“Ох, и хитрецы же вы все, кавказцы…”

Автор предлагаемых историй — наш читатель Берт БЕРБЕРЯН, не раз выступавший в “НВ”. По традиции, мы помещаем фотографии автора, но уважаемый г-н Берберян вновь отказался от паблисити, что в наше время явление весьма редкое. Удивительный факт. Ведь тысячи тысяч соотечественников так и лезут в интернет, разнообразные СМИ, желая отметиться и предстать пред очи широких масс. В большинстве совершенно без каких-либо оснований.

 

В этом смысле Берт Берберян — даром что советская культурная кость! — человек, не ищущий популярности. При том что умеет душевно и увлекательно писать.

 

 

“Платформ…

электрышка… красивы дэвушка ходил…

сказал Валья…”

 

Служу в Советской Армии. Далеко от дома — в Ленинградском военном округе, под Выборгом, почти на самой советско-финской границе — наша часть выходит на трассу Ленинград — Хельсинки.

В части полный интернационал: помимо русских, в основном ленинградцев, псковичей, новгородчан и парней из других северороссийских областей, украинцы, белорусы, группа узбеков, таджиков, казахов и нас, нескольких кавказцев — из Армении, Азербайджана, Грузии и Дагестана.

Ребята хорошие, со всеми нормальные, братские отношения, никакой дедовщины нет, просто есть негласная установка среди “дедов”, спущенная, видимо, командованием части через младший комсостав: нацменов не теребить, не трогать и не обижать — грядет юбилей 50-летия образования СССР и его надо отметить на высшем уровне, достойно и без эксцессов! Директива действует четко и безотказно — за весь срок моей службы никто понапрасну не был обижен или отправлен “на губу”…

Получаемыми из дома посылками все делились радушно, по-братски. Так славяне благодаря нам, кавказцам, познали вкус армянской бастурмы и суджуха, грузинского хачапури и чучхелы, а мы в свою очередь — попробовали русских жареных грибов, украинского сала и домашней колбасы и многого другого, нередко за парой бутылок русской водки или армянского коньяка — когда начальство было в отлучке из части… В порыве эмоций под градусами крепкого алкоголя солдатики братались еще больше и чуть ли не клялись в вечной любви и дружбе…

А в банные дни в гулкой и большой солдатской общей бане так же дружно и усердно терли друг другу казенными мочалками и щедро обливали из шаек покрытые густой мыльной пеной спины чуть ли не кипятком русский и еврей, армянин и азербайджанец, казах и грузин… Только славянским однополчанам мы, кавказцы, давали явную фору: видя рядом с собой бок о бок обильно черноволосатые торсы “настоящих мужчин”, они сильно тушевались и сникали, сравнивая свои бело-розовые незрелые мальчишеские тела без единой волосинки с нашими! Иногда в бане шутили: “Братцы кавказцы, ну одолжили бы нам немножко шерсти на грудь, живот и ноги!”… Единственным прегрешением, пожалуй, всех взрослеющих в армии и в основном не знавших женщин ребят был невольный интерес к причиндалам друг друга, которые оценивались как бы случайным взглядом — мельком, искоса. Одни с гордостью и ощущением своего превосходства чуть ли не демонстрировали внушительное “мужское достоинство”, а иные, сравнивая свое гораздо более скромное хозяйство с другими и чувствуя собственную ущербность, стеснительно прижимали полупустую шайку с водой к причинному месту и уходили мыться в полутемную глубь бани, исчезая в клубах пара… И именно в общей солдатской бане мы впервые усекли и освоили “религиозную грамоту” в разнице Его Величества Фаллоса: мусульмане и евреи были обрезанные, славяне, армяне и прочие христиане — натуральные, т.е. необрезанные… Однако мы были чисты не только своими распарившимися голыми белоснежными или смугловатыми телами, но и здоровыми помыслами, не допускавшими душевной и духовной грязи! Кто тогда вообще заикался о “гомиках”, о “нетрадиционной ориентации” и “однополых отношениях”, которыми замарала, изгадила себя и чуть ли не узаконила нынешняя Европа? Это был для нас, в основном простых ребят-одногодков со всех концов огромной страны, незнакомый и далекий, чуждый мир…

Единственной секс-историей, приключившейся на моей памяти в армии, были злоключения нашего кавказского “земляка”… Помню, сижу я в штабе части за отправкой очередной телефонограммы в центр, в Тайцы, вдруг — звонок из санчасти. Военврач майор Еськов, с которым мы давно сдружились за армянским коньяком, регулярно присылаемым мне моей ереванской родней на праздники, зовет к себе: “Рубен, зайди как освободишься!” Естественно, закончив дело, бегу минут через пять в санчасть, не понимая, что может там быть такого сверхординарного, касающегося лично меня?!

