“Тбилисоба” от Юрия Симоняна

На днях отшумел «Тбилисоба» — праздник любимой армянами соседней столицы. Люди искренне и от души все радовались – получилось на славу. Гуляли тбилисцы и гости, грузины и армяне. Одним из тех, для кого Тбилиси и его обитатели уже много лет неисчерпаемый источник вдохновения, является родившийся в грузинской столице писатель, журналист, обозреватель «Независимой газеты» Юрий СИМОНЯН. Им опубликованы десятки великолепных рассказов и историй о родном городе. Написаны они с любовью, нежностью и неизбывным юмором. Ниже публикуются три из них.

Из интервью автора с корр.”НВ”

— Сохранил ли сегодняшний Тбилиси нравы, традиции и фактуру?
— “Все осталось, но, конечно, далеко не в такой концентрации, как раньше. Что-то исчезло, что-то осталось, ведь многие разъехались, переехали… Атмосфера старого Тбилиси и традиции особенно живы в Авлабаре, Мейдане, Сололаки, некоторых других районах столицы. Безусловно, существует преемственность, поколения передают друг другу свой уклад жизни. В основе моих тбилисских историй-рассказов 60-70 годы — время, которому я был свидетелем. Многих своих героев я знал лично.
— Двор на Плеханова, в котором разворачивается действие некоторых историй, это ваш двор, это ваши соседи?
— Нет. Это не мой двор и не мои соседи. Некоторые — может быть. Но двор и его обитатели вполне типичны. Таких в Тбилиси было много, кое-какие еще остались.
— Будут ли новые тбилисские рассказы и истории?
— Думаю, будут. Когда — не знаю. Газетная работа, как вы знаете, времени отнимает много.
И тем не менее поклонники надеются и ждут. Уж очень хороши истории, рассказанные Симоняном.

Злобный Амирхан

Соседи по моей улице в Авлабаре – старинном армянском квартале Тбилиси, были люди милые, дружелюбные, всегда готовые прийти на помощь друг другу, разделить друг с другом последнее. И радость, и не приведи Всевышний, горе – на всех были общие. Улица была старой, и семьи, жившие на ней, соседствовали не одно поколение. Ссоры и размолвки тоже, конечно, случались — куда без них? Но общими стараниями повздоривших быстро мирили, не давая расколу углубляться. Наша улица была смешением народов и языков, но кто тогда думал о таком.
Грузины разговаривали на армянском языке не хуже самих армян. Венера Джинчарадзе преподавала русский язык в армянской школе, а ее муж Габриэл Саркисян — математику в грузинской. Несколько русских семей одинаково хорошо разговаривали и на грузинском, и на армянском, и на своем родном – естественно.
Врач Валентин Андриевич с подходящей к специальности фамилией Костыль работал в больнице городка Марнеули, что в часе езды от Тбилиси. Там и сейчас в основном азербайджанцы живут, и способный к языкам Валентин Андриевич нахватался так, что, если хотел типа посекретничать с Мирзой Гусейновым – отцом моего друга Шаина, то, хитро подмигивая остальным, переходил на азербайджанский: “Орада иш вар”, то есть – отойдем, дело есть.
Как-то произнеся это “заклинание”, Валентин Андриевич отошел с Мирзой в сторонку, переговорил о чем-то, потом с остальными соседями, собиравшимися каждый вечер поиграть в нарды или домино, а на следующий день все мужчины нашей улицы после работы вместо традиционных нард пошли чинить прохудившуюся крышу дома, в котором жили две сестры – старые девы. Валентин Андриевич узнал о крыше случайно, выйдя рано утром за молоком.
Молочные продукты тогда развозились по всему кварталу на мотороллере с приделанным кузовом. Водитель, он же и продавец, возвещал о своем приезде сигнальным рожком. Там в очереди и услышал Валентин Андриевич, как одна из сестер пожаловалась соседке, что плохо себя чувствует – полезла на чердак подставлять тазы и банки под прохудившиеся места, чтобы дождь не залил дом окончательно и, видимо, простудилась.
