“Мимо своего старого дома стараюсь не проходить…”

90 лет назад, в 1920 году, большевики начали муниципализацию частных многоквартирных домов в городах. Однако вместо решения жилищного вопроса только еще сильнее запутали его
Когда Михаил Булгаков вкладывал в уста Воланда фразу о квартирном вопросе, испортившем москвичей, он довольно значительно уклонялся от истины. В 1920-х годах жилищные проблемы и скандалы сотрясали не только красную столицу, но и всю советскую страну вплоть до самых окраин. Первопричиной всех бед, безусловно, стала большевистская пропаганда, обещавшая пролетариям переселение из бараков, заводских казарм и дешевых квартир в подвалах во дворцы аристократии и особняки буржуазии.

“Квартирные” истории, порождавшие множество различных семейных драм, в том числе и самоубийств, происходили в стране повсеместно. На одной из центральных улиц Тбилиси жила одинокая старая женщина, несмотря на преклонный возраст сохранившая и великолепную фигуру, и идеальный голос. Звали ее Ашхен. Она была из семьи очень богатых шушинских предпринимателей, перебравшихся в свое время в Тифлис, где они приобрели роскошный особняк на центральной улице.
В 20-е годы дом, стоимость которого явно превышала установленные законом 10 тысяч рублей, был муниципализирован и заселен разномастной публикой, строившей всевозможные козни “недорезанным буржуям”. Не выдержав подобного глумления, а главное, потери дома, отец вскоре умер, а вслед за ним скончалась и мать. Ашхен осталась одна в мрачном сумрачном подвале своего отчего дома, единственном, что осталось ей от родителей. С потолка прямо на стол капала вода, по полу привольно бегали крысы. Деревянная кабинка туалета общего пользования стояла в самом центре двора. Ашхен наливала чай в голубую чашку с золотым гербом и отбитой ручкой и вполголоса пела про хризантемы в саду. Как-то я спросила, почему она зашторивает свое единственное окно, ведь в ее подвале и без того темень кромешная. Она заплакала и сказала — чтоб не видеть, как в папином кабинете моют шерсть.
Смерть ее была столь же трагична, как и жизнь — она повесилась на люстре, глядя открытыми мертвыми глазами на штору, которую так и не сняла с окна.
“Коммуналки” с легкой руки большевиков стали краеугольным камнем жилищной политики на целые десятилетия. В Тифлисе, к примеру, великолепные парадные подъезды, где на многоцветном мраморе пола сохранились фамилии бывших владельцев — Коргановых, Сейлановых, Манташевых и др., вели в настоящие “вороньи слободки”, где даже в чуланах и кухнях проживали целые семьи, где одним туалетом и краном довольствовались по 10-12 многодетных семей, а о ванне вообще никто не помышлял.
Старожилы Еревана рассказывают, что в армянской столице в силу того, что она в те годы значительно уступала по масштабам и Баку, и Тбилиси и, соответственно, была заселена меньше, проблема уплотнения хоть и была, но стояла не так остро. Тем не менее все дома в Ереване и Александрополе, принадлежащие промышленникам, коммерсантам и прочим “богатеям”, лишились своих владельцев и были уплотнены гегемоном.
Внучка одного из жильцов многоквартирного дома на улице Абовяна, что напротив 1-й городской больницы, вспоминает, что ее родители, будучи детьми, жили в уплотненной коммунальной квартире, состоящей из комнаты и части общей кухни. Пользоваться приходилось общим санузлом, в кухне стояло несколько плит — у каждого своя. Когда-то большая квартира принадлежала ее деду — талантливому врачу, в 30-е годы к ним подселили еще 3 семьи — одну из Еревана, а две из районов. В те же годы сильно притеснили и жильцов дома по улице Тер-Габриэляна, рядом со знаменитым “шоферским” магазином.
Одна из квартир принадлежала инженеру, приглашенному из Тифлиса на руководящую должность. Тогда ему вместе с женой дали соответствующую его должности жилплощадь, а сразу же после смерти инженера к его жене подселили еще две семьи, которые, сильно потеснив вдову, сразу же по-хозяйски расположились в ее квартире.
У жилищной проблемы в Ереване была и своя специфика, в основном обусловленная тем, что город в 30-40-е годы стал активно заселяться. Проблему пытались решить и за счет уплотнения, и за счет строительства корпоративного жилья, именуемого тогда товариществом, и за счет так называемого самостроя, на который власти тогда вынужденно закрывали глаза и который сегодня стал сильной головной болью нынешних городских властей.
В те же 30-е годы еще одним взятым на вооружение жилищным резервом стали подвалы жилых домов. И только после знаменитого наводнения в 1946 году, когда Гедар вышел из берегов, затопив подвалы, а среди жертв были и погибшие, ЦК Компартии Армении принял решение о тотальном выселении жильцов из опасной зоны и предоставлении им новой жилплощади. Впрочем, это решение так до конца выполнено не было…

