Театр Армена Джигарханяна и Театр сатиры объединились

Московский драматический театр под руководством Армена Джигарханяна и Театр сатиры стали одним целым. Как передает РИА новости, об этом сообщается на официальном сайте мэра столицы РФ.

«28 декабря приказом департамента культуры города Москвы Московский драматический театр под руководством Армена Джигарханяна реорганизован путем присоединения к Московскому академическому театру сатиры», — говорится в материале.

Как пояснили в пресс-службе депкульта Москвы, худруком станет Сергей Газаров, с начала октября 2020 года он руководит Театром сатиры, с декабря того же года — Театром Джигарханяна.

«У меня было время, чтобы близко познакомиться с Театром сатиры и его коллективом, понять круг задач. С театром Армена Джигарханяна мы проделали огромную работу, начали новый сезон, представили крупную премьеру. Я считаю, мы поработали хорошо. Работа в Театре сатиры также очень вдохновляет на обширный круг масштабных задач, но, и конечно, требует огромной вовлеченности», — отметил Газаров.

Он пообещал сохранить идентичность обоих учреждений, добавив, что их объединение «откроет и новые возможности как для творчества, идей и сотрудничества, так и для коллективов».

«На театральной карте Москвы появляется сильная творческая институция, объединяющая четыре сцены, как в центре города со своей сложившейся аудиторией, так и в районе университета с аудиторией, имеющей свое лицо. При этом, разумеется, имя Армена Борисовича не просто сохранится, оно встанет в общий ряд с его великими друзьями и коллегами, которыми славился Театр сатиры», — добавил худрук.

***

Из интревью Сергея Газарова газете 7 дней.ru.

— Сергей Ишханович, ушедший год для многих был непростым. Но для вас он, наоборот, открыл большие творческие перспективы: в декабре вы стали главным режиссером Театра Армена Джигарханяна…

— С Арменом Борисовичем меня очень многое связывает — он играл у меня в фильмах и спектаклях, в конце 90-х я три года был главным режиссером в его театре. А однажды он спас мне жизнь. Я попал в дикую аварию, ребро пробило легкое — произошел пневмоторакс. Меня неправильно лечили. И если бы я не позвонил Армену Борисовичу и не попросил помощи, неизвестно, чем бы все кончилось…

Армен Борисович был не просто отзывчивым, он был, я бы даже сказал, сентиментальным человеком, что для многих не монтировалось с его гипермужской харизмой. Но я-то понимал, что у него природа по-южному мягкая. Джигарханян обожал красивые фразы. Часто спрашивал собеседника: «А вы знаете, как у нас в этом случае говорят?» И произносил что-то по-армянски, потом переводил. Однажды меня спросил: «Знаешь, как армяне должны отвечать на «цавт танэм»?» Это общепринятое выражение, выражающее сильную любовь, а буквально оно переводится как «боль твою возьму на себя». Джигарханян довольно улыбается: «Надо так: «анцаф мнац», то есть «нет, оставайся без боли». Конечно, Джигарханян не был ангелом, и простым в общении не был, но при этом оставался очень добрым. Он часто участвовал в моей жизни просто как мудрый человек, которого я мог послушать, как отца (cвоего я рано потерял). Поэтому особенно обидно, что в конце жизни он попал в жуткую ситуацию, недостойную этого великого человека… Став руководителем Театра Джигарханяна, хочу поднять театр, носящий имя Армена Борисовича, на ту высоту, которой он заслуживает. Хватило бы здоровья и сил!

— Сил у вас, похоже, много. Ведь, помимо вхождения в новую должность худрука, вы еще как режиссер в Театре Олега Табакова выпускаете премьеру — вторую за два года. Только что вышел «МОЛЬЕР, avec amour». А в прошлом году был «Ревизор», причем в нем, как почти тридцать лет назад, роль Городничего вы отдали Владимиру Машкову…