Та крыша оказалась в таком дрянном состоянии, что починке не подлежала. Надо было менять покрытие полностью. И ничего, никого это не смутило – скинулись по возможности, купили все необходимое, и терпеливо пару недель возились с соседской крышей.
О том, что Поповы были греками, а не русскими, Шалимовы – татарами, я узнал, уже став взрослым. О еврейском происхождении Сепиашвили — только когда они эмигрировали. Никто не скрывал своей национальности, просто она никогда никого не интересовала. До поры до времени. Но до того времени было еще очень далеко. Стояло веселое безоблачное детство.
Чуткая бабушка Варя зазывала всю нашу шантрапу в свой небольшой сад на первую поспевшую черешню. Добрая душа таксист Арташ в праздничные дни утрамбовывал нас в “двадцать первую”, а позже “двадцать четвертую” “Волгу” и катал по залитому иллюминацией центру Тбилиси. Сапожник Агван чинил не только обувь, но и латал нам мячи… Так и росли в заботе и дома, и на улице.
Особняком стоял Амирхан-папа. Папа – в данном случае дед. Так обращаются к старикам в восточной части Грузии, тогда как в западной – бабу. Он жил в большом доме в переулке, довольно круто спускавшемся на параллельную улицу-тупик, завершавшийся у его двора широким ровным пятачком. Там мы играли в футбол. А крутизной спускавшейся к пятачку улицы пользовались для катания на санках в редкие для Тбилиси снежные зимы, и самокатах – в остальное время года, когда они у нас бывали.
Те самокаты были самодельными. Простыми до совершенства. Брался кусок доски, к которой приделывались две поперечные деревянные оси с парами подшипников. Особые умельцы переднюю ось крепили к доске одним подогнутым гвоздем, чтобы можно было поворачивать. Но повороты с грехом пополам получались на прямых участках. Когда же дорога шла под уклон, то подшипники-колеса трудно подчинялись этому действию и продолжали скользить по асфальту по прямой в развернутом вбок состоянии. В таком случае подшипники иногда ломались, и незадачливому лихачу доставалось так, что охота грохотать на самокате на некоторое время у него пропадала. Да – надо признать – самокаты были очень шумопроизводящие.
Амирхан-папа наши забавы очень не любил. Одинокий суровый старик с черными, лихорадочно горящими глазами, с недельной щетиной, с тростью в руке, в темно-синих галифе, заправленных в хромовые сапоги, в фуражке типа картуз – он был нашей грозой. А мы — его. С той разницей, что преимущество было на его стороне.
Он выскакивал на улицу внезапно, бесстрашно бросался к мчавшимся под уклон самокатам и хватал кого-то на ходу. “Амирхан-папа, не буду больше”, — умолял угодивший в плен. “Конечно, не будешь”, — усмехался он в усы. “Верни самокат! Ну, пожалуйста, верни!” — канючил неудачник. “Конечно, верну. Для чего мне твой самокат?” — за этими словами следовал взмах руки, и самокат, обрушенный о землю или о стену, разлетался в щепки. А дед Амирхан спокойно говорил: “Забирай, детка, свой самокат. Будешь тут еще гррр-гррр-самокат-гррр-гррр, опять разломаю! Не нужен мне этот гррр-гррр с утра до ночи”.
Амирхан-папа охотился за нами и самокатами, и тем увлекательнее нам было устраивать съезды по наклонному переулку мимо его засады. Но случались такие неудачные дни, что к вечеру злобный старик уничтожал все наши средства передвижения. А уж если ему удавалось разбить вдребезги не только деревянную часть, но и хотя бы один подшипник, то начинались проблемы. Я и не помню, где мы обычно добывали эти подшипники – один-два раза упросили рабочих крохотного механического завода, находившегося рядом, но остальное стерлось. Доставать подшипники было очень трудно. Да еще чтобы хоть попарно были одинаковые в диаметре, не говоря уже о всех четырех. Дефицит.
