Седлайте коней

Автору показалось, что нижепубликуемый рассказ, написанный в 1992 году, в эти неспокойные дни вновь обретает актуальность. Все признаки революции, как ее ни назови: бархатной, желтой, цветной… Звучат красивенько, завлекательно, а итог…

Странно… В 90-х сколько всего хлебнули, и опять лезем в пекло вслед за экс-аодовцем. Лезем в хаос, в непредсказуемость… При этом дико танцуем и бьем в барабаны…

Когда поднялся ветер перемен, Чехунц сидел на даче и писал роман. Писал зло, не отвлекаясь. За окном сверкали молнии, хлестал дождь и завывали собаки. А он все писал…
— «О, царь! Полчища Врамшапуха у стен крепости. Прикажи седлать коней».
Роман был исторический. Сорок первый по счету. Может, даже сорок второй. Собственно, это был не роман, а повесть. Где-то даже драма. Она дышала историей, кипела страстями и хватала за душу. Аналогичным образом дышали, кипели и хватали романы второй, семнадцатый и двадцать пятый. Но Чехунц всего этого не помнил. Он писал, не отвлекаясь. Лишь иногда материл собак. Уж слишком они завывали.
— «Ты славный воин, Арташес! Но горяч. Рано седлать коней».
Чехунц и сам был горяч. Горяч и крут. Мерзостей системы не терпел. Видел: заигрывает, подлая, с художественной интеллигенцией. Одних одаривает, других оплевывает… Так сказать, кнутом и пряником. Многие это видели и молчали. А Чехунц не молчал. Терпел, терпел… Потом бац – лягнет одного, шмяк – куснет другого. Не буквально, конечно. А в личной беседе, за столом, за графином. Система ему и ордена, и госпремии… А он себе: врешь, не купишь! Тимео данаос эт дона ферентес. То есть бойся данайцев, дары приносящих! Чуть что, вскипал гневом. Но, надо сказать, и быстро остывал. Жалел ее, никудышную систему. Особенно после тутовки.
— «А что делает царевна Амаспюр? – молвил царь. – Пригласи ее в мои покои, пока не оседлали коней».
Кстати, тута здесь росла неслыханная. Каждая ягода с большой палец Чехунца. Соответственно и чудо-напиток. Он бродил в нем и на второй день, и на третий, и, бывало, на шестой. Соответственно и сам Чехунц. Никакой последовательности. Всю жизнь ходил с бритым затылком и в фуражке, как счетовод-бухгалтер. А на старости лет вдруг отрастил усы и гриву. Вылитый Хемингуэй. Если б еще писал лучше. Хотя, с другой стороны, куда уж лучше…
— «О, мой повелитель! – молвил Арташес, — не береди мои раны. Царевна Амаспюр, оседлав коней, бежала с придворным гусаном».
Дача Чехунца была на высоком холме. Собственно, не дача, а дом. Где-то даже крепость. С оградой и воротами… Все в ней было под рукой: дрова, консервы, тутовка, мать-старушка. Пей, то есть пиши — не хочу! Он и писал. Свой сорок первый роман. Может, даже сорок второй.
— «Ты лжешь, Арташес! – молвил царь. — Я велю отрезать тебе язык и вскормлю его бешеным псам».
Роман близился к концу. Оставалось только выяснить: седлать ли коней? Но тут зазвонил телефон. И Чехунц рванул в город, где происходили драматические события. Не зря все-таки собаки завывали. Что это добрые события, он знал точно. Аналогичные происходили опять же во втором, семнадцатом и двадцать пятом романах. И там народ восстал, правитель бежал, власть пала. И там свобода взошла, трубы трубили, народ ликовал. И Чехунц принял эти события! Принял круто и горячо. Прямо с дороги пламенно приветствовал. Встал к микрофону и не отходил, пока его не унесли. К тем же, кто сомневался, вскипал гневом. Мол, за что цепляетесь, козлы. За гниль, ржу? А знаете, как она, подлая, заигрывала с художественной интеллигенцией и т.д., и т.п. И сомневающиеся не только перестали сомневаться, но и начинали уговаривать колеблющихся, а те в свою очередь – неверящих.
Однако события приняли еще более драматический характер. К подлостям старой системы прибавились подлости новой. Жить стало зябко и сурово, поднял голову преступный элемент. Юбилейный, сороковой роман Чехунца издатели отложили в сторону и, руководствуясь рыночными соображениями, напечатали справочник молодого гомосексуалиста. Чехунца стало почти не слышно, не видно.
Однако события приняли самый драматический характер. Жить стало зябко, сурово, темно, холодно, голодно… Преступный элемент обчистил дачу, унес консервы, дрова, приставал к супруге. Только мать-старушку пока не трогал. И Чехунц испугался. Не за себя, за детей. Первой сорвалась с места дочь, студентка англофака. Она поехала погостить к заокеанской подруге и осталась. Вслед выехал сын, учащийся англошколы, поехавший погостить к сестре. Потом жена… Чехунц тоже стал учить английский и собирался погостить. Но оставались кое-какие дела.
На дачу он вернулся больной и разбитый. Привез с собой два мешка муки и разных энергоносителей. На вопросы матери-старушки не отвечал. Только жадно ел и думал. Потом глотнул чудо-напитка, сел за стол и дописал последнюю фразу своего сорок второго романа. Может, даже сорок третьего:
— «Ты был прав, Арташес! Пора седлать коней».
1992г.

Рубен САТЯН