— Я очень хорошо запомнил Володю, когда он еще только поступал в Школу-студию МХАТ. Был очередной набор у Олега Павловича Табакова, и мы, его ученики, помогали на вступительных экзаменах. Володя уже тогда подавал большие надежды, у него была ярко выраженная мужская харизма. А это во все времена дефицитно — и в театре, и в кино. И, что важно, Володя всегда очень серьезно работал. Знаю множество больших артистов, которые выходят на сцену и почему-то ничего не делают. Просто стоят и произносят текст. Считают, что этого достаточно. Меня это крайне возмущает. А Володя как тридцать лет назад, играя в «Ревизоре», уходил мокрый со сцены, потеряв два-три килограмма, так и сейчас такой же мокрый уходит… Что касается булгаковского «Мольера…», то в нем занято много молодежи. И один корифей — Михаил Михайлович Хомяков, который играет господина Журдена. Спектакль сильно отличается от других постановок этой пьесы в российских театрах. Не буду раскрывать секретов, но атмосфера праздника, которая есть в пьесах Мольера, присутствует на сцене в полной мере!

— Вашим учителем ведь был Табаков?

— Да. И то, что у нас, его учеников, получается сейчас сделать в кино и в театре, — все благодаря методам Олега Павловича, его разговорам. И ничего другого у нас нет — не побоюсь в этом признаться. А попал на курс к Табакову я случайно… Я родился и вырос в Баку. Наша семья — родители и трое детей (у меня есть старшие сестра Белла и брат Володя) — ютилась в двухкомнатном помещении в восемь квадратных метров. Три мет­ра — прихожая и кухня, пять — спальня. И только когда мне исполнилось два года, папа получил трехкомнатную квартиру… Мама работала бухгалтером в автопарке, но из-за гипертонии со временем стала домохозяйкой. У нее на всех хватало тепла, нежности, и этим она уравновешивала папу с его жестким характером.

Отец был человек особый: детдомовец и «с понятиями». Криминальной личностью его не назовешь — он же не воровал, не грабил, но был страшно изобретательный, предприимчивый, энергичный. Сначала возглавил тарный цех карамельной фабрики, так что шоколад у нас дома валялся во всех углах. Потом отец дорос до директора. Затем перешел на винный завод, там работал заместителем директора. А еще он считался «первым кием» Баку. Он и меня брал на турниры в бильярдную Парка имени революционера Петра Монтина. Я сидел на стуле рефери с лимонадом и булкой, а папа час-полтора играл. Только потом мама рассказала, что его нанимали богатые бакинцы играть с приезжими. Папа получал от этого удовольствие и — в случае победы — деньги. Когда через много лет я снимался в фильме «История одной бильярдной команды», часто папу вспоминал…

— А папина энергия вам передалась?

— Да! Ничегонеделание — самое страшное для меня наказание! На весеннем карантине я первый месяц кайфовал, а потом не находил себе места. Думал, что если умру, то от безделья, а не от вируса… Работать начал в 14 лет, когда папа устроил меня на свою фабрику клеить коробки. Не ради заработка, а чтобы я, нежный, домашний «фрукт», понял, что в жизни всегда надо работать. На самом деле детство вспоминаю как время сплошной радости и беззаботности: футбол, вкусная еда, южный морской город…

— Актерские способности в вас рано проявились?

— Да. Я был самый несерьезный ученик в классе, любил всех смешить, показывал персонажей из кинофильмов, наших учителей. И после школы поступал в театральный — у нас в Баку. Не поступил… Мастерство сдал на пятерки, а по русскому получил двойку, хотя люди, которые принимали у меня экзамен, по-моему, сами не очень хорошо знали русский. Пошел работать в Дом офицеров, а параллельно вольнослушателем посещал архитектурный факультет. Дело в том, что черчение было единственным предметом, по которому я преуспевал в школе, и наш учитель Моисей Григорьевич Гирш по этому поводу прочил мне архитектурное будущее.

Занятия по архитектуре потом мне очень помогли: я сам проектировал свой загородный дом. А когда в конце 90-х вместе с братом занялся ресторанным бизнесом — мы открыли «Хлестаковъ-Трактир», — сам придумывал планировку и дизайн. И меню тоже я «сочинил»: все блюда были из произведений Гоголя. Лабардан, утка, не долетевшая до середины Днепра, кулебяка о четырех углах… У меня вообще есть способность видеть предмет целостно. Оттого, думаю, и в режиссуру-то меня, актера, потащило… Так вот, посещал я архитектурный факультет, а сам думал о театральном. И на второй год поехал поступать уже в Москву. Мама отпустила спокойно, потому что была уверена, что не поступлю.