Квартирный вопрос в советской столице стоял острее, чем в других регионах страны, по множеству причин. Самой главной из них, естественно, стало присутствие в городе множества правительственных, хозяйственных и прочих учреждений. Попасть в число сравнительно неплохо оплачивавшихся и снабжавшихся сотрудников пыталось множество людей из провинции. К тому же в столице всегда крутились большие деньги, и для помощи чиновникам в их освоении в Москву прибывало множество воспрянувших во время нэпа предпринимателей, которым также требовалось жилье.
Но ситуация с жильем была столь плачевной, что в 1922 году газеты все чаще называли ее “московским жилищным кризисом”. Статистика говорила сама за себя. В 1918 году, когда начиналась муниципализация домов, в Москве насчитывалось 27 872 домовладения с 231 597 квартирами. При этом негодными для жилья признавали только 3% квартир. А к 1921 году число домовладений сократилось до 24 490 с 163 651 квартирой. Но и из этого резко упавшего количества 60 971 числились разрушенными и непригодными для проживания. Виновниками катастрофического исчезновения жилплощади оказывались сами обитатели столицы эпохи разрухи, во время холодных зим разбиравшие на дрова не только деревянные дома, но и крыши других зданий, доводя их до полного разрушения. А частые пожары лишь усугубляли ситуацию.
В 20-е годы, как удалось выяснить у некоторых старожилов, ситуация с коммунальными удобствами в закавказских столицах была гораздо сложнее, чем в Москве. За очень редким исключением люди довольствовались общим туалетом и водопроводным краном. О газе тогда и речи не было, как, впрочем, и о централизованном отоплении. К примеру, даже в самых престижных, как бы сейчас сказали, элитарных домах на центральных улицах Еревана и Тбилиси отопление появилось лишь в 60-е годы. А до этого коммуналки отапливались в основном дровяными печами, редко углем. Кое-кто побогаче устанавливал у себя АГВ — прообраз нынешнего “Бакси”, но дорогое удовольствие было по карману не каждому.
За подобное коммунальное обслуживание и платили символически. Практически почти никто не утруждал себя ни квартплатой, ни платой за электроэнергию и воду. Впрочем, в коммуналках при наличии общего электросчетчика и общего крана вообще невозможно было вычислить, кто сколько потребляет. Так что разборки, похожие на ту, как “воронья слободка” разобралась с Васисуалием Лоханкиным, происходили частенько.
Уже позже, где-то в середине 30-х, случилось даже громкое убийство на бытовой почве. Из одной коммуналки, где жили 4 семьи, одна съехала, а оставшиеся три претендовали на освободившиеся метры. В пылу скандала завязалась драка, и один из соседей был убит. Двум другим пришлось переселиться в новую “коммуналку” — тюремную камеру.
Сегодня обнаружить, какую-то статистику тех лет практически невозможно. Но с определенной долей уверенности можно сказать, что в Тбилиси примерно 90% жилого фонда было лишено каких-либо коммунальных удобств. Старожилы Еревана говорят, что в те годы в армянской столице была примерно та же картина.

Классический пример, советская трагедия. В одном московском доме — на Пречистенке, 33 — кипели нешуточные страсти вокруг квартиры, где обитало семейство Владимира Марца, который по праву считался одним из самых известных и опытных педагогов-подвижников в Москве и стране.
Квартира, где жила семья Марца — он с женой и ребенком, две его сестры и брат, — понравилась сотруднику ГПУ Волкову. Причем бывший маляр Волков служил отнюдь не рядовым чекистом, а заместителем начальника секретной части отдела ГПУ на Киево-Воронежской железной дороге. Поэтому за вселение в квартиру Марцей он взялся со знанием дела.
В районной жилкомиссии он получил бумагу с разрешением вселиться в квартиру Марцей. Однако Марц немедленно обратился к людям, которые его хорошо знали и высоко ценили, — наркому просвещения Анатолию Луначарскому, наркому здравоохранения Николаю Семашко, начальнику Всеобуча и частей особого назначения Николаю Подвойскому и к первой леди страны Надежде Крупской. Все они написали ходатайства, и решение жилкомиссии немедленно отменили.
Такого отпора Волков явно не ожидал. Он бегал по двору и дому с пистолетом в поисках Марца. Свидетели рассказывали: “Волков кричал: “Дайте мне Марца, я его убью!”
Ошеломленный Марц обратился в суд, который вынес решение в его пользу. Но в конце октября 1922 года, когда Марц уехал в Петроград готовить празднование пятой годовщины революции, Волков, Наумов и еще несколько жилтоварищей вломились в его квартиру и заняли две комнаты. Причем мебель и вещи Марца доблестный чекист не мудрствуя лукаво оставил себе. Вернувшийся Марц снова обратился к своим покровителям и в суд, куда все — от Луначарского до Крупской — вновь направили свои ходатайства в его поддержку. Вновь состоялся суд, который вынес решение: комнаты N 4 и N 5 как неправильно взятые с учета снять и предоставить в пользу Марца. Через несколько минут к вышедшему из помещения суда Марцу подошел Наумов и со словами: “Тебе нужна квартира — вот, получай” — выстрелил в него, а когда Марц упал, Наумов, подойдя вплотную к упавшему, произвел в него еще два выстрела. Затем он побежал и, нагнав члена правления дома Рыбакова, выстрелил и в него несколько раз.
Убийства на жилищной почве в Москве после этого не прекратились. Вскоре после войны капитан Иванов стрелял в соседей по московской коммуналке, которые издевательствами пытались выжить его с семьей из выделенной им комнаты.
И такие ситуации были отнюдь не редки. Однако не квартирный вопрос портил людей, а люди, загонявшие себя и всех вокруг в тупик и не находившие из него иного выхода, кроме преступного.

