Он поймал свою Синюю Птицу
Не стало Леонида БРОНЕВОГО. Он не дожил нескольких дней до своего 89-летия, оставаясь в строю до последнего. В 88 играл на театральной сцене, мог часами декламировать поэзию и прозу, продолжая анализировать персонажи и роли, как часть своей реальной жизни. И все прожитые годы этой блестящей по силе таланта судьбы теперь выстроились в целый век – эпоху великого артиста. Артиста «с двойным дном», который виртуозно легкими, ироничными, многослойными образами своих героев обаял зрителей и завладел их сердцами навсегда. На его счету десятки ролей в театре и кино, в том числе легендарный Мюллер в телесериале «Семнадцать мгновений весны», знаковые роли в фильмах «Тот самый Мюнхгаузен», «Покровские ворота”, «Формула любви» и многих других.
Артист поневоле. Народный артист СССР, лауреат ордена «За заслуги перед Отечеством» всех степеней, обладатель множества профессиональных премий о выборе своей профессии так и говорил. Ведь карьера дипломата или военного, или журналиста, о которой в юности мечталось, была для него, сына «врага народа», наглухо закрыта, и только провинциальная театральная студия казалась чем-то реально достижимым. Но однажды на встрече со зрителями в Сан-Диего, когда некий пожилой человек на весь зал бросил ему в лицо: «Ваш отец допрашивал меня, и очень строго!», в наступившей мертвой тишине Броневой еле выговорил: «Я, может быть, сам того не подозревая, выбрал профессию артиста, чтобы хоть немного загладить вину своего отца…»
Леонид был сыном Сергея Броневого и Беллы Ландау. Мальчик родился 17 декабря 1928 года в Киеве, когда его родители учились в университете на рабфаке. Белла очень хотела, чтобы муж стал адвокатом и защищал людей, но Сергей, при содействии брата, попал в экономический отдел ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление), в его обязанности входило выбивать золото из нэповцев. Жена выплакала все слезы в предчувствии той трагедии, какой карьера мужа обернется для всей семьи.
Детство закончилось, когда ребенку было восемь с половиной лет. Дядю застрелили без суда и следствия в собственном кабинете. В одну из ночей 1937-го отца арестовали на глазах у жены и сына, следователем, выбившим ему зубы, оказался парнишка, которого отец спас от голодной смерти, взяв его на службу часовым. Отцу дали 10 лет, обвинив в троцкизме. Следом за ним загремел и тот парнишка. Броневой считал закономерным наказание и отца, и посадившего его «следователя»: «За каждое совершенное преступление приходит наказание, ты должен платить за него: в лучшем случае здоровьем, в худшем случае – своей жизнью, а в самом худшем случае – жизнью своих родных и близких, которых любишь больше, чем себя…»
Наутро опальную семью сослали в ссылку в Кировскую область, потом последовала эвакуация в Чимкент, и на долгие годы жизнь Леонида Броневого оказалась связанной со Средней Азией. В Чимкенте Леонид стал подрабатывать всеми возможными способами. 13-летний школьник был учеником пекаря, аккордеонистом в кабаке, секретарем-«машинисткой», рабочим мастерских кукольного театра. «Когда поступил работать в пекарню, в первый день съел целую буханку, ну меня стошнило, нельзя было горячую буханку жрать голодному человеку, а меня никто не предупредил. Один раз попытался вынести хлеба маме, но больше не пробовал. Очень боялся. Мастера расстреляли без суда и следствия: он в трости проносил около двух литров подсолнечного масла в течение нескольких лет – озолотился. Знаете, что такое в войну подсолнечное масло?! Буханка хлеба стоила 2000 рублей… Я знаю одно: надо так руководить, чтобы люди хоть немножечко с каждым месяцем лучше жили: если они хотя бы раз в три месяца купят себе пищу, лекарства, не будут думать о том, что повысили ЖТХ… Если бы кто-то мог сделать это для людей…»
Только в 1950 году, в 22 года, Броневой поступил в Ташкентский театрально-художественный институт. Школу-студию МХАТ он окончил экстерном, по распределению попал в Грозный и служил в грозненском, иркутском и воронежском драматических театрах. В 1961 году, после смерти жены, с 4-хлетней дочкой он перебрался в Москву, но работы не было, он играл в домино, чтобы хоть как-то заработать на хлеб. И только с 1962 стал выступать на сцене Театра на Малой Бронной, режиссер Анатолий Эфрос давал ему преимущественно отрицательные роли, почти окончательно убедив артиста, что он и по жизни ничуть не лучше своих героев. «Строй лица у меня не положительный. Есть положительный формат, я под него не подходил. И если каждый день человеку будут внушать, что он дурной, отвратительный, он и сам поверит в это».
