“Сукин сын, тебе не стыдно? Мне 100 лет — а ты устал!”

Выставка “Уходящая классика”, посвященная 100-летию выдающегося мастера скульптуры Николая Никогосяна, откроется на этой неделе в Третьяковской галерее, сообщает газета «Коммерсантъ» (26.02.18). 130 скульптурных, живописных и графических работ, представленных на выставке, созданы им за 70 лет творческой деятельности. Об этом и многом другом рассказывает племянник Мастера, известный журналист, сценарист Ашот Джазоян.

Когда в большой семье решали, как назвать выставку, которая открывается в Третьяковской галерее (замечу: по следам экспозиции большого друга мастера — Мартироса Сарьяна), название — “Уходящая классика” — придумал сам художник. Он прав, имея в виду свой возраст. И не прав, потому что классика не уходит. Напротив, она обладает свойством живой воды.
Своего дядю я знаю с тех пор, как мне исполнилось 7 лет, именно тогда я стал ездить к нему в Москву. Он всегда удивлял — своей безудержностью и правилами жизни, которые отличались от принятых. Правила у него всегда были свои собственные.
…В мастерской с самого утра слышится окрик: “Гоген!” — имя маленькой собачки, которую он назвал так из-за окраса — у нее масть цвета охры — и в честь любимого художника.
Для людей, живущих рядом, общение с Никогосяном — это своеобразная учеба. В 7 утра он уже на ногах, и если у него нет натуры, то у себя в мастерской он пишет автопортрет, сидя перед зеркалом в обязательной красной вязанке. Наверное, поэтому у него их более 1000, и он продолжает их писать.
Он как-то сказал мне: “Если я не буду рисовать каждый день, я могу что-то потерять и перестану быть художником”. И это говорит академик Российской академии художеств, народный художник СССР, лауреат Государственной премии СССР.
У Николая Багратовича и в камне, и в дереве, и в бронзе на метафизическом уровне соединилось армянское и русское. Он всегда интересно говорит, хотя и допускает вольные стилистические формулировки. Когда мы снимали фильм “Художник”, поняли, что главное — озвучивать мысли Николая Никогосяна, ведь в каждой его фразе — фантастическая энергия, острота мировосприятия, смысл, тайна. И желание направить собеседника на свой внутренний поиск.

— Понимаешь, у нас в культуре творится большая несправедливость: есть музей Шилова и очень грустно, что до сих пор нет музея Кончаловского, Сурикова, Врубеля.
За долгие годы общения с ним я ни разу не слышал, чтобы он о ком-либо говорил плохо: ни о коллегах, ни о друзьях, ни о родственниках. Даже о тех, кто, заняв, не возвращал ему деньги. Он может выругаться, когда видит, что перед ним фальшивое, формальное творчество. Но эти задиристые, колючие реплики не будут касаться самой личности человека.

— Понимаешь, я уже в 6 лет пас овец у подножия Арарата. С тех пор я полюбил эти армянские камни, без которых нет моей страны, и они с тех пор рядом со мной в мастерской всю мою жизнь.
Его отец до прихода большевиков был богатым землевладельцем, но к труду приучал всех домочадцев.