Залетаю в нашу светлую, чистенькую санчасть, разместившуюся в небольшом одноэтажном домике в противоположном от штаба и казармы конце военного городка…

— Да вот тут у меня твой земляк, кавказец, — удрученно вздыхает Еськов, — из нового призыва, ни в зуб ногой по-русски! Давай, расспроси его, как это его угораздило — еще пару месяцев служит, а уже где-то успел подцепить триппер в первой же увольнительной… Я его осмотрел уже… Но… Он страшно напуган… Пойди к нему… Объяснись… Иначе придется без разговоров отправлять в окружной госпиталь…

Военврач жестом указал на свежевыкрашенную белоснежную дверь единственной палаты. Я, честно говоря, всегда был довольно осторожным молодым человеком и даже на гражданке остерегался случайных связей, и первым порывом моим было сразу отказаться от общения с распутником и уйти. Но взгляд Еськова был хотя и строгим, но просительным, и я не осмелился перечить офицеру-другу…

 

Войдя в палату, увидел очень смуглого, как индус, тщедушного парнишку лет 18-19, боязливо сидевшего на краю заправленной серым покрывалом железной кровати и нервными тонкими пальцами теребившего рукав великоватой больничной серо-бурой пижамы. Увидев “рядового солдата” лет на пять старше себя (я призвался в армию после вуза), он с беспокойством посмотрел на меня, не зная, чего ждать от незнакомого “деда”… Но на его лице появилась едва заметная улыбка: моя внешность — кучеряво-черноволосый, черноглазый, с гордым профилем “кавказского орла” — вселила в юношу надежду на доброе завершение его злоключений.

— Барев, апер (Здравствуй, братишка), — ласково обратился я по-армянски с невольной симпатией к “земляку”, как мне представил по телефону Еськов, впрочем, не подходя к похотливому кобельку ближе.

“Больной” заморгал глазами и, потупившись, опустил голову.

— Вортехицес ду? (Откуда ты?) — недоуменно спросил я солдатика.

В ответ молчание и нервное потирание пальцев…

— Хай чес? (Не армянин?)

Видимо, слово “хай”, где-то слышанное, он все же понял и отрицательно покачал головой.

— А кто ты и откуда? — я поневоле перешел на русский, не сомневаясь, что хотя бы это он поймет. Действительно, моя энергичная жестикуляция, изображающая руками “высокие горы”, дошла до него.

— Мамед Алиев… Азербайчан, Кюрдамир…

— А-а, значит наш, кавказец… — выдохнул я облегченно, пытаясь все же узнать, где его угораздило подцепить эту гадость, — “Где? Ленинград?!” Я весьма выразительно продемонстрировал соответствующими движениями рук “акт”, известный, наверное, всем мужчинам мира. Он сообразил, благо уже имел опыт, дорого ему стоивший, и кивнул — название великого города России, где его наградили лихой болезнью, он точно знал!

В этот момент вошел военврач в надежде, что разговор уже состоялся и все прояснилось.

— Он не армянин, он не понимает меня, — отрапортовал я, — беседы не получилось, выудил только то, что подцепил заразу в Ленинграде или где-то в пригороде…

— Я это и без тебя выведал, — грубовато кинул Еськов, — много ума не надо назвать город!

Он вытаращил на меня свои светло-голубые добрые глаза и искренне удивился: “Но ведь вы же кавказцы, горцы, как это так — не понимаете языка соседей в своих аулах?!”