— Подавали документы во все теат­ральные вузы одновременно?

— Нет, только в ГИТИС. Сначала спросил других абитуриентов, какой педагог набирает (я даже не знал слова «мастер»). Мне назвали фамилии. Из них я знал только Табакова. Звоню маме: «Ты помнишь актера, который Шелленберга играл? К нему буду поступать». А она: «Иди! Наверное, хороший человек…» На поступлении я читал отрывок из «Носа» Гоголя — с таким акцентом, что приемная комиссия умирала от смеха. Я же говорил на «бакинском» языке — смеси русского, азербайджанского, армянского с добавлением еврейских слов. У нас в городе все на нем говорили вне зависимости от национальности. То, что с речью у меня что-то не так, я сначала не понимал. И только потом заметил, что в Москве никто так не говорит… Из-за акцента некоторые педагоги не хотели меня брать. А Табаков взял. Видимо, его зацепил мой природный темперамент — а ничего другого у меня и не было. Но Олег Павлович поставил условие: «Если через год речь не исправишь, то уедешь обратно к своим гранатам и хурме». Спасла меня прекрасный педагог по сценической речи Валентина Павловна Горенкова — акцент исчез.

— Кто были ваши однокурсники?

— У нас был звездный курс: Михаил Хомяков, Андрюша Смоляков, Вася Мищенко, любимая всеми Леночка Майорова, Игорь Нефедов…

— Майорова и Нефедов ушли из жизни совсем молодыми (Елена погибла от загоревшегося платья, Нефедов покончил с собой. — Прим. ред.). И сейчас, задним числом, некоторые люди вспоминают их какую-то обреченность…

— Нет, они были нормальные, жизнерадостные молодые люди! В том-то и ужас. И до сих пор люди недоумевают: а почему, что там было? У Лены и Игоря была работа, востребованность, популярность. И вдруг…

— В те годы, когда началась ваша карьера, российские кино и театр переживали очень трудные времена…

— Когда ты молод и дерзок, трудностей не замечаешь. Да и не привык я — как и мой папа — лежать на диване. К тому же у меня в тот момент уже была семья, дети (первой женой Газарова была актриса Ирина Метлицкая, они вместе работали в театре «Современник». В 35 лет Ирина умерла от лейкемии. В этом браке у Газарова родились сыновья Никита и Петр. — Прим. ред.). Когда денег не хватало, где только не работал. Таксовал — в основном по ночам, потому что именно тогда больше клиентов «клевало». И все, что положено было тогда испытать в этой профессии, испытал по полной. Однажды пробовал продать вертолет. Знакомые предложили: «Хотим пристроить машину в Среднюю Азию. Поучаствуешь?» Я засомневался: «Вертолет — это же что-то военное, государственное…» А они: «Да все нормально. Авто же ты продаешь, вот то же самое и с вертолетом…» И мы начали ходить на какие-то встречи. Моя задача была сидеть с напыщенным, серьезным лицом, а когда мне задавали технические вопросы — про двигатель, винты, я, как Киса Воробьянинов, должен был выдержать паузу и сказать: «Да уж…» Но я быстро «отпал», потому что мне было дико смешно и я «кололся».

В то время я задумал снять мульт­фильм. С моим другом писателем Димой Липскеровым попросили его отца, замечательного писателя и драматурга Михаила Липскерова, написать сценарий. И с этой историей ходили по магнатам и нуворишам. В это время инфляция скакала по несколько раз на дню, как и курс доллара, и найти человека, который захотел бы вложить деньги в мультик, было непросто. Но мы вроде нашли — олигарха, торгующего лесом в Петрозаводске. Поехали к нему вместе с Леонидом Куравлевым, так как лесной король упомянул, что Леня его любимый артист. Олигарх встретил нас на нескольких лимузинах, возил по городу, кормил в ресторанах. Но денег не дал…

— Однако вы все-таки остались в профессии. И после «Современника» стали одним из ведущих актеров Театра-студии Табакова. Олег Павлович поверил в вас и как в режиссера: в «Табакерке» вместе с ним вы поставили спектакль «Крыша», потом уже самостоятельно — «Ревизора». Но через шесть лет вы ушли из «Табакерки». Почему?

