Виктора Амазасповича как раз давно интересовали странные особенности некоторых звездных скоплений. Дело в том, что это были не просто скопления, видимые невооруженным глазом или в телескоп. Когда звезды разбивались на спектральные классы, оказывалось, что горячие звезды определенных классов концентрировались на небольших участках неба. Он решил потратить оставшееся до юбилея время на интенсивное исследование этой проблемы. И случилось так, что вместо обзорного доклада на юбилейной сессии было сообщение о самом новом на тот момент открытии в астрономии.

Вечный путь познания, конечно же, куда длительнее, чем жизнь любого ученого, будь он даже долгожитель из долгожителей. Поэтому так велика в науке вероятность шекспировского “распалась связь времен”, так часто вероятность эта становится реальностью, особенно когда в судьбы науки вмешивается недальновидная политика. Гнобление генетики и кибернетики у нас, разгром первоклассной теоретической физики в Германии при нацистах — эти исторические примеры уже успели стать тривиальными. Амбарцумян считает: лучшее противоядие от таких трагических “разрывов” — создание и развитие научных школ. Какой смысл он вкладывает в это понятие? Сначала как на этот вопрос отвечает один из его единомышленников.

Рядом с телескопами обсерватории, на южном склоне Арагаца, живет один из интереснейших современных живописцев Армении — Оганес Зардарян. Естественно, такое соседство отражается в его полотнах. Один из сюжетов посвящен взаимоотношениям учителя и ученика в науке. В центре — небольшой, узкий круг патриархов в академических мантиях и шапочках ведет дискуссию. Его окольцовывает другой, более широкий круг — новое поколение исследователей. Оно еще почтительно прислушивается к учителям, но уже готово и вмешаться в их споры. Оно следует за учителями, но неизбежно со временем займет их место в центральном круге.

Дальше — мысли Амбарцумяна. Часто научную школу уподобляют семье, взаимоотношениям отцов и детей. Это, наверное, необходимое условие, но — недостаточное. Ибо в более широком смысле речь идет о сложной, диалектически противоречивой проблеме, где переплетаются смена человеческих поколений и борьба новых идей и устаревших представлений в науке. Здесь не все просто. Глубокий старик оказывается порой новатором, а молодой человек — ретроградом. Но в общем-то в истории, в науке новаторство на стороне молодости.

Парадоксально, но именно ученый, именем и идеями, концепциями которого определяется лицо научной школы, если он заинтересован в осуществлении этих идей и концепций, должен разбудить, утвердить в учениках новаторский индивидуальный почерк, нередко толкающий их на полемику с самим учителем и даже на ниспровержение его “символа веры”. Так что рассчитывать на молитвенную почтительность к себе только за его уже совершенные открытия ему не приходится, когда речь идет о науке, где истина — превыше всего. И при этом ученики могут любить и уважать учителя, как в семье дети любят и уважают родного отца. Словом, учитель должен стать подвижником. Но и ученик должен стать подвижником.

Спрашиваю: при каких условиях можно говорить о сложившейся научной школе? Он называет три условия.

Первое. Исследовательский коллектив должен занимается проблемами, жизненно важными для прогресса общества и самой науки, при этом не обожествляя ранее найденные решения, не превращая их в аксиомы. Бессребренничество поиска, способность и желание рисковать — лучшее противоядие против застоя.

Второе. Принципиальную роль играет личность главы научной школы. Он сам должен быть носителем новаторских начал. Общение с ним должно быть и профессиональным, и нравственным уроком для молодых. Но ни в коем случае не навязчивым уроком.

Третье. Постоянная забота о нормальном нравственном климате в коллективе. Между ним и научными результатами — прямо пропорциональная зависимость.

Элементарные, скажете, условия? Но омертвление любого из них может привести к летальному исходу любую, даже самую славную в прошлом научную школу.

Раз зашел разговор о морали, не могу не поинтересоваться его отношением к кантовому: “Звездное небо надо мной и нравственный закон во мне”.

— Живи Кант в наши дни, — говорит Виктор Амазаспович, — он, наверное, не узнал бы “звездного неба над головой”. В современных представлениях это бесконечный кипящий котел, где миры разбегаются и расширяются, интенсивно взаимодействуют друг с другом. Где взрываются звезды, отдавая пространству энергию, эквивалентную той, что могла бы таиться в миллиардах водородных бомб. Такое небо подарила нам современная астрофизика.

Но если обратиться к морали, то ведь и она никогда не была чем-то застывшим, окаменевшим, данным человеку от века и на века. И в то же время никто пока не предложил ничего такого, что в корне поменяло бы “прописанные” на столетия, на тысячелетия даже вперед “вечные” библейские заповеди.