— В 16 лет я танцевал в балете. Однажды пригласил на спектакль отца Баграта. Он сел в первый ряд и вдруг узнал меня, родного сына, в образе черта в балетном обтягивающем трико. А я перебирал лапками, гримасничал, и отец, которого знало выжившее после революции дворянство Армении, встал, плюнул на сцену и ушел. Такие вольности он не мог простить никому, тем более родному сыну. После он отчитал меня: “На балет больше не пойдешь, голые женщины до добра не доведут. И вообще, искусство выбрось из головы”.
Прошло много лет, и дядя разрешал деду Баграту присутствовать на сеансах обнаженной натуры, ну и мне как самому маленькому. Коля подмигивал престарелому отцу и продолжал по-армянски: “Пап, помнишь, ты говорил, выбрось из головы голых девушек, а теперь ты смотришь на них, не отрываясь”.
Среди черт Никогосяна — его желание помочь тому, кто в этом подлинно нуждался. Скольким художникам он помогал! Он мог годами не разговаривать со своим братом, но его семье деньги посылал регулярно.
…Благодаря его скульптурным портретам я понимаю, каким был академик Сергей Петрович Капица, Дмитрий Шостакович, Арам Хачатурян, всю силу Георгия Свиридова… Его скульптура “Труженица Араратской долины”, которую он сам называл “Мать-Армения”, выполнена из гранита, из тяжелейшего материала,— это пожилая женщина, в ней нет героизма и пафоса, но она — олицетворение самой армянской земли.
Или взять скульптуру, посвященную 250-летию дружбы России и Украины. Никогосян выиграл этот конкурс очень давно, и работу должны были установить возле Киевского вокзала. Украина и Россия предстают двумя обнявшимися девушками. Их слияние делает их одним целым, обнаженные фигуры олицетворяют первозданность и неразрывность славянских корней, их исторической судьбы.
У Никогосяна непростой, неуживчивый характер. Может быть, потому что он годами с раннего утра до поздней ночи рубил камень в мастерской. Некоторые его работы создавались по 9-11 лет. А когда сил не стало, ушел в живопись. Но он и живопись не пишет, а лепит. Был помоложе, отправлялся домой только поспать, а утром опять поднимался чуть свет и шел работать.
В нем состояния могут меняться каждую минуту. Говорит с человеком, вдруг возьмет огрызок карандаша, графита и начнет делать зарисовку.
Ему свойственны неистовость, восторженность, не знающая пределов. Он любит искусство так, что не видит границ между ним и реальностью. Поэтому к нему шли и великие, и простые люди. Как-то он сказал, что очень устал от одиночества. Я удивился: “Коля, так ты же не один! Друзья, дети, внуки, правнуки!”
Он говорит: “Нет, не понимаешь ты… Иногда хочется с Ландау поговорить, позвонить Арно Бабаджаняну, сыграть с Баграмяном в нарды…”
Кстати, нарды Никогосяна очень старые, почерневшие, ему их подарил Иван Христофорович Баграмян. Когда создавали музей маршала, к нему пришли с просьбой передать нарды музею. Никогосян наотрез отказался: “Когда умру, тогда и заберете”. Они — часть его жизни.

— Как-то Хачатурян пригласил меня и компанию своих друзей к себе домой отметить премьеру балета “Спартак” — Юрий Григорович в Большом театре поставил в 1968 году. И был огромный успех. И я очень волновался, многих не знал. Арам Ильич мне как самому молодому дал сумки с едой и бутылками. А я вижу, позади какой-то тихий очкарик поднимается по лестнице. Я ему и отдал часть сумок, причем самую тяжелую. Потом этот очкарик сел за стол рядом со мной. Долго говорили, хвалили балетмейстера и композитора. И тут Арам Ильич встает и говорит: “А сейчас я хочу услышать мнение о спектакле моего друга Дмитрия Шостаковича”.
И тут встает этот очкарик.
Я почувствовал, что у меня пот струится под рубашкой: кто бы мог подумать, что это он? Потом, когда прощались, я хотел пораньше встать, чтобы попросить прощения у Дмитрия Дмитриевича, и вижу, что тот уже мое пальто снял с вешалки и ждет. Тогда я ему сказал: “Вы извините меня, я не узнал вас. Могу я чем-то смыть мое нахальство? Что-то сделать для вас?” На что Шостакович ответил: “Да что вы. Мы поровну несли эти сумки. И чтобы вы знали, что я обид не держу, готов вам позировать. Арам Ильич говорит, что вы очень талантливый и неистовый”. Ты представляешь, столько лет прошло, а я до сих пор краснею, как вспоминаю это мое нахальство.
Эта среда и воспитывала Никогосяна. Но самое большое влияние на него оказали, конечно, выдающиеся русские скульпторы: Александр Матвеев, Николай Андреев, Сергей Коненков.
Никогосян — мастер русской скульптуры. Многое он принял и познал, когда учился в Академии художеств в Санкт-Петербурге. И если бы его не выгнали за драку из Академии, он, возможно, остался бы в блокадном Ленинграде и неизвестно, какой была бы его судьба.

…На Новодевичьем кладбище он установил около 25 надгробных скульптур (Урбанскому, Маршаку, Каро Алабяну). Там же могила скульптора Матвеева, перед гением которого Никогосян преклонялся всю жизнь. На надгробии у мастера — скульптура задумчиво сидящего мальчика. Коля подвел меня к этому памятнику и сказал, что на его могиле тоже должен быть этот мальчик.
Я пришел домой и сказал родным: “Коля чудит что-то. Почему мальчик?” А потом понял, что именно эти ранние годы и являются для человека самыми лучшими. Когда просыпаются силы, мы учимся различать людей, ощущаем полноту жизни, но при этом никому ничего не должны. Ведь сам Матвеев в 1909 году установил в Тарусе на могиле рано ушедшего из жизни художника Виктора Борисова-Мусатова памятник: фигурку спящего мальчика. Этот мотив “жизнь есть сон”, по мнению Александра Терентьевича, был созвучен творчеству Мусатова. И, конечно, Никогосяна.
Я тогда снова поразился Никогосяну — почти 100 лет, а он все время что-то новое для меня открывает, связывает для меня имена и эпохи в одно повествование.
…Когда устанавливал надгробный памятник главному архитектору Москвы Каро Алабяну, рабочие смотрели на скульптуру и кто-то сказал: “Какой дурак это сделал?!” Коля подошел и сказал: “Ребята, этот дурак — я”. На что те, немного смутившись: “А ты на дурака не похож”. И тогда сорокалетний Никогосян им объяснил, что сделал круг вечности, внутри — имя Каро Алабяна, потому что его архитектурное наследие и принадлежит этой вечности. И рабочие ему и ответили: “Да-а-а. Это мы, дураки, сначала ничего не поняли”.
Он всегда умел отстаивать свои творческие принципы, а после смерти учителей бился и за их творческие методы, никогда их не предавал.