И тут его пригласили на роль Мюллера в телесериале «Семнадцать мгновений весны». Кстати, в первый день съемок актер расписался со второй супругой – Викторией. После премьеры на него, 43-летнего артиста, обрушилась оглушительная всенародная слава. Но не только. В ЦК КПСС его обвинили в облагораживании образа фашиста, между Сусловым и Андроповым, вступившимся за Броневого, возник серьезный спор. «Нельзя из фашистов делать таких добряков!» – возмущался Суслов. – «Нет, их так и надо играть. Тогда мы показываем, что мы дрались с обаятельным, сильным и умным врагом, и мы его победили!» Но Госпремию за эту роль Броневому так и не дали.
«Я ничего не делал специально, я играл по тексту. Очень интересный образ, очень странный человек, сначала сажал Гитлера в тюрьму, потом служил ему, теперь служит Борману, хамелеон такой, а с земли очень умный. И искренне любит Штирлица, потому что понимает, что конец скоро, и такой человек нужен, чтобы с ним вместе уехать, совершенно не подозревая, что это советский человек. Я его сделал лучше, чем он был на самом деле. Зря, наверное. Эфрос сказал: “Вы неправильно играете, надо его обвинять!” – “Вы сейчас себе противоречите: вы учите не обвинять, не быть прокурором собственной роли, а наоборот, защищать его. А теперь вы мне говорите такую вещь. Почему? Вы мне напоминаете цензора советского, но вы же почти диссидент. Как же вы так говорите?” Не знаю, странно. Потом я через много лет подумал: может, он прав? В России нельзя играть обратным ходом, как Станиславский просил: ищи доброе, где он злой, злое, где он добр. Надо играть прямолинейно… Немецкий генерал говорил: «Чем больше мы получаем свободу, тем больше нам хочется гестапо».
Когда Броневой узнал, что его тетя, которая в результате всех жизненных перипетий оказалась в США, владеет шестью кинокомпаниями в Голливуде, он не стал ей звонить, – вдруг подумает, что ему что-то нужно. «Мне ничего не нужно», – твердил он партийным функционерам всех времен, продолжая жить в обычной московской “двушке”. «Я не понимаю, зачем нужно 4-5-10 комнат, а если сто, в них же во все и не попадешь. Мне нужно кресло, телефон – одно место мое, как у собаки».
В 1988 году Броневой наконец нашел своего режиссера, Марка Захарова, и прослужил в «Ленкоме» до последних дней. Весь зал ему аплодировал, когда в момент спектакля – так была построена под него роль – артиста вывозили на кресле-каталке. Его называли «талисманом» этого театра.
К концу жизни он говорил в интервью киевскому журналисту Дмитрию Гордону: «Мне много лет, у меня остались два чувства от прожитой жизни: чувство страха, который я уже изжил, потому что мне очень много лет, я ничего не боюсь, и чувство голода – вечный голод и вечный страх…
Я считаю, что должен быть политический процесс над КПСС. Она виновата не меньше, чем нацистская партия в Германии, и даже больше. Там воевали против других народов, …а тут воевали против своего народа. Как можно было героев, которые попадали в плен в полусознательном состоянии, после войны заставить опять пройти через лагеря? Это была чудовищная система, основанная на страхе. И главный лозунг, негласный, был – не высовываться. И еще обязательно люди должны были стучать друг на друга. Поэтому я никогда не прощу то время. …Любой и каждый может упрекнуть меня в том, что получал в СССР премии, награды и звания, что отец мой одним из самых жестоких следователей киевского ОГПУ был, садистски людей допрашивал, деньги и показания выбивал… Ни пройденный путь, ни свою биографию я изменить не могу, но убежден, что в прошлое возвращаться нельзя, и ни один орден, ни одно в мире благо одной-единственной слезинки обиженного тобой человека не стоит».
«О смерти я думаю всегда. Моцарт думал о смерти с 3 лет, в каждом произведении обязательно есть кусочек намека на смерть. Разве можно об этом не думать? Надо думать, готовиться невозможно, но думать надо. Алгоритм жизни в том, что она закончится у всех неизвестно когда. Поэтому надо успеть что-то сделать».
«Вы поняли жизнь уже, какая она? – спросили артиста. – «Нет. Ничего я не понял, как это можно понять, если не знаешь, что будет через одну минуту. Но я понял одно: надо не упустить свою УДАЧУ, свой счастливый случай, как Гагарин, полетевший в космос».
Он поймал свою Синюю Птицу. И за все расплатился сполна.
