ЛЮБИТЬ ДОБРО, часть 2

Лица06/11/2021

Часть 2

ПРОДОЛЖЕНИЕ

МЕЧТЫ, МЕЧТЫ…

Романтической мечте стать морским офицером не суждено будет сбыться. Он вынужденно покинет стены училища  – его отчислят за «нехорошее» поведение: вдруг обнаружится, что в своей автобиографии он написал об отце, как о погибшем на фронте в 1937 году. Ему зачтут это в вину не за незнание истории, а за дерзость: мол, в тридцать седьмом войны еще не было, прекрасно зная, ЧТО было в действительности в этом самом тридцать седьмом. Тень отца как «врага народа» ляжет, пусть и ненароком, теперь уже и на его судьбу, хотя… поистине, неисповедимы пути господни. Это ведь потом он назовет тридцать седьмой «идеологическим фронтом»,  а до того –  продолжит флотскую службу в качестве обычного матроса срочной службы.

Окончив в 1953 году Степанакертскую имени Грибоедова школу номер три, поддавшись романтическим порывам детства, опять же, как мечте, он поступит в Высшее военно-морское училище в городе Пушкине (Царское село) Ленинградской области. Но уже через два года, когда  он уже  научится, как того требовала учебная программа, многому: прыгать с парашютом, слесарничать и токарничать на заводе, служить в качестве матроса на боевом корабле и чуть ли не каждую ночь подниматься вместе с личным составом по учебной тревоге, с каждым разом приближая день, когда можно будет надеть офицерскую форму лейтенанта с золотыми погонами и морским кортиком на боку, его… отчислят из училища.

Два года училища поначалу ему не зачтут. Это означало, что в общей сложности ему придется вместо четырех лет отслужить все шесть. Срок немалый для молодого человека, расставшегося с мечтой о золотых погонах и морском кортике. По правде говоря, без особого сожаления, ибо и погоны, и кортик ему представлялись подспудно  средством повидать мир. Поэтому через два года матросской службы на Балтийском флоте на линейном корабле «Октябрьская революция», он напишет письмо высшему руководству страны, в котором изложит всю абсурдность создавшейся для него, и таких как он, ситуации. Времена в ту пору будут уже другие. Страна, сама того еще не зная, будет жить уже в ожидании решений ХХ съезда КПСС, который развенчает и осудит культ личности Сталина. Наступит хрущевская оттепель.

И в 1957 году, отслужив на флоте все-таки не шесть, а положенные четыре года, и демобилизовавшись, он поступит в Андижанский медицинский институт, затем переведется в третий Московский и, закончив его, отправится в даль дальнюю. На Камчатку. На материке ему будет душно. Он ведь  сумеет прожить без кино и асфальта, однако без мечты как веры в себя прожить не сумеет.

С японским фолософом Хироси Номой

Еще в юности, в старших классах Степанакертской школы, на одном из периодически проводимых широко популярных конкурсов силачей (по поднятию двухпудовых гирь) он завоюет звание чемпиона области, а спустя некоторое время и Азербайджана. Известно, что телесная сила в античную эпоху считалась добродетелью. Таковой она, впрочем, считалась и в послевоенном Степанакерте. Физически крепких ребят с развитой мускулатурой не только побаивались, но и уважали.

…В начале семидесятых, когда Зорий вернется с Камчатки и станет работать уже собственным корреспондентом «Литгазеты», в одном из разговоров в компании друзей кто-то из них выразит восторг по поводу мускулистых его бицепсов и атлетического телосложения. На что он очень даже серьезно отшутится, произнеся на карабахском диалекте одно лишь слово: «шитотун». В переводе это означает «пустое», «никчемное», «показушное». Вряд ли кокетничал: мол, «шитотун» — это демонстрация того, что сила есть – ума не надо.

На ум, конечно, грех было жаловаться – стараниями старика Маркоса и эрудированных учителей школы имени Грибоедова. А вот мудрость приходит с годами, и только в том случае, когда именно с годами начинаешь различать то, на что раньше не обращал внимания.

Но это и в самом деле приходит с годами. А тогда в начале пятидесятых, когда ему не было и восемнадцати, и даже чуть позже, после демобилизации из далекого Балтийска  Калиниградской области в родной Степанакерт, подобная мудрость была бы для него просто неестественной, даже чуждой природе. В частности, его личной природе, которая формировалась уже с малых лет. А ведь тогда надо было наращивать физическую силу не в спортивных залах, которых, кстати, в Степанакерте того времени, собственно, и не было, а в лесу Дилинка (от русского слова Делянка), где надо было заготавливать дрова на зиму, и откуда приходилось каждый божий день с июня по октябрь тащить на себе огромную вязанку этих самых дров домой, преодолевая чуть ли не десять километров пути туда и обратно; когда надо было каждый день не только летом, а весь круглый год носить домой воду в ведрах из единственного в городе родника, который  тоже находился от дома не близко. И все потому, что в доме кроме старого деда, он был единственным мужчиной – трое сыновей деда Маркоса были на фронте, и на каждого из них приходила отдельная похоронка.