— Потому что хотел попробовать создать что-то свое — снимать, продюсировать. Смотрел на Олега Павловича, поражался, какой он гигант, сколько успевает сделать за день, и тоже так хотел. Табакову было жаль меня отпускать, потому что в «Табакерке» я очень много играл, он меня считал правой рукой. Когда я сказал, что решил уйти, Олег Павлович спросил: «Ты подумал?» Но все-таки он был очень деликатен и понимал, что чем раньше «отстегнется» ученик от учителя, тем лучше. И я ушел, доиграв все положенные спектак­ли, — с Табаковым мы остались в прекрасных отношениях на всю жизнь. И вскоре я открыл свою кинокомпанию, назвав ее именами сыновей.

— Среди снятых вами фильмов — «Ревизор» с целым созвездием блестящих артистов: Евгений Миронов, Никита Михалков, Марина Неелова, Зиновий Гердт, Олег Янковский.

— И Джигарханян в роли Осипа. Он сразу согласился сниматься. Армен Борисович вообще никогда не отказывался от работы. Говорил: «Почему я не должен участвовать в этом фильме? Если даже сценарий неудачный, значит, я сыграю плохую роль хорошо. Это моя работа, и я ее делаю». Атмосфера на съемках была восхитительная. Зиновий Ефимович Гердт перед первой съемкой подошел ко мне, отвел в сторону — посекретничать — и тихонько говорит: «Сереженька, а я придумал отличительную черточку для моего героя, Луки Лукича…» — «Какую?» — «Мой герой будет немного прихрамывать». А Гердт же довольно заметно хромал…

Все эти маститые артисты получали большое удовольствие от наших съемок, как от глотка свежего воздуха. Это же Гоголь, «Ревизор»! А в то время, в середине 90-х, кинематограф в России вообще встал. Кино не снимали, павильоны «Мосфильма» сдавались под склады, специалисты разбежались. Но я так загорелся идеей, что обратился к одному знакомому, который к тому времени стал олигархом. Володя дал денег, и мы поехали снимать в Чехию, на студию «Баррандов», где нам построили великолепные павильоны. Организация — идеальная. Бытовые условия великолепные: прекрасные гостиницы, машины. В выходные мы ездили смотреть соседние старинные города, музеи, знаменитые пивные заводы. Или собирались в каком-то ресторане — вьет­намском, русском, чешском (как раз был сезон дичи). Михалков, как обычно, за столом был «зачинщиком».

Кстати, в одной сцене мне нужно было, чтобы крысы прошли по накрытому столу, но ничего не тронули из еды — пошли прочь (так у Гоголя написано). Как только приехал в Чехию, сразу предупредил, что предстоит вот такая сцена. Меня спросили: «Когда животные нужны?» Сказал, что месяца через три. И меня повезли на крысиную ферму, показали каких-то мышек: «Выбирайте по цвету, а к нужной дате они подрастут». Выбрал двух «артистов», мне говорят: «Подъезжайте через две недели…» Я был очень заинтригован. Когда приехал, мне показали, как моих крыс, немножко уже подросших, дрессируют, чтобы они только обнюхивали еду, но не прикасались к ней.

К обговоренному дню из Москвы прислали главное блюдо застолья — огромного осетра, тогда же не было компьютерной графики, приходилось снимать все настоящее. Чешские повара запекли осетра и вообще накрыли шикарной жратвой шестиметровый стол. Наконец, привезли двух крыс — огромных, толстых. И группа расплакалась от изумления, когда они пробежали через весь стол, понюхали все тарелки, но ни к чему не притронулись. Даже к нашему роскошному осетру. Вот это профессионализм! А когда я поехал на склад, чтобы выбрать карету, то увидел там миллион шикарных старинных образцов. Начал выбирать и через час устал. Сказал: «Пусть наш художник выбирает» — и уехал…

— Сергей, вы сыграли почти в 150 фильмах. И во многих у вас были потрясающие партнеры. Например, в «Зайце над бездной» — Богдан Ступка…