— Вадим Сергеевич, я армянин, он — азербайджанец… Это совершенно разные народы…

— Ну как же, вы же живете рядом, как можете не понимать друг друга, — никак не мог уразуметь военврач, в качестве последнего довода приведя факт, что у него пару лет назад служил фельдшером ефрейтор-армянин, отлично понимавший служивших с ним в части азербайджанцев.

— Да, это возможно в районах совместного проживания двух народов, например в Нагорном Карабахе или в некоторых приграничных селах Армении со смешанным армяно-азербайджанским населением, — начал я свой ликбез с советским русским офицером родом из волжан, для которого все нерусские и тем более “черные” были одним миром мазаны. — Ну так что же ты с ним никак? — закипал Еськов. — Или хочешь подсобить земляку и спасти от госпитального лечения и неприятностей от командира таблетками в нашей санчасти!?

— Да что вы, товарищ майор… — растерялся я от чудовищных, на мой взгляд, подозрений вышестоящего.

— Ну так давай, допытывай этого засранца недоделанного, где он подцепил гонорею? И быстро, Рубен, мне недосуг с вами тут лясы точить…

Все время нашего разговора азербайджанец тихо и обреченно продолжал сидеть на краешке постели, напряженно вслушиваясь в тональность наших непонимаемых им слов и фраз…

Убедившись, что военврач никак не усек тонкость моей краткой и беглой историко-политической справки об особенностях кавказских народов, я решил довершить тему, расставив все точки над i.

— Знаете, наш, как вы окрестили, “недоделанный засранец” из тех регионов Азербайджана, где совершенно нет армян, и, естественно, парень не может знать ни слова по-армянски… А вообще, товарищ майор, армяне и азербайджанцы абсолютно разные нации, мы христиане, они — мусульмане; у нас совершенно разные языки из различных языковых групп. Так что не удивляйтесь тому, что мы не понимаем друг друга… И потом, извините, у армян нет аулов — так называются мусульманские поселения. У нас села и деревни, как и у вас, славян… — в моем голосе сквозила явная обида за столь чудовищную некомпетентность военного, которого я считал гораздо более начитанным и образованным среди всех других офицеров нашей части, являвшихся в основном студентами-заочниками различных ленинградских или московских вузов.

— Ну-ну, не обижайся, я этих ваших кавказских тонкостей не знаю, — русский политкорректный офицер смекнул, что прокололся на национальной почве и, дружелюбно похлопав по плечу, почти прошептал мне на ухо: “Ну давай, еще что-нибудь попробуй узнать у этого недотепы — как влип и с кем, мне ж надо будет анкету заполнить и представить начальству, полковнику Пищухину, а он сам знаешь какой — ты же служишь рядом с ним”.

Я обреченно вздохнул и, с некоторым чувством брезгливости подсев на кровать к незадачливому солдатику, спросил почти на языке жестов:

— В Ленинграде где? — я опять заговорщически и по-свойски, как будто сам участвовал в этом деле, показал жестом сладостный процесс и аппетитные формы женщины, возможно, осчастливившей неопытного провинциального парня с гор и сделавшей его мужчиной…

— Платформ… Выборг… электрышка… красивы дэвушка ходил… сказал Валья… пиат рубл… патом пашел кусты… йы..т… — с придыханием прошептал азербайджанец, растопырив пять пальцев и явно оживившись от моего дружелюбного тона “земляка-кавказца”.

— Вот-вот, оглы джан, ма-а-л-а-дец… — протянул я, сам воодушевившись, — видишь, сколько слов знаешь, а говоришь, не умеешь по-русски! Самое главное русское слово — “йы..т” — знаешь уже по собственному горькому опыту! Мамед, это был твой первый раз в жизни? — я выставил перед его носом указательный палец и вновь продемонстрировал рукой уже знакомое ему сексуальное движение.

Грешник робко улыбнулся, кивнул, и в его печальных наивных темных глазах я заметил искорки зародившейся ко мне симпатии.

“Путана была явно больная… Ох, дурак деревенский…” — я искренне пожалел “нашенского” парня (как-никак кавказец!), хотя и толком не понимаем друг дружку и не можем разговориться по-мужски.

Вновь заглянул военврач с кривой миной, и я понял, что надо отрапортоваться по форме, чтобы, наконец, закончить дело и убраться из санчасти восвояси.

