Кулачный бой за честь Армении

C Католикосом Вазгеном I.

Писатель Майкл Арлен

24 апреля весь армянский мир отметит годовщину геноцида 1915-1923 гг. — уже 103 – самую трагическую дату национальной истории.
В этом же году исполняется 110-летие со дня рождения Уильяма Сарояна, большого писателя и великого армянина. В его родном Фресно в его доме откроется музей. Семья Сарояна не видела ужасов геноцида, но выбрала эмигрантскую тропу, потому что, по словам писателя, на родине отца «в Битлисе дальнейшая жизнь армян была невозможной». Предчувствия не обманули: в 1915 году армяне Битлиса были полностью перебиты. Ранее, в 1894-1896 гг., в городе их было вырезано около тысячи человек.
В Америке становление писателя в значительной степени было связано с духовным обретением утерянной родины – Эргира. В дальнейшем Сароян много раз обращался к теме соотечественников-эмигрантов, с удивительной нежностью и ностальгией писал об исторической родине. «Древняя боль» — Эргир, никогда не отпускала его. Душу постоянно бередил вопрос: “Где мы жили вначале?” Этим метафизическим «где» пронизано, часто между строк, едва не все творчество писателя. Много лет он стремился побывать в Битлисе, но турки ему отказывали. Наконец в 1964 году разрешили, вернувшись, он написал пьесу «Битлис». Думается, этот город был для него поэтическим образом Родины. В 2014 году власти города назвали именем Сарояна одну из улиц. Предлагаем отрывки из рассказов У.Сарояна, а также из воспоминаний писателя Майкла Арлена-младшего о встрече с Сарояном, в которых отчетливо звучит «древняя боль» и тоска по покинутой земле.

О Битлисе

… «Однажды вечером младший брат моего отца Седрак ехал по улице на велосипеде. Он слез с него, зацепил педалью за деревянный тротуар и подошел ко мне.
— Что это с тобой? — спросил он.
— Где мы жили вначале? — спросил я.
— Ты родился здесь, — сказал он. — Ты живешь в этой долине всю жизнь.
— А где жил мой отец? — спросил я.
— На родине, — сказал он.
— А как назывался город?
— Битлис.
— Ты помнишь моего отца на улицах Битлиса?
— Конечно. Он же мой брат.
— Ты видел его? — спросил я. — Ты видел, как мой отец ходил по улицам города, выстроенного в горах?
…Младший брат моего отца уехал на велосипеде, а я снова сел на ступеньки крыльца. Я вдыхал этот воздух, и ко мне возвращались дни, когда мой отец жил в городе, выстроенном в горах, и я знал, что он не умер, потому что я здесь, я дышу, а небо — очень высокое и все же близкое и чистое, а воздух — теплый, каждую частицу его, кажется, можешь взять на ладонь, и в этом мгновении — вечность всех дней и людей, и этот мир — мир всех, кто родился когда-либо, мир всех, кто когда-либо мечтал в долгие теплые дни августа и сентября, и октября».

Кулачный бой за честь Армении

Решение назревало медленно, постепенно вырисовывалось, обретало форму и очертания, когда-то отвергнутое для того, чтобы со временем добиться реальных результатов. Одолеть агрессию и злобу. В открытую. Всем телом и естеством. Ему казалось, что находиться среди них, этих воющих, улюлюкающих мальчишек, и то уже слишком. А беситься и верещать, распоясываться, как другие, и вовсе не дело. Просто он знал, что это не доставило бы ему ни малейшего удовольствия. Мальчики носились как угорелые, ставили подножки и колотили друг друга, били по лицу. Они дрались и гоготали.
А его тянуло к ним, ему становилось завидно. Почему бы не попробовать, в самом деле? Почему бы не побегать с ними за компанию? Почему бы не поорать вволю? Не принять участия в их диких забавах? Не поразмяться? Конечно, ничего хорошего в их игрищах нет, но не может же он все время быть в стороне и просто глазеть на остальных. Не вечно же ему прятаться в своей скорлупе…
Ребята издевались над ним, дразнили, обзывали рохлей, нюней, трусом. Но нет, он не трусил. Ему было совестно вести себя, как они, ведь они понятия не имели, в каком году живут, не догадывались, что в них заложен жизненный опыт человечества.
В обязательные для школы игры — бейсбол, футбол — он играл. Давалось это ему с трудом: он никак не мог постичь их смысла, зачем, например, нужно ловить летящий мяч? И хотя он выкладывался, завладеть мячом ему удавалось лишь по счастливой случайности. Это обстоятельство приводило его в чрезвычайное замешательство, и он, вместо того чтобы послать мяч другому игроку, зафутболивал его куда-нибудь в небо или чуть пониже. И готов был лопнуть от злости на самого себя за нерасторопность и неумение. При виде бейсбольной биты приходил в ужас, но не из страха перед ударом мяча, хотя и такое случалось не раз и заставляло его подпрыгивать от резкой боли, а потому, что ему хотелось нанести точный, сильный, искусный удар и заслать мяч подальше. В результате же он почем зря молотил воздух под хохот и ржание присутствующих. Он не мог унять дрожь в коленках и скрежетал зубами, страдая всем телом и мучаясь душой. Но всякий раз, когда ему удавалось дорваться до мяча, удар получался смазанным, скользящим, мяч летел вверх свечкой.
Никто не хотел брать его в свою команду. Он был неумеха, суетился без толку, на него нельзя было положиться, и его присутствие в команде удручающе действовало на остальных игроков.
А тяга к игре все нарастала. Наедине с собой, по ночам дома, за столом или во сне, он наносил воображаемые удары, делал выпады. “Я ударю, — твердил он. — Я зашвырну”. Он презирал настоятельную необходимость действовать, презирал саму мысль об этом, но она не давала ему покоя, ввергала в смятение.
…И вдруг вполне сознательно ввязался в драку с самым известным громилой в школе, с которым никто не рисковал иметь дела. Это было как бы испытанием, репетицией. Драки было легко избежать, но он не стал этого делать, чем встревожил многих. Он не боялся. Никого не боялся. Неизбежность того, что ему расквасят нос или поставят фонарь под глазом, больше не страшила. Его удары не отличались точностью и в основном не достигали цели. Хуже всего было то, что когда ему представлялась возможность врезать как следует, он не пользовался ею, не мог заставить себя ударить человека по лицу. Досталось ему, конечно, по первое число. Но и определенный успех имелся: был сделан первый шаг, положено начало.
И не важно, что затея была совершенно бессмысленная и никчемная. Это и так ясно как божий день, но он продолжал стоять на своем. Носился вместе с мальчишками, орал, ставил подножки, боролся и играл в их командах.
Самое главное было не останавливаться, двигаться, не важно, в каком направлении и с какими последствиями. Действовать. Всегда. В любой момент, без передыху. Никакой созерцательности, никакой рефлексии, никакого копания в прошлом. Никаких дневников и летописей.
Он принял правила игры и в семнадцать лет стал выступать в школьной команде по регби. Он не отличался габаритами, но был увертлив и обладал способностью пронести мяч через открытое поле на большое расстояние. Ему нравилась игра, хотя он и не принимал ее всерьез, не сражался. Это же всего лишь игра…
Мальчики помладше, жившие по соседству, души в нем не чаяли, а ему доставляло удовольствие обучать их боксу и борьбе. Если он замечал, что кто-нибудь из ребят начинал злиться, тут же останавливал бой.
— Вот что, — говорил он. — Ты не должен ненавидеть соперника. Это спорт. И относиться к нему надо соответственно.
Он считал, что если сумеет научить ребят боксировать без озлобления, то жить им на свете будет легче. Однако уже много раз он то из-за одного, то из-за другого попадал в передряги, которые в конечном счете заканчивались мордобоем.
Как-то вечером на веранде своего дома он беседовал с Рубеном Полом. Вдруг к ним с шумом и гамом подбежала стайка семи-восьмилетних мальчишек: их оскорбили. Рой Соммерс, выступавший на ринге Американского легиона, это он оскорбил их.
— Он обзывал нас грязными армяшками, — пожаловался со слезами в голосе восьмилетний Ара Джордж и заплакал.
— Кончай реветь, — велел ему мальчик постарше, — Каспар его проучит, Каспар заставит его взять свои слова обратно.
— Да, — всхлипнул другой.
Рубен Пол нашел все это очень забавным:
— Он сказал, что мы грязные, да? Ну а вы ответили ему, что мы такие же чистые, как он? Что мы, как и он, раз в неделю ходим в баню?
— Не в этом дело, — возразил мальчик постарше, — речь совсем о другом.
Замечания Рубена не показались Каспару заслуживающими внимания. Связываться с таким тупым, неотесанным типом, как Рой Соммерс, конечно же, бессмысленно, но слезы Ара Джорджа задели его за живое. Хоть он и не знал родного языка, в нем пробудилась древняя боль, разбуженная беспричинной ненавистью.
— Где Соммерс? — спросил он.
Мальчики ответили, что Соммерс ждет на пустыре, напротив аттракционов. С ним двое приятелей и женщина. И умолкли, затаив дыхание, глядя на Каспара: пойдет или не пойдет.
Они двинулись к аттракционам вниз по Сан-Бенито-авеню, а Ара Джордж, всхлипывая, поплелся домой. Он был напуган и не хотел видеть, что будет дальше.
— Не лезть же тебе в драку только из-за того, что малышня устроила переполох, — пытался урезонить его Рубен.
— Да, — признался Каспар, — меня наверняка здорово отделают.
Когда они пришли на пустырь, Соммерс, его дружки и женщина что-то пили, передавая бутылку по кругу. Женщина выкрикнула ругательство, и мальчики сказали:
— Вот, слышишь, Каспар?
Рубен попросил их держаться у края пустыря и велел им никого не обзывать. Их послушание и незащищенность вызывали в нем раздражение. Заурядность происходящего подавляла, и он совсем потерял голову оттого, что именно этой головою не мог придумать ничего разумного. Он взял Каспара за руку и объявил, что драться будет он.
— Ты в это дело не встревай, — сказал Каспар. Рубен в жизни ни с кем не дрался. Его язык был куда выразительнее и сильнее кулаков.
— Ты не в себе, — вразумлял его Каспар. — Ты ненавидишь их.
…Соммерс выразил удивление по поводу противника и уже предвкушал, какое неотразимое впечатление он произведет на свою подругу.
— Вы только посмотрите, кого они выставили против меня, — развлекал он приятелей, а те едва сдерживались, чтобы не расхохотаться. Затем он похвастался, что будет драться одной правой, что, принимая во внимание слабость противника, левая ему не понадобится. Но его соперник отверг фору, и они сняли пиджаки, закатали рукава, причем один из