— У меня там одна из самых любимых ролей — цыганского барона. А со Ступкой мы и раньше вместе работали: в фильме «Николай Вавилов» Александра Прошкина я играл его помощника… Ступка был легендарный человек. Даже не знаю, как это назвать, но, когда он смотрел на тебя — нормальным вроде взглядом, — это был рентген. И ты понимал, что человек тебя видит насквозь, и не приходило в голову прикидываться кем-то другим. А как он читал стихи на украинском языке — Шевченко, других поэтов! Именно благодаря Ступке я ощутил великолепное звучание украинского. А как он фантастически пел! Ступка очень ценил свою принадлежность к Украине, ни капли не пытался спрятать говорок, наоборот, его утрировал. А уж когда за ужином рассказывал анекдоты, можно было падать под стол. Он по-актерски проигрывал историю с двух или даже с трех сторон. Сколько персонажей в анекдоте, столько у него было и образов. Пожалуй, только Ступка да Сева Шиловский — мастера так здорово вести застолье…

— В «Зайце над бездной» с вами играл и Михаил Ефремов, с которым вы потом в «Современнике» поставили нашумевший спектакль «Амстердам» по пьесе Галина «Парад»…

— Я очень люблю эту пьесу. И мне, конечно, хочется, чтобы спектакль вновь появился на сцене. Но как сложится ситуация — не знаю… Мне кажется, что после известных событий у Миши должно что-то поменяться — не в жизни, а в творчестве. Должен произойти качественный скачок. Потому что он великий артист. Кстати, многие считают, что как актер он талантливей отца. И Миша сам мне так пару раз говорил: «Я круче, чем папа». Я улыбался: «Ты, Миша, осторожней…» А он: «Да, я круче. Как режиссер, конечно, нет, а как актер — да…» Миша в работе фантастический, лучше не бывает. «Амстердам» — очень сложный спектакль, у героя же вся жизнь там рушится. И Миша послушно вытягивал из себя все те эмоции, что я просил. А за полтора месяца до премьеры — прошу зафиксировать это, как на суде, — Ефремов бросил курить и выпивать. А еще начал ходить в бассейн! Сказал: «Иначе я не выдержу. Когда еще и софиты включат, просто умру». Вы попробуйте постоять под накаленной лампочкой полчаса. А на сцене светят прожектора по две тысячи ватт… И еще хочу подчеркнуть, что Миша абсолютно контролирует на сцене свое состояние. Злые языки говорят, что Ефремов играет пьяным. Не раз на «Амстердаме» мои друзья в антракте спрашивали: «А что, Мишка пьяный, что ли?» А я предлагал зайти к нему в гримерку и проверить. Просто он гениальный артист и гениально играет пьяного. Ефремов организованный человек: когда отдыхает — отдыхает, когда работает — работает. Я очень без него скучаю. И очень его жду…

— В сериале «Next 2» вашим партнером был Александр Абдулов…

— «Next 2» снимали у него на даче, на Валдае, так что мы тусовались вместе круглосуточно. А как Сашу любила округа, его соседи! С утра подношения начинались: кто идет к любимому артисту с рыбой, кто с творожком, кто с яблоками. Абдулова обожали. А он всем помогал. Если мужику надо было крышу перекрыть, Абдулов шел к начальникам и договаривался… Меня же Саша все время пытался затащить в «Ленком», чтобы я там что-нибудь поставил. Обещал поговорить с Захаровым. Но Захаров, он же хитрый! Сказал: «Сергей, вот ты сыграй у меня в этом спектакле, и тогда посмотрим, что делать дальше». А я не скрывал: «Марк Анатольевич, я хочу у вас не играть, а ставить…» — «Ну, подумаем…» Так в итоге ничего и не предложил мне как режиссеру. А Сашка был человек-муравей, работал с утра до ночи. И еще был очень многосторонним. Мог часами рассказывать, предположим, про парашютистов… В юности Абдулов был такой весь одуванчик: красивый, настоящий принц. А с возрастом стал мачо-мачо. Хотя я говорил с ним про Дон Кихота в театре. И он загорелся: Саша очень хотел вырваться из круга привычных образов.Фото: РИА НОВОСТИ

— Вам и с Любовью Полищук удалось поработать…

— С Любой всегда хотелось быть рядом, причем в любом качестве. Можно было вообще ни слова не говорить, просто сидеть с ней. Она была очень женственной, несмотря на свои внушительные размеры, рост. Производила впечатление сексапильной женщины, но была с тобой наравне «от и до». Никаких капризов, никаких «это я не буду, это без меня». И ты ощущал, что перед тобой красавица, но не чувствовал какой-то ответственности, если возьмешь ее за руку. Она умела быть товарищем. А по части трудоспособности Люба была «24 на 7». Может, от такой нагрузки и пострадала, не выдержала — работала на износ и не отказывалась ни от каких ролей.