Но вредному старику было наплевать на наши трудности. Он уничтожал наши самокаты регулярно и беспощадно. Не помогло даже вмешательство взрослых, решивших, что Амирхан-папа хватил лишнего. О том, что они пошли с ним разговаривать, мы – детвора, узнали много позже – негоже было играть на наших глазах с авторитетом взрослого человека, каким бы он не был. Но пронять не смогли.
“Ломал и буду ломать их грр-грр-самокаты. Голова болит от них”, — честно и прямо ответил Амирхан-папа переговорщикам, пропустив мимо ушей увещевания, напоминания о том, что все были детьми, и даже предупреждение, что эти дети – мы, то есть – завтра вырастут и как он будет им в глаза смотреть или просить о чем-то, если что-то понадобится. В общем Амирхан-папа остался непреклонен как в вопросе самокатов, так и в вопросе мячей.
Мячи он нам исправно протыкал ножом, который носил в голенище сапога. Это нас возмущало еще больше и доводило до слезных истерик. Если с грохочущими и гремящими самокатами недовольство Амирхана-папа было понятно, то чем мешал ему футбол – загадка загадок. Играли мы на большом ровном пятаке, соседствовавшим с его двором. Мяч, бывало, залетал к нему через забор, но падал далеко от дома, находившегося выше настолько, что даже наши крики, сопровождавшие матч, там не слышались. Но каждый раз, стоило нам чуть замешкаться с проникновением через забор за мячом, Амирхан-папа возвращал его продырявленным, издевательски ласково приговаривая: “Продолжайте, детки, футбол пинать. А то разошлись бы по домам, книжки почитали. Нет, не хотите умными стать?”
Дело дошло до того, что Валентин Андриевич, возмутившись очередной выходкой старика, подумал вслух: “Может в суд подать или участковому пожаловаться, чтоб приструнил как-то – а то совсем края потерял садист”. Дядя Мирза Гусейнов в ответ рассмеялся: “Плевать Амирхану на участкового и суд. Он с самим Сталиным в ссылке был. В войну из концлагеря бежал. Зимой в реке ночь просидел, чтоб погоня отстала. Отморозил себе разные места – потому ни жены, ни детей так и не завел, и сам злой, как шайтан. Ты этого прожженного большевика или меньшевика участковым напугать хочешь? Не смеши, Валико, не смеши”.
Мы понемногу взрослели. “Гррр-гррр самокаты” остались в прошлом. Молочные продукты с мотороллера с приделанным кузовом — тоже. Они стали продаваться в магазине. Черешневые деревья бабушки Вари состарились и перестали плодоносить. Точильщик со станком наперевес и криком во всю глотку: “Точить ножи-ножницы!” изменил свой еженедельный график на ежемесячный. А стекольщик со своим раскатистым: “Стеклоооооо встаааааавлять!” и вовсе перестал появляться.
Только Амирхан-папа оставался таким, каким я его увидел и запомнил в первый раз — суровый старик с черными, лихорадочно горящими глазами, с недельной щетиной, вечной тростью в руке, в темно-синих галифе, заправленных в хромовые сапоги, в фуражке типа картуз. С той разницей, что стал часто выносить на улицу высокий табурет и устраивался на нем допоздна.