Да и “звездное небо над головой” — оно ведь совсем другое, чем было лет пятьсот назад, лишь в научных представлениях о нем (кстати, Кант и был одним из “возмутителей спокойствия” в этих представлениях). А непосредственно мы и сейчас видим ночное небо таким, каким видели его и Улугбек, и Кант, и Пушкин. И дай бог нынешним поэтам с их современными знаниями о пульсарах и ядрах галактик увидеть и почувствовать при взгляде на звезды то, что почувствовал Пушкин! Он писал о беззаконной комете в кругу расчисленном светил. Но сказано-то это прежде всего о человеке, о женщине. И как сказано!

Помянув имя Пушкина, он буквально весь засветился. Это потом уже довелось услышать притчу-анекдот. Один известный ученый, узнав, что Амбарцумян цитирует наизусть чуть ли не всего Пушкина, заявил: “Не может он знать его лучше меня! Я знаю наизусть все пушкинские стихи”. Когда это дошло до Виктора Амазасповича, он парировал: “А я знаю еще и поэмы”.

Завершая нашу первую беседу, Амбарцумян сказал, что по индексу цитирования обсуждаемое нами высказывание Канта вполне могло бы претендовать на самые почетные места в табели о рангах среди крылатых выражений. Это и понятно. Ибо, по его мнению, роль нравственных проблем и в науке, и вообще в окружающей жизни в обозримой перспективе будет только обостряться. Но, как бы ни импонировало ему как астрофизику то, что Кант подымает роль того, чем занимается сам Амбарцумян, ставя этот род занятий вровень с нравственными императивами, он трезво понимает, что есть на Земле и другие, не менее интересные дела: “Я знаю людей, которых привлекает куда более широкий спектр проявления жизни природы. Они могут сорвать обыкновенный лист с дерева и искренне восхищаться тем, сколько целесообразности и красоты вложила в него природа. А возьмите культуру и историю любого народа! Это же выдающийся феномен, достойный нашего внимания не меньше, чем звезды над головой”.

За окном уже сгущался вечер. Розовый туф, которым облицованы башни телескопов Бюракана, был очень созвучен сумеркам. Опоясывающий телескопные башни каменный узор как бы подчеркивал эстафету мастерства: от древнего искусства резать камень до современного искусства улавливать самый слабый звездный свет.

И не случайна эта перекличка времен. Не случайно при взгляде на башни бюраканских телескопов вспоминаются древние крепости и храмы Армении. У стен этой, нестарой, в общем-то, обсерватории хочется думать о глубинных вековых корнях. И науки. И человека.

 

Пятница, 7 августа 1981 г.

Во второй вечер беседа с Амбарцумяном продлилась почти до полуночи. А в самом конце, поздним вечером третьего дня, я рассказал ему о женщине в утреннем вагоне и спросил: “Что для Вас в жизни важнее — “наши камни” или “наши звезды”?” Он надолго задумался. Потом ответил. Очень серьезно: “Логически рассуждая, надо бы сказать: и то, и другое. Но… “наши камни” — за этим встает мое детство. Моя родина. Мой народ, его история. Что в сердце. А звезды, которыми занимается сегодняшняя астрофизика, — это все-таки нечто умозрительное. Современный астроном не так часто и на небо-то смотрит во время работы. Естественно, мы рассматриваем каждый новый снимок звездного неба с большим волнением. Но оно несравнимо с тем, какое вызывает земля родины, наши камни. Если же иметь в виду преодоление препятствий, то еще вопрос: что труднее — “ворочать камни” или исследовать звезды”?

Вот на таком фоне случилось у меня во время этой командировки одно, как говаривал Александр Сергеевич, странное сближение. Естественно, в Ереване я первым делом двинулся в Музей Сарьяна, чтобы не на репродукциях, а воочию увидеть одно из самых моих любимых полотен (а если среди сарьяновских, определенно самое-самое) — “Арарат и арка Чаренца”, так пересвечивающееся с написанными за 43 года до этой картины стихами Егише Чаренца о родине в алмазном переводе Анны Ахматовой:

 

“Лед вершин и синие озера,

небеса, как сны души родной,

с чистотой ребяческого взора;

я — один, но ты была со мной.

Слушал ропот я волны озерной

И глядел в таинственную даль —

Пробуждалась с силой необорной

Вековая звездная печаль;

Звал меня на горные вершины

Кто-то громко на исходе дня,

Но уже спускалась ночь в долины,

К звездной грусти приобщив меня”.