А еще надо было наращивать физическую силу для того, чтобы не уподобиться соседу-сверстнику, которого каждый норовил обидеть еще и потому, что сверстник этот, лишенный родителей и растимый единственной пожилой бабушкой, оказался слабым и незащищенным. И однажды, после того, как сам, семилетний задира, обидит мальчика-сироту и получит хорошенькую взбучку от собственной матери в качестве первого нравственного урока будущей жизни, он подерется с другим соседским мальчиком, старше его по возрасту, только лишь затем, чтобы защитить слабого и незащищенного сверстника, ставшим по воле обстоятельств ему другом. Так что физическая сила была вовсе не самоцелью, она наращивалась необходимостью. Но со временем стала и признаком, или даже условием, его же собственной уверенности.

Физическая сила и еще – любовь к перемене мест, которая впоследствии станет страстью к путешествиям. Потому что, любой жизненный повод, связанный с необходимостью, а то и просто с сильным желанием сдвинуться с насиженного места будет восприниматься им как в своем роде романтическое путешествие. До тех пор пока само путешествие как образ жизни не станет еще одной профессиональной его привязанностью.

ЖЕЛАНИЕ ПИСАТЬ

…Зорий нередко вспоминает, как получив в Степанакерте после демобилизации новый паспорт, в холодное ветреное утро поздней осени он отправился на пассажирском пароме из Баку в Красноводск. Он ехал к матери, которая, отсидев десять лет в сталинских лагерях, вместе с младшим сыном обустроилась в одном из городов Узбекистана – Андижане, где у нее было немало родственников, также высланных в сталинские времена из  Карабаха. Ему предстояло едва ли не через всю Среднюю Азию добираться из Красноводска в Андижан. На поезде это больше суток. Путешествие, что и говорить, долгое. Более тысячи километров среди сыпучих песков и отрубленных голов.

Желание писать возникло у него давно и поначалу выражалось стихами. В школьной стенгазете их было немало – чуть ли не в каждом выпуске. Потом появились неприхотливые и наивные школьные же рассказы. Кое-какие из них даже были напечатаны в популярной для того времени и той эпохи «Пионерской правде». Кое-что из флотской жизни периода службы на корабле были опубликованы в армейской печати.

С чего началось, как возникло это желание – писать? С чего-то ведь оно начинается. Пожалуй, дед Маркос, сам того не зная, и подвигнул Зория на литературный труд, стал в своем роде предтечей его писательского дарования. Однажды, в раннем детстве, укладываясь спать на широком сундуке большой комнаты степанакертского дома «старика Маркоса», он услышал сквозь сон ночной разговор домочадцев. Взрослые затеяли некий разговор о женщине — какой-то дальней родственнице, которая, так уж получилось, осмелилась родить ребенка без мужа. Для Арцаха случай вовсе не обычный, не укладывающийся в общий порядок патриархальной морали. Да и время было трудное, военное.

Все наперебой осуждали женщину – кто во что горазд. Осуждали, вместе с тем, и жалели, не зная, как ей помочь. Зорий лежал в постели, повернувшись лицом к свисавшему со стены карабахскому карпету — притворившись спящим. Он услышал, как нестройный хор женских голосов перебил спокойный голос деда. «Хватит причитать, — сказал дед Маркос. — Причитаниями вы ей не поможете. Подумайте о том, что родился ребенок. А ребенку нужно молоко, а не причитания. На свет появился новый человек. Вот о нем и надо подумать, чтобы помочь бедной женщине».

Слова эти, произнесенные дедом спокойным и твердым голосом, врезались в память, почему-то запомнились на всю жизнь. И, как оказалось, невольно предопределили впоследствии его писательский путь.

…В одном из рассказов он напишет: «Быть добрым – это значит не быть эгоистом, который любит всех сразу и ненавидит всех в отдельности». Вспомнив однажды этот случай из далекого детства, он, уже в разговоре с друзьями, скажет: «Наверное, уже тогда во мне начинался писатель».

Иными словами, добро и писатель – это для Зория как бы синонимы. В одной из повестей он использует эту дедовскую мудрость, рассказав о молоденькой сестре из клиники, которая родит ребенка точно так, как та самая родственница из Карабаха. И о том, как о ней начнут судачить на профсоюзном собрании. И о симпатичном ему персонаже повести — профессоре медицины, которому Зорий припишет мудрые слова деда Маркоса.