— Товарищ майор, — четко и официально доложил я, резко встав с кровати, — рядовой Алиев, как мне стало ясно из беседы с ним, встретился со шлюхой на платформе электрички маршрутом на Выборг и за пять рублей увел ее в ближайшие кусты за привокзальной территорией. Как я понял, сношение было разовое, единственное…

Еськов молча слушал, словно ожидая еще чего-то от меня…

— Вадим Сергеевич, думаю, нет необходимости доводить до сведения начальства прискорбный факт, бросающий тень на советского военнообязанного-срочника и отправлять его в госпиталь… Может, обойдетесь медикаментозным лечением в нашей санчасти?…

Майор раздумывал…

— Я прошу вас, товарищ Еськов… пойти навстречу нашему кавказцу… — просительно заглянул я в добрые глаза военврача и льстиво улыбнулся. — Очень прошу, из солидарности с моим незадачливым земляком… Мы же с вами ведь друзья…

— Ох вы кавказцы, какой народ — всегда договоритесь, если захотите, — хитро хмыкнул в редкие белесые усы Еськов. — А говоришь, не понимаете друг друга… Ладно, уговорил, хитрец… Слушай, Армаганян, в тебе случайно нет еврейской крови?

— Ну вообще-то в России говорят: где армянин, там еврею делать нечего, — отшутился я.

Еськов от души расхохотался и, хлопнув себя по плотным ляжкам, двинулся к выходу.

Мамед по нашему слишком живому и непосредственному разговору явно понял, что все обошлось, и облегченно вздохнул.

— Ну давай, ложись, Алиев, видишь, как выручил тебя твой земляк-кавказец… — строго кинул врач солдату. — Вылечим мы тебя здесь! Уколы будут болезненные, но придется потерпеть: хочешь кататься — умей и саночки возить! Не повезло тебе, брат…

Алиев, конечно, ни черта не понял из сказанного врачом, но, подобострастно кивнув, подошел к своей кровати и послушно лег, поджав коротенькие кривоватые ножки.

Мы с Еськовым вышли из палаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Офицер хитро прищурил глаз и не без иронии кинул: “А говоришь, армяне и азербайджанцы не понимают язык друг друга… Видишь, как ты легко все выведал у солдатика?! Ох и хитрецы же вы все, кавказцы… Кстати, с тебя бутылка коньяка…”

Я, удовлетворенный развязкой, кивнул: “Сегодня же вечером позвоню родным в Ереван — будет вам коньяк!”

О главной фишке своего успеха я промолчал: не мог же признаться военврачу, что больше искусно жестикулировал, чем говорил, и мы с “земляком-кавказцем” поняли друг друга и без “общего” языка…

 

Подарки дедушки

Сталина

 

Мои самые первые детские воспоминания о нашей общей великой родине связаны… со Сталиным! Да-да, именно с ним, подаваемым в зависимости от доминирующего общественного строя “на одной шестой суши” то “вождем народов”, за которого с кличем “За Родину, за Сталина!” люди отдавали свои жизни на фронтах Великой Отечественной, то олицетворением “культа личности”, злобным диктатором, монстром, сгубившим миллионы безвинных людей… Оба определения, конечно, крайности узкого мышления, но не для выяснения истин той поры взялся я за рассказ. Закрепилось это имя потому, что однажды ярким солнечным весенним днем бабушка вернулась с рынка опечаленной, с грустным лицом и сказала: “Собирайся, внучек, пойдем на площадь”. Я сидел и рисовал что-то цветными карандашами в своем альбоме — на широком подоконнике низкого окна нашего собственного домика, выходящего на довольно просторный пятачок двора таких же одноэтажных каменных или глинобитных хибарок, где жил простой, в основном ремесленный люд всех кровей — армяне, русские, курды и прочие “представители народов СССР”.