Тогда и случилось происшествие, после которого мы изменили было мнение об Амирхане-папа. Славик-собака и Шаин поцапались со сверстниками с соседней улицы. Те их подкараулили на том самом пятачке, где мы играли в футбол. Человек десять-пятнадцать на двоих. Бить собрались. И не убежать – в кольцо взяли. И позор к тому же – на своей улице чужаками быть битыми. И помощи не ждать – остальные в тот день в кино поперлись на вечерний сеанс “Мазандаранского тигра”. И когда были сказаны последние слова, те самые, которые в те годы обязательно предшествовали драке, а в том случае — избиению, вдруг как с неба свалился Амирхан-папа со своей тростью и, сверкая глазами так, что были видны в темноте, разогнал чужаков с криком: “Я вам дам, отродья бешенные, наших мальчиков обижать. Двадцать бестий пришли на две души — а ну разбежались быстро!” Собака потом говорил, что Амирхан-папа размахивал своей палкой, как дубиной, и точно кого-то бы укокошил, если б те не разбежались.
Но спустя пару дней Амирхан-папа испортил нам футбол и восстановил репутацию. Резать мяч не стал, правда, но пока кто-то из нас перелез через забор, старик уже овладел мячом и, не оборачиваясь на просьбы вернуть его, удалился в дом. “Садист, он и есть садист”, — повторил кто-то из нас слова Валентина Андриевича.
Амирхан-папа умер неожиданно. Подозреваю, что если бы смерть застала его дома, то об этом узнали бы не скоро. Таким он был нелюдимым. Но он скончался на улице, сидя на высоком табурете и опираясь на свою трость. Не свалился. Просто шея перестала держать голову, подбородок уперся в грудь, дыхание остановилось. Издали казалось, что он спит. Но соседи, увидев рано утром Амирхана в той же позе, в какой он был накануне, почуяли неладное и подошли поближе.
Хоронили старика всем миром. Ведь тогда радость и горе на всех были общие. Мы, чьи самокаты и мячи в несчетном количестве переломал и перепортил несносный дед, уже вошли в тот возраст, когда наравне со взрослыми имели право сидеть за поминальным столом. После очередного тоста Славик-собака удивленно сказал: “Такое о нем говорят, что можно подумать — не Амирхан-папа умер, а какой-то добрый Айболит”. И тогда Шаин напомнил ему, как злобный Амирхан-папа спас их от позора быть битыми на родной улице. А Славик-собака вдруг заплакал.

Происшествие на Хлебной

Правдивая история, изложенная со слов близкого друга
Закончился двухсуточный свадебный марафон тем, что договорились встретиться рано утром на Хлебной площади и после серной бани отведать в заведении Пируза хаш с положенными 100 граммами водки. А потом по домам — ликвидировать продолжительный из-за свадьбы недосып.
Кое-как продрал глаза, малодушно подумал было послать и баню, и хаш, но данное друзьям обещание пересилило. Через силу оделся, через не могу вылез из дома, через чертыханье дошатался до Хлебной площади и прислонился для надежности к столбу. Кто не знает в Тбилиси Хлебную площадь, поясню: это широкий пятачок размером с большую комнату в старом городе.
На место встречи я пришел первым. Только начинало светать. Накрапывал неприятный дождь. В какой-то момент я вдруг понял, что столб придает чрезмерную устойчивость, и от такого комфорта могу уснуть. Поэтому отошел от столба и стал вышагивать: два шага — туда, два шага — обратно. Откуда-то сбоку подошел человек с удивительно знакомым лицом. Я вгляделся, пытаясь узнать, — очевидно, это был один из гостей на свадьбе. Но не вышло — в глазах двоилось, зеленело и туманилось. Он остановился и кивнул. Я тоже, пытаясь вспомнить, чей это родственник или друг и как его зовут.
— Это ведь Хлебная площадь? — спросил он. — Я не ошибся?
Я кивнул.
— Хреново, да? — вдруг спросил он на армянском, и выговор выдал в нем приезжего из Армении.
— Да, — признался я и понял, что мне его не опознать, потому что из Еревана и Ленинакана на свадьбу приехало человек двадцать или даже больше.
— Бубу ждешь? — продолжал он.
— Абика и Гришу, — ответил я.
— Ааа, — протянул он. — Буба тоже вчера хотел.