— Ты понимаешь, я хочу весь третий этаж моей галереи отдать моим учителям, выставить их малые формы — это самое маленькое, что я могу для них сделать, ведь художника из меня сделали они.
Он считает, что искусство должно стремиться к высшим идеалам. Но при этом умеет увидеть высшее в выхваченном мгновении. Подсматривает его, чтобы дать нам возможность созерцать в камне Майю Плисецкую или Аветика Исаакяна в бронзе.
Он всегда армянин. И обожает свою огромную семью: грузинскую жену, русских, французских невесток. Когда я маленьким приезжал из Еревана в Москву, он всегда спрашивал: “Ну что, лаваш привез?” И если родственники мне не положили, Коля полдня был не в настроении. И я ходил за ним и повторял:
— Дядя Коля, ну что-ты из-за лаваша обижаешься?
А он мне в ответ:
— Это же не просто лаваш — это запах Армении.
В 100 лет он командует домочадцами. Этот наследуемый патриархат ему достался от отца Баграта. Дом он построил сам со своей супругой Этери по проекту Размика Папяна. Это здание в виде палитры стало лучшим архитектурным сооружением в Москве в 2004 году.
Здорово, я живу в Москве внутри палитры!
Еще одна страсть Коли — это женщины.

— Понимаешь, женщины для меня все!
Несмотря на то что он очень любит свою жену Этери, которая растворилась в нем, он готов влюбиться в каждую, и очень удивляется, когда модель или зашедшая журналистка не отвечают ему взаимностью. Каждой девушке он не может не сказать пару галантных слов, признаться в любви, поцеловать, восхититься вслух. У него подруг (и притом каких!) всегда было много: от Лили Брик до Нонны Мордюковой.
Его характер и мешал ему стать частью системы. Он и академика-то получил поздно. Причем ему намекнули, что сначала он должен стать членом-корреспондентом. Тут Коля взорвался! И на церемонии посвящения в академики скульптор Александр Иулианович Рукавишников сказал: “Давайте просто признаем, что сегодня мы принимаем в наши ряды гения!”
Кстати, лет 15 назад мы были у Рукавишникова в гостях в мастерской — он тогда пригласил на дружеский худсовет мастеров, чтобы получить оценку своей замечательной скульптуры Владимиру Набокову в Монтре. Высказались все, но все же Александр Иулианович был в некотором напряжении и посмотрел на Никогосяна. Тот медленно обошел скульптуру и тихо сказал: “А что. Хорошо. Умеешь лепить и знай, ты уже большой художник”. Я увидел, как у Рукавишникова, уже немолодого признанного мастера, заблестели глаза. Когда уезжали, Николай Багратович мне сказал: “И все-таки эти Рукавишниковы очень талантливые. Отец здорово лепил маленьких букашек, стрекоз, а Александр, по-моему, превзошел отца, он — настоящий монументалист”.

Жалею, что не все его мысли и емкие характеристики подбираю за ним. С другой стороны, Никогосян — человек действия и он очень сильно влиял на судьбу тех, с кем встречался в жизни. Он даже сыну своему невесту сам нашел. Поехали мы как-то вместе в Ереван, он увидел в церкви незнакомую красивую девушку, привел ее к сыну, познакомил их и поженил. С тех пор она в нашей большой семье. Вот такой он, безостановочный….
Все друзья семьи Никогосяна знают, что, устав от зимы, пробок, хамства, они всегда могут позвонить ему и напроситься в гости в мастерскую, отдохнуть душой. Он никогда никому не отказывает в гостеприимстве.
Он отложит свой очередной автопортрет и смерит пристальным взглядом: “Что глаза потупил и еле передвигаешь ноги, устал? Сукин сын, тебе не стыдно? Мне 100 лет — а ты устал!”

Ашот ДЖАЗОЯН