Так,  независимо от возраста или писательского опыта, появляется подспудное желание творчески прояснять для самого  себя литературные переживания собственной биографии. В Степанакерте, в доме старика Маркоса, биография Зория Балаяна еще только начиналась.

ПОБЕДА НАД СЛАБЫМ – НЕ ВЕЛИКА ЧЕСТЬ

А пока на Каспии штормило. Многих пассажиров судна укачивало. Многих, но не всех. Среди «не всех» и его тоже – сказывалась морская закалка: четыре с лишним года на корабле — огромном линейном корабле с длинным названием «Октябрьская революция». Те, кто чувствовал себя относительно нормально, развлекались. Кто, как мог. Одни собирались группами возле пожилого баяниста, не очень-то и умело перебирающего правой рукой клавиатуру хроматического звукоряда; другие — у  молодого парня с пробивающимся пушком над верхней губой, попросту бренчавшего на гитаре глухими аккордами. Однако непрофессионализм музыкантов не мешал всем петь. И они пели, пели, пели…

С мамой

Зорий не пел. Во-первых, с детства «медведь на ухо наступил», и с музыкальным слухом у него, в отличие от художественного дара, были, мягко говоря, нелады. Во-вторых, даже при исключительном музыкальном слухе он не позволил бы себе вместе со всеми, хором, распевать какие-то песенки, тем более, что слова песен под баян были ему вовсе не  знакомы, а для полублатных под гитару… пассажирское общество было не совсем подходящее. Среди подростков Степанакерта когда-то блатные песни были в ходу, на корабле во время службы к ним прибавились и другие, довольно ходкие среди фартовой советской молодежи. Но и тогда увлечение ими как-то скоро прошло. Особенно после того, как появились и очень быстро стали популярными романтические песни советских бардов. Они были Зорию больше по душе.

На верхней палубе на тяжелом деревянном помосте здоровенный детина в тельняшке громко зазывал мужчин – любителей поднимать гири — на импровизированное соревнование за титул чемпиона рейса. Вот это было по нему. Сердце радостно заколотилось. Он ведь и есть чемпион. Как раз по подыманию двухпудовых гирь. Кроме того, что области и Азербайджана, но еще и среди курсантов военно-морских учебных заведений. К тому же чемпион Балтийского флота по тяжелой атлетике.

Поначалу он с осознанием своего превосходства над молодыми и не очень молодыми мужчинами, которые, пыхтя, поднимали гири до пояса, не зная, что делать с ними дальше, просто наблюдал за их действиями, даже не зная: а стоит ли после слабаков самому подниматься на помост? Победа над слабым – не велика честь. Он вспомнил, как однажды в детстве, он, шестилетний несмышленыш, невольно поддавшись общей дворовой морали,  как-то обидел играющего во дворе мальчика-сверстника, который ему уступал в физической силе.  Мать тогда преподала ему урок, который запомнился, кажется, навсегда, и уже во взрослой жизни был прочно осмыслен: обижать физически слабых физической же силой – значит быть духовно слабым самому.

Но вот на помост вышел сам боцман, тот самый здоровенный детина-зазывала в тельняшке. Презрев качку и холодный ветер, он начал «красивую игру с гирями как игрушками». Десять, а то и больше раз подряд вырывал гирю одной рукой, затем подбросив две гири к груди, толкал их двумя руками несколько раз кряду. Подчас делал и трюки: выкидывал гирю кверху и в вертящемся полете ловил ее за дужку. Все эти упражнения были Зорию знакомы. Он сам не раз на флоте их проделывал:  был в этих упражнениях-трюках свой азарт, была какая-то особая демонстрация своей физической силы — нечто такое, что рождало в душе горделивое чувство, если и не превосходства над остальными, то уж, во всяком случае, некоей уникальности, непохожести на других. Но ведь таких же, как и он спортсменов-тяжеловиков, а не каких-то там пассажиров. Зорий нарочито небрежно шагнул на помост…

***

В Андижане, дома у матери, попутчик-армянин, с которым Зорий познакомился на пароме, и которого пригласил к себе – отведать толмы, отменно приготовленных мамой в капусте и в виноградных листьях, — взахлеб стал рассказывать «тете Гоар», как ее сын мастерски утер нос самодовольному боцману-силачу.

«Я обратил внимание на то, что мама, ничуть не обрадованная моими победами, как-то откровенно заскучала».

Чуть позже она скажет сыну, что и сама видела однажды на пароме этого немолодого, седеющего и располневшего боцмана, только вот он, по ее мнению, не конкурс силачей устраивал, а самый настоящий концерт для пассажиров. Наверное, он, этот боцман, ничего другого делать уже не умеет, так и зарабатывает себе на хлеб, объяснила она сыну.

И сын все понял. Он вообще все схватывал на лету.