— Не знаю, — стал вспоминать я. — Вчера чуть ли не все собирались с нами пойти.
— Я тоже здесь подожду, — сказал гость из Армении. — Какая разница — здесь ждать или там?!
Он махнул рукой в сторону дерева, метрах в двадцати, и я решил, что про огромный платан гостю из Армении было сказано, чтобы он лучше сориентировался.
— Когда Абик должен прийти? — спросил он.
— Да уже минут пятнадцать назад. Опаздывает.
— Вот негодяй, — возмутился он.
Мне это не очень понравилось, но я ничего не сказал — сил не было. Гость из Армении закурил и вздохнул:
— Буба тоже опаздывает — так весь хаш закончится.
— Не переживай, — успокоил я его. — Много варят, до полудня всегда бывает.
— А давай сами пойдем, — вдруг предложил он. — Они придут, увидят, что нас нет, удивятся: “Ва, а где ребята?” Потом догадаются и придут — хашная ведь тут недалеко? Я правильно понял?
Вначале идея гостя из Армении мне не понравилась, но по мере того, как силы оставляли меня, а таяли они стремительно, она становилась все более приемлемой. Так что вскоре я сказал:
— Да и черт с ними и с баней, захотят — придут, дорогу к Пирузу знают. Пошли.
Гость из Армении заметно оживился:
— Давно бы так! Только одно условие — я угощаю.
Я было заспорил — все-таки гость, но быстро замолчал, решив продолжить этот спор уже в хашной, хоть чуть-чуть придя в себя. Когда подходили к заведению, ноги у меня уже дрожали и подкашивались. Пируз, увидев, в каком я состоянии, всплеснул руками и засуетился:
— Совсем-совсем себя вчера не пожалел… Садитесь-садитесь… сейчас-сейчас все будет. Вах, разве можно организм так не щадить?!
Я умоляюще поднял руку — мол, прекрати. Армянский гость ухмыльнулся, и Пируз покосился в его сторону — смешок был как-то неуместен. Уйдя за стойку, Пируз оттуда вдруг начал мне отчаянно жестикулировать, но я не понял, чего он хочет.
Горячий хаш в то раннее утро еще раз доказал свою животворность. Холодная водка тоже. Гость ел, как в Армении, — руками. Я — ложкой. Он выдал пару банальных сентенций о правильности поедания хаша. Но я отмахнулся и продолжал орудовать ложкой. Время от времени он наполнял рюмки:
— Еще по пятьдесят, и будет хорошо. Я уже поправился, ты тоже поправишься.
В самом деле, понемногу легчало. Зелень в глазах постепенно пропала. Мир сфокусировался. Но когда во рту приятно захрустел соленый огурчик после очередных “миател ицун” (еще пятьдесят — по-армянски), меня стал одолевать морок. Я вглядывался в лицо сотрапезника и не смог осознать происходящее до такой степени, что влил в себя еще водки и затряс головой. Он широко улыбался. Но, видимо, у меня был такой глупый вид, что гость из Армении зашелся квохтающим смехом, сквозь который, вытирая накатывавшие от смеха слезы, выдавил:
— Вай, мама джан… только сейчас узнал?!
А теперь перечитайте изложенное еще раз и постарайтесь мысленно придать армянскому гостю интонации Рубика Хачикяна из “Мимино”. Потому что передо мной сидел великий Фрунзе Мкртчян собственной персоной.

Цена одной удочки

История о сердобольном рыбаке, жадном парикмахере и хитром босяке — знатоке природы
Место действия: Тбилиси, сквер, зажатый между парой высотных жилых домов недалеко от центра грузинской столицы, вблизи Куры. Действующие лица: Баска, Гия, Альберт плюс человек 10 — жильцов высоток.