Мои близкие невольно оказались в “плебейском” окружении, когда, переехав из Ростова-на-Дону в столицу Армянской ССР Ереван из-за смерти дедушки, вынуждены были купить скромное жилище в одном из самых дешевых и пролетарских районов. Бабушка все сокрушалась, вспоминая свой огромный собственный дом с большим двором с видом на Дон в Нахичевани, где у дедушки было свое прибыльное дело — собственная парикмахерская, обслуживаемая несколькими нанятыми им работниками, а бабушка жила беззаботно, на широкую ногу, с прислугой. Все рухнуло в одночасье, когда большевики прикрыли лавочку, и дедушка, лишившись всего, слег и, больше не вставая с постели, умер. Одинокая вдова по настоятельной просьбе сестры, вышедшей замуж и переехавшей с мужем в Армению, продав в спешке за полцены все имущество и скарб, держит путь с детьми в незнакомую ей сторонку. Но вырученных от продажи ростовского дома денег в дорогущем Ереване не хватает на приобретение жилья в центре города или хотя бы в приличном районе. И молодая женщина с российским менталитетом с девочками-подростками обитает в среде, весьма некомфортной для нее во всех отношениях. Но делать нечего, приходится приспосабливаться к новым условиям жизни и выживать…

И вот бабушка, покончив с домашними хлопотами и приготовив обед, приоделась во все траурное и, взяв меня, пятилетнего внука, за руку, садится в трамвай, направляющийся в центр города. Я озираюсь по сторонам: полный людей вагон в гробовом молчании, кое-кто всхлипывает, кто-то плачет и вытирает глаза, кто-то глотает комок в горле… Наконец, вся скорбящая неизвестно по какому поводу людская масса, вывалившись на остановке, присоединяется к длинной веренице людей, цепочкой медленно продвигающихся по огромной площади Ленина. Бабушка крепче хватает меня за руку и вливается в массу грустных парней и девушек, скорбных мужчин и плачущих женщин. “Бабушка, — нетерпеливо и сильно я тяну ее руку, — что случилось, почему мы здесь?!” Она как-то странно смотрит на меня, еще сильнее сжимает мою онемевшую руку и тихо говорит: “Умер Сталин… Что же сейчас будет с нами?”

Я был мал еще, но это имя уже знал — почти в любом разговоре во дворе или дома его произносили с благоговением, почитанием и даже страхом, а в нашем скромном домике, в видном углу на тумбочке торжественно стоял бронзовый бюстик вождя, которым была премирована моя мать на работе “за успехи в труде”. Помню, как бабушка, принося с рынка какие-нибудь фрукты, чаще всего яблоки или мандарины, одну-две из них всегда клала за бюстик и вынимала их оттуда, приговаривая: “Это тебе дедушка Сталин принес!”

Вот так я запомнил имя “доброго дедушки с пышными усами”! Уж не говорю о том, что в приносимых иногда матерью из учреждения старых газетах и журналах портрет его, бывало, пестрел чуть ли не из номера в номер.

Мы медленным шагом, тихо и степенно прошли мимо правительственной трибуны на площади и, трижды обогнув ее вместе с народом, вернулись домой пешочком, благо была прекрасная погода. Ни мама, ни бабушка, ни другие мои близкие родственники, конечно, не были в числе тех, кто бился в истерике и убивался по сие скорбному событию, но еще долгое время все жили в каком-то ожидании. Но чего? Этого я не мог, естественно, знать и понимать в столь малом возрасте.

А весь советский народ, оказывается, ждал перемен! А они напрашивались. Я помню эти хмурые сталинские послевоенные годы, когда за каждым продуктом или товаром мы с бабушкой (зачастую меня не с кем было оставлять дома) выстаивали в длинных очередях — то за сахаром, то за растительным (причем не подсолнечным, а хлопковым!) маслом, то за ливерной колбасой (о настоящей мы и не мечтали!), то за рыбными или овощными консервами, то за мелкой солью, то… Перечислять дефицит тех лет можно долго, бабушка и мама радовались очень многим событиям такого рода — достали то, достали это… И неописуемое от этого ликование — на всю неделю или даже месяц!