 

Потом я увидел Арарат, стоя под реальной аркой Чаренца. Известинский собкор Сергей Баблумян (а ныне собкор ереванской газеты “Новое время” — ред. “НВ”) устроил мне путешествие по всем достопримечательностям, святыням, храмам и музеям Армении. В этих поездках от разных людей довелось слышать легенду об “Армянской Мадонне”. Будто бы один молодой художник по заказу Католикоса Всех Армян тайно написал икону необыкновенной красоты. Только ее никто не видел. Ибо пребывает она в опочивальне католикоса, недоступной для простых смертных.

И вот в разговоре с научным сотрудником отдела звезд и туманностей Эльмой Парсамян как-то случайно возникает эта самая таинственная Мадонна. Оказывается, написал икону ее родной брат, заслуженный художник Армении Альберт Парсамян. Находится она на самом деле в часовне летней резиденции Католикоса Вазгена I, куда никого не пускают. Но ей в просьбе не откажут…

Католикос в большой дружбе с Виктором Амазасповичем и его учениками, среди которых и Эльма Парсамян. А она ведь не только серьезный ученый. Не только, как мне говорили, “самая красивая и самая умная женщина в Бюракане”. Но и человек, интересы которого не одни звезды и туманности. Так, работая во время отпуска с археологами, она открыла древнейшую в Армении обсерваторию, расшифровав смысл нанесенных на каменные плиты знаков-символов. Археологи удивлялись: “У нас где ни копни, обязательно какую-нибудь древнюю столицу отроешь. Но вот чтобы обсерваторию!..”

Обещание Эльма Суреновна выполнила и показала мне эту икону. Впечатление действительно волшебное. Когда включается ближнее зрение, видишь прекрасную смуглую женщину, бережно придерживающую большеглазого мальчугана, — из реального, сегодняшнего, за стенами этой часовни, мира. Но включишь дальновидение, посмотришь оттуда, из глубин Вселенной, через это самое “хрустальное око”, и вот уже перед тобой, может, италийская Мадонна Беллини, а, может, и вовсе дорогая моему сердцу киевская Богоматерь кисти Врубеля. Но вернее всего спасительная для души красота вспоена родниками, что пробиваются сквозь камни этой древней, трудной, этой тревожной земли.

Я знаю мир. Я знаю вкус и запах

Лиловой базиликовой травы.

Я знаю сны, где на закат, на запад

Беду отводят каменные львы.

Я знаю дом. И за стеною дома,

Где Арагац и звездная река,

Есть колыбель. И смуглая Мадонна

С мальчишкой большеглазым на руках.

И над кристаллом розового храма,

Где вязь веков застыла навсегда,

Звенят цикады, и в зените прямо

Хрустальным оком светится звезда.

 

Понедельник. 16 сентября 2013 г.

В последний раз я встретился с академиком Амбарцумяном в гостинице “Москва” в не совсем обычной ситуации. Он готовился к переезду… на конспиративную квартиру. Приехал на сессию Академии наук. Но пришлось скрываться от назойливых звонков кандидатов в новые академики и членкоры, осаждавших с просьбами о поддержке. “Знаете, — сказал он тогда, — как их у нас называют? “Проходимцы” (те, кто проходят) и “шансонетки” (шанса нет)”. Больше мы при его жизни не встречались.

Поскольку со времени описываемых событий прошло уже 33 года, залез в интернет. Из коего узнал, что ныне Эльма Суреновна Парсамян является главным научным сотрудником Бюраканской астрофизической обсерватории имени В.А. Амбарцумяна. Избрана членом-корреспондентом Национальной академии наук Республики Армения. Награждена медалью имени Анания Ширакаци. Сфера исследований: физика газовых туманностей, вспыхивающие звезды, звезды типа Т Тельца, субфуоры, археоастрономия.

Но вот что интересно. Наводя справки об Эльме Парсамян, наткнулся в интернете на упоминание о ней в автобиографических записках некого Доктора Алекса “Как делают и как не делают научные открытия, или изнанка научного мира”. Знал, что есть медицинское ООО “Доктор Алекс”. Но автора такого до сих пор не встречал. Открыл. Оказалось, это мемуары Алексея Эйгенсона, сына известного астрофизика (и самого выбравшего в науке отцовскую стезю).

Окончив Львовский университет, он приехал в Бюракан, пришел к Амбарцумяну и попросился на работу. После устного “экзамена” был принят, и проработал в обсерватории несколько лет, которые считает лучшими годами своей жизни. Здесь же подготовил кандидатскую диссертацию. Когда защищался в Ереване, дирекция обсерватории прислала автобус с “группой поддержки”. И в этой группе была Эльма Парсамян.

Между прочим, когда она восьмиклассницей впервые познакомилась с академиком Амбарцумяном в обсерватории Ереванского университета (Бюраканская обсерватория еще только строилась), он весьма серьезно отнесся к девочке, интересующейся звездами и даже уже имеющей свою гипотезу насчет метеоритного происхождения лунных кратеров. Долго с ней беседовал. Посоветовал кроме “школьного” немецкого учить и английский — язык современной астрофизики. Поручил одному из сотрудников показать ей звезды Алькор и Мицар в созвездии Большой Медведицы через телескоп. И стал давать читать книги. Первой была, конечно, “Звездное небо и его чудеса” Фламариона. А второй — “Большая Вселенная” Мориса Эйгельсона, отца Алексея Эйгельсона.

Читая воспоминания сына, ловил себя на мысли, что в своих дневниковых бюраканских записях был довольно восторженно-некритичным — по молодости, что ли? Он, например, пишет, что в Бюракане было много змей (в его присутствии одна ученая дама из института, занимавшегося пресмыкающимися, с завистью сказала: “Какие вы здесь счастливые… Тут 70 видов змей…”) и приводит несколько связанных с этим историй. У меня же об этом ни строчки. Хотя зарубки в памяти остались.

Самое, пожалуй, интересное — в этих мемуарах я прочел страницы о драматической судьбе открытых Амбарцумяном звездных ассоциаций. Попытки оспорить это открытие продолжаются и по сей день. Но те ученые, что стоят над схваткой амбиций и посмертного выяснения отношений (чтобы не быть неправильно понятым, добавлю: в науке), говорят с куда большей уверенностью: “Открытия В.А.Амбарцумяна вначале были встречены некоторыми астрономами с недоверием и вызвали ряд дискуссий. Однако исследования звездных ассоциаций и процесса звездообразования в них, проводившиеся как отечественными, так и зарубежными астрономами, подтвердили правильность основных выводов, к которым пришел В.А.Амбарцумян, и большую ценность их для звездной космогонии”. Это я взял из статьи В.Г.Горбацкого, написанной для академического сборника “Сто великих открытий XX века”.

Удивительное свойство было у прозрений и гипотез Амбарцумяна. Слишком часто вызывая при своем рождении сопротивление в научной среде, они не менее часто после тщательной проверки в разных странах оказывались истинными. Это признавали крупнейшие ученые планеты.

Вот суждение Оота Яна из Нидерландов: “По моему мнению, наиболее важный вклад советских ученых в астрономию представляют собой исследования академика В.А.Амбарцумяна о роли ядер галактик в их эволюции. Амбарцумян первым обратил внимание на загадочную природу этих ядер. Он указал, насколько это важно для понимания некоторых явлений, наблюдаемых в галактиках. Последующие открытия достаточно ясно показали, что интуитивная догадка советского ученого была правильной. Столь же важны его идеи рождения звезд в расширяющихся звездных ассоциациях. Эта весьма оригинальная гипотеза впоследствии была полностью подтверждена наблюдениями”. И его же: “Я перестал удивляться тому, как одна за другой подтверждаются все гипотезы Амбарцумяна, которые он пророчески сделал много лет назад”. Причину этого феномена, по мнению Оота Яна, надо искать в даре глубокой интуиции у Амбарцумяна и в его пророческих догадках.

А известный американский астроном Гальтон Арп, говоря об Амбарцумяне, уточняет: “То, что кажется блестящей интуицией относительно извержений из галактик, роли ядер, звездных ассоциаций, спиральных рукавов, голубых объектов и квазаров, в действительности является результатом подхода к проблеме с большой всеобщностью и, больше всего, точности суждений, вместе с визуальным охватом и исследованием реальных форм очень большого числа галактик”.

Не в звездных ассоциациях, в конце концов, дело. Говоря о вкладе академика Амбарцумяна в астрофизику, физику, математику, вообще в мировую науку, следует, наверное, в первую очередь назвать его работы по физике газовых туманностей, звездной динамике, переносу излучения. Именно благодаря этим исследованиям планетарное научное сообщество сегодня считает его одним из основателей современной теоретической астрофизики.  При этом я совсем не хочу сказать, что он был непогрешимо застрахован от ошибок и заблуждений. Ведь воистину неисповедимы пути науки, непредсказуемы сюжеты в драмах ее идей, которые рождаются и умирают, и вновь возрождаются на пепелищах былых основополагающих концепций, нередко включая их в новые теории, но уже в виде частных случаев. И все же есть в этом “прекрасном, но переменчивом мире” некие инвариантные величины, позволяющие нам извлекать из истории науки (как и вообще из истории) не пепел, но огонь. Это яркие личности ученых-первооткрывателей, одним из которых был и Виктор Амазаспович Амбарцумян.

(С сокращениями)

 

На снимках: Иосиф Орбели и Амбарцумян; визит Никиты Хрущева в Бюракан, рядом-первый секретарь ЦК.КП Армении Никита Заробян.

 

Ким СМИРНОВ