В Тбилиси подобные истории случались сплошь и рядом. “Хозяева новой жизни”, в одночасье дорвавшиеся до власти, очень быстро приспособили Декрет о муниципализации и отмене права на наследование к своим личным потребностям.
Дочь одного из тифлисских богачей, владевшего несколькими доходными домами, Молли Корганова в свое время рассказывала, что по ночам вскакивает от каждого стука. В дом ее отца постоянно врывались какие-то люди с пистолетами и отвоевывали часть площади до тех пор, пока хозяевам остались лишь две тесные комнатки в подвальном этаже.
Так же поступили и с владельцем одного из красивейших тифлисских домов, Бозарджянцем. Весь дом перешел в руки новых хозяев, занимавших видные должности в советском аппарате. Одним из последних там жил народный артист Грузии Бату Кравейшвили.
На “жилищной почве” случались и убийства, и самоубийства. В начале 20-х Тифлис был потрясен смертью молодой женщины, которая приняла яд, отравив и себя, и своего ребенка на пороге дома, из которого ее выселили.
В Ереване в те годы многоквартирных домов было немного. Так что до каких-либо серьезных стычек, связанных с уплотнением, дело не доходило. Впрочем, об одной из них поведала 86-летняя Азнив К. Ее семья с самой Азнив, которой было года четыре, жила в одном из многоквартирных домов в самом центре города. Летом вместе с родителями они уехали к бабушке в Ростов, а вернувшись, увидели, что их квартира уже заселена чужими людьми. Те предъявили ордер на квартиру, скрепленный всеми необходимыми печатями. Началась долгая тяжба, беготня по инстанциям. Дело кончилось “полюбовно” — двухкомнатную квартиру поделили на две части, отдав по одной противоборствующим сторонам. Враги стали соседями, но отнюдь не добрыми. Не вынеся всех этих передряг, скончался от болезни сердца отец, а мать, забрав подросшую Азнив, уехала в Ростов. Лишь в 60-летнем возрасте женщина вернулась в Ереван к сыну, который, закончив здесь институт, обзавелся семьей и квартирой и позвал мать к себе. “А мимо своего старого дома стараюсь не проходить — больно очень”, — говорит женщина.

Словом, декрет, принятый на втором году революции, основательно перемолотил судьбы миллионов советских граждан, загнав одних в темные коммуналки, других просто выбросив на улицу. Ожидаемого мира не дождались ни хижины, ни экспроприированные дворцы.
С жильем стало полегче лишь в 30-е годы, однако никого в стране это не радовало. Люди согласны были всю жизнь ютиться в тесных каморках, лишь бы избежать ужаса сталинских репрессий, высвободивших целые километры жилищных площадей.
Во время войны во все регионы, оказавшиеся далеко от линий фронта, хлынули эвакуированные. И это повлекло за собой новый виток уплотнений, в том числе в Армении, Грузии, Средней Азии и т.д. Но это было, как говорится, святое дело и особого ропота не вызвало. Уплотненные теснились без ропота, особенно охотно поселяя у себя детей. Кстати, было несколько случаев в Ереване, когда эвакуированные дети прижились в армянских семьях и навсегда осели в Армении.
В 60-е годы, когда партия бросила новый клич — “всем гражданам — по изолированной квартире”, — интенсивно стали строить дома, в которых, как шутили в народе, не только туалет соединили с ванной, но и пол с потолком. Эти дома сразу же прозвали “хрущобами” или “хрущевками”. В Ереване первым жилрайоном с таким жильем был Ачапняк.
Несмотря на свои многочисленные недостатки, “хрущевки” все-таки частично развязали жилищную проблему в стране, занимающей 3-е место в мире по численности населения. Так что слово “уплотнение”, бывшее в 20-е годы неологизмом, в 60-е вообще вышло из употребления. Но память о нем осталась, хоть и прошло с тех пор целых 90 лет.
Подготовила