Когда тень Сталина окончательно исчезла из нашей жизни, наступила “хрущевская оттепель”. Все вздохнули свободно: лица граждан огромной страны за железным занавесом, наконец, засветились счастливыми улыбками, затеплилась надежда на лучшее и светлое будущее для себя и своих детей, повеяло ростками подлинной духовности и робкими признаками демократии (языки у людей развязались, иногда не в меру!), появились раскованные и амбициозные “интеллектуалы-шестидесятники”. Магазины заполнились продуктами и товарами, о которых народ давно забыл или вообще никогда в жизни не видел! Я помню обожаемые мною хрустящие белоснежные “французские” булочки и аппетитные баранки с маком, сгущенное молоко, какао-порошок и настоящий шоколад, колбасные изделия и свиные окороки, деликатесные рыбные консервы, черную и красную икру — в любом крупном ереванском магазине! Все это было. Простой люд, ютившийся в жалких домишках, хибарах, бараках и подвалах, стал обладателем, по советским меркам, “палат” — квартир с удобствами, быстро разрешивших жилищную проблему. Причем за жилье, свет и тепло социалистическое государство брало со своих “подданных” гроши. При всем сумасбродстве “кукурузника Никиты” и совершенных им политико-экономических оплошностей, подлинных достижений советского строя при нем оказалось все же немало. На мой взгляд, ускоренная программа массового обеспечения широких слоев населения жильем — уже весомый и неоспоримый аргумент в пользу Хрущева.

Но “недолго музыка играла” — вновь замаячил пресловутый “культ личности”, теперь уже не усатого, а лысого дедушки. Хрущев наломал дров в ряде отраслей экономики и сельского хозяйства, не говоря уже о внешней политике, когда, без преувеличения, лишь огромными усилиями весьма ценимого на Западе Анастаса Микояна была предотвращена угроза ядерного конфликта между Советами и США. Кремль понял, что пора перезапрягать советскую телегу, и дружными усилиями Политбюро неадекватный вольнодумец был смещен!

Массы по всей стране ликовали, подзабыв добрые дела его и припомнив лишь серьезные промахи — хлебный кризис 1963-64 годов по всей стране, когда люди брали на абордаж магазины и тырили белые батоны прямо с лотков подвозивших хлеб фургонов, Карибский кризис и другие ляпы общегосударственного и глобального масштабов.

Леонид Ильич Брежнев после “коротышки” и “придурка” Хрущева показался верхом совершенства: представителен, статен и красив как мужчина, серьезен и умен (во всяком случае так выглядит!) как политический деятель, в несколько месяцев вновь наполнил страну всем необходимым. Запад присмотрелся и довольно высоко оценил нового хозяина кремлевского кабинета, не угрожавшего им с пеной у рта показать “кузькину мать”. Новый бог государства довольно скоро нейтрализовал двух других членов триумвирата — умницу Косыгина и безликого Подгорного, прикрутил гайки излишне многословной и болтливой интеллигенции, что сразу почувствовалось по характеру передач и лексики ТВ, радио и прессы. “О-го! Надо держать с этим ухо востро!” — призадумались всякие вольнодумцы и шибко горластые и смелые при Хрущеве деятели. Народ присмотрелся, присмирел и впрягся худо-бедно в “созидательную работу” на долгие годы безмятежного застоя.

Я был дитя, конечно, не сталинского, а хрущевско-брежневского розлива и воспитания: в меру свободен в мыслях и поступках, разумен в пределах дозволенного властью — не выпендривался и в диссиденты и национал-патриоты не лез, поскольку убедился, что в годы моей юности и зрелости страна была достаточно комфортна и привлекательна: для полноценной (пусть скромной и осложненной понятием дефицита) жизни, получения основательного, достойного общего и высшего образования, более или менее квалифицированной медицинской помощи, уверенности в будущем в плане обеспеченности работой, дающей человеку возможность твердо стоять на ногах и планировать грядущее — свое собственное и своих детей. И все это было бесплатно! Хотя, признаюсь, занять высокие посты и сделать быструю и успешную карьеру “за спасибо” редко кому удавалось. Из понятий дефицит, блат, мздоимство, кумовство, клановость и казнокрадство в особо крупных размерах, бытовавших и пышно процветавших в советское время, мы при нынешнем диком капитализме избавились почти стопроцентно лишь от первого — дефицита. Все остальные вышеуказанные явления смело уживаются с нами, потому что они известны и культивируются в большей или меньшей степени в любом обществе при любой общественно-политической формации — пожалуй, со времен египетских фараонов.

 

Берт БЕРБЕРЯН