Помню, мы с Любой снимались в Баку, в фильме чилийского режиссера Аларкона. Действие происходило в Южной Америке, поэтому для съемок откуда-то пригнали огромный «Плимут» 50-х годов. Любка села за руль, я — рядом, сзади — Миша Агранович с камерой. Надо было съехать по старой узкой улице вниз. Люба поехала, и вдруг эта многотонная машина потеряла управление. А тогда на время съемок не делали перекрытия улиц. И мы видим, что наперерез нашей машине бежит стайка ребятишек. Опытный водитель, наверное, как-то вильнул бы. А Полищук, как только заметила детей, вывернула руль влево и со всей дури врезалась в дом. У Мишки камера вылетела через окно. У машины бок помят. А Люба была на удивление спокойна. Выругалась только, и все. Конечно, найти в Баку запчасть для раритетного «Плимута» оказалось невозможно. И дальше это авто снимали только с одного ракурса…

— Сергей, вы снялись в стольких фильмах, поставили десятки спектаклей. А ваш младший сын не хочет пойти по вашим стопам? Старшие-то уже совсем взрослые, у них далекие от искусства профессии — занимаются бизнесом…

— Младшему — Степану — четырнадцать лет, он учится в школе. (Вторая супруга Газарова — журналист Елена. — Прим. ред.) В младших классах был в частной, дико дорогой. Но это оказались «Рога и копыта», конкурс кошельков родителей и веселая тусовка для детей. И мы перевели Степана в обычную. Он у нас англоговорящий и вообще умница, труженик. А что касается актерства, то пару лет назад я взял его на телевидение, на юбилей Юры Стоянова. Когда Степа увидел звезд — живых! — покраснел, был просто в шоке, на всех смотрел, как на зоопарк какой-то. Изумлялся: «Пап, ты с ними работаешь?!» Я говорю: «Представляешь, сын, да…» В Театре Табакова Степа уже все спектакли пересмотрел, всех друзей и девушку свою на «Ревизора» притащил. Но о профессии актера пока молчит.

— При этом вы сами давно не выходите на театральную сцену. Вот 35 лет назад играли главную роль в «Полоумном Журдене» (знаменитой адаптации Михаила Булгакова пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве») в постановке Табакова. А сейчас, когда сами ставите эту пьесу, — нет. Почему?

— Кстати, Олег Павлович тогда, 35 лет назад, говорил, что Булгаков сократил пьесу Мольера в пять раз и в десять раз сделал ее смешнее. И это так… Мне действительно сейчас намного интересней изобретать спектакль целиком, а не играть какую-то роль. И мой сегодняшний «Мольер…» — это не повторение постановки Табакова. Потому и вернулся к этой пьесе, что мне удалось увидеть ее по-новому, найти в «Мольере…» отзвуки сегодняшнего дня. А иначе зачем все затевать?! Кстати, Мольер не получается в театрах. И не только в наших: видел спектакли по его пьесам в Париже, в главном их театре «Комеди Франсез», и не впечатлился, потому что не увидел там на сцене Праздника. Суть ведь не в том, чтобы надеть на актеров парики. Надо найти какой-то смелый ход — в режиссуре, в оформлении. И мы его нашли. Но рассказывать подробности не буду: приходите в Театр Табакова — и сами увидите… Сейчас во многих театрах чувствуется застой. Даже в очень хороших труппах актеры выходят на сцену, садятся на стулья и… просто разговаривают. Но по-моему, время таких спектаклей ушло. Мы к Марсу ракеты готовимся послать, а в наших теат­рах Карлсон по-прежнему стоит на подоконнике и не летает. И дело тут не в сценической технике, а в актерах, которые сегодня должны быть супермногогранными: уметь играть, как учил Станиславский, и при этом еще уметь хорошо петь, профессионально танцевать, показывать эквилибр. Чтобы в зрительном зале раздавалось «Ах!». Ради этого «Ах!» и работаю…