Баска — хронический алкоголик, крайне неприятно назойливый в запойные периоды в просьбах дать пару лари. Его запои закачиваются внезапно. Он исчезает на пару дней, после чего предстает чисто одетым, гладко выбритым. В период трезвой жизни Баска услужливый сосед и очень сильный игрок в домино.
Гия — фанатичный рыбак, не оставивший без внимания ни один водоем в Грузии. Всех знакомых, выезжающих за границу, он озадачивает просьбой привезти что-то рыбацкое. Дома у него невероятное количество спиннингов, удочек, хитроумных снастей. Под это хозяйство его жена скрепя сердце выделила огромный шкаф в прихожей.
Альберт — парикмахер, арендующий под салон каморку в цокольном этаже одной из высоток. Азартнейший игрок в домино и нарды. Работы у него не бывает много, поэтому он порой спускается к Куре порыбачить в свое удовольствие. Клиенты обычно извещают о своем приходе по мобиле, и через четверть часа Альберт уже на рабочем месте — до Куры-то рукой подать.
В то утро Баска плакал. Слезы стекали по грязным щекам, а он умолял дать ему денег: “А то умру! Спасите!” В магазинах по всей округе он уже задолжал. Надежда оставалась только на сердобольных соседей. Они отмахивались — Баска успел и их достать. Только Гия еще раз попытался провести с ним воспитательную беседу: “Ты же, когда не пьешь, — нормальный человек?” Баска подозрительно посмотрел на него, но согласился. “Ты же можешь долго не пить?” — продолжал Гия. Баска снова согласился. “С чего ты срываешься?” — вопрошал Гия. Во взгляде Баски мелькнула ненависть: “Одолевает меня эта зараза. Каждый раз одолевает”. — “Тебе надо найти серьезное увлечение, — строгим голосом психотерапевта продолжал Гия. — Каждый раз, как чувствуешь, что тянет выпить, обратишься к своему увлечению и от выпивки отвлечешься”. Баска подумал и согласился. “Что тебя интересует?” — спросил Гия. “Сейчас только стакан водки, — признался Баска. — Граммов на двести”. — “Не пойдет, — осадил Гия. — Например, рыбалка. Знаешь, какой это кайф?!” — “Поучи ученого, — ухмыльнулся Баска. — Я все детство и юность на Куре провел. Лучше меня на Куре только покойный Гриша рыбачил. И сейчас любому фору дам”. — “Ну да! — оживился Гия. — И чего не рыбачишь, а губишь себя?” — “Чем рыбачить? Руками голыми? — снова захныкал Баска. — Нет удочки. Будь человеком, дай денег — умру ведь…”
Денег Гия не дал. Зато когда Баска в очередной раз чудом протрезвел, подарил ему немецкую удочку Silstar, катушку лески про запас, коробку крючков разных размеров и прочее необходимое. Сделал это в сквере, где в тени деревьев от палящего солнца спасались соседи. “Баска, — торжественно изрек Гия, — как только появляются мысли о выпивке, берешь эту замечательную немецкую удочку — и на Куру. Кончай дурить!” У сентиментального Баски на глазах навернулись слезы: “Гия, ты — человек!”
“Ах ты… придешь еще ко мне стричься-бриться. Так постригу, что родные не узнают, — прошипел Альберт и вполголоса пожаловался кому-то: — Я пятьдесят долларов предлагал за эту удочку, а он — гад, семьдесят с меня требовал, и в итоге босяку этому подарил”.
И Баска стал рыбачить. Преисполненный благодарности, он каждый раз приносил половину улова Гии. Тот подношения принял несколько раз, чтобы не обидеть отказом, но поскольку Баска действительно рыбачил замечательно, да и сам Гия был не последний в этом деле, то холодильник вскоре оказался забит рыбой под завязку. Поэтому Баска стал одаривать рыбой соседей. Некоторые отказывались, опасаясь, что, уйдя в очередной запой, Баска начнет вспоминать о подаренной рыбе и в просьбе дать денег станет совсем уж неотлипчивым.
Но время шло, а Баска ходил трезвый, как стеклышко. Спускался к Куре рыбачить при подходящей погоде, в другое время — громил всех подряд в домино. Кто-то даже предположил: Баска исправился так, что, наверное, и о женитьбе не грех подумать. До этого не дошло — все-таки запил. Гия, пока Баска еще не дошел до критического состояния, пытался усовестить: “Мы же договорились… ты же слово дал… почему рыбачить не пошел, а напился?” Баска всхлипнул: “Руками голыми рыбачить?” — “Голыми? — удивился Гия. — А Silstar куда дел? Продал?”
Мог и не спрашивать — мимо прошествовал Альберт с немецкой удочкой в руках. На лице парикмахера играла коварная улыбка — вожделенный Silstar все-таки достался ему. И не за пятьдесят долларов, за которые он готов был купить удочку у Гии, а дешевле.
Альберт рыбачил на Куре. Жаловался, что рыба почти не клюет. Баска пил по-черному, доставал всех просьбами налить, спал в сквере, хотя ночами заметно холодало — осень вступала в свои права. Потом, как это бывало, вдруг остановился, когда уже почти все решили, что это его последний загул. Еще через несколько дней Баску радостного с Silstar в руках видели спускавшимся к Куре. Гия глубокомысленно изрек: “Все-таки великая вещь рыбалка — даже от пьянства спасает. Но как этот крохобор Альберт ему удочку одолжил?”
Спасение оказалось недолгим. Под Новый год Баска снова запил и протрезвел ближе к весне. Опять стал успешно рыбачить. Потом опять запил. Потом трезвел и “жил” на Куре. Немецкая удочка при этом кочевала от него к Альберту и обратно. Бесконечное дежавю. Гия как-то задумчиво сказал: “У этого негодяя запои словно совпадают с нерестом и другим “бесклевьем”.
Однажды меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Ранним утром на пороге стоял готовый к очередному штопору слегка поддатый Баска. Он протянул мне многострадальный Silstar: “Не могу — конец мне. Купи, пожалуйста, дешево отдам”. — “Это ведь не твоя удочка, а Альберта — совсем совесть потерял?” — укорил я. “Не, сейчас она моя, — гордо ответил Баска. — Потому и продаю. Альберт больше не покупает”.
Прав оказался Гия, уловивший странное совпадение загулов Баски с плохим клевом. Оказалось неспроста. Выросший на Куре Баска продавал Альберту немецкую удочку в “нерыбные времена”, а потом, пользуясь тем, что парикмахер любил играть в домино, выигрывал у него Гиин подарок. Потом опять продавал ему по дешевке. Опять отыгрывал. Опять продавал в “неурожайный период” и снова обыгрывал азартного парикмахера в домино. И так продолжалось, пока Альберту не надоело и он не послал Баску на все четыре стороны.
“И во сколько тебе обошелся Silstar?” — спросил у Альберта Гия, которому я рассказал о предрассветном визите Баски. Парикмахер задумался и ответил: “Семь или восемь раз по сорок долларов. И где этот алкаш так в домино научился играть?! Но все — пусть засунет этот Silstar себе в одно место… дураков с ним играть больше нет”.
“Восемь на сорок — это триста двадцать долларов получается, — прикинул Гия. — Альберт-Альберт, купил бы ее за семьдесят, как я тебе предлагал, и был бы Silstar сейчас у тебя. А так спустил в Куру три сотни долларов, и немецкой удочки у тебя так и нет, а будет она черт знает у кого — Баска-то ведь ее все равно продаст”. Альберт чертыхнулся и пошел в свой салон. Но что-то ему не дало там сидеть спокойно. Он высунулся в окно и крикнул: “Увидите этого босяка — пусть ко мне зайдет”. Словно собака на зов хозяина, в дальнем конце сквера возник Баска с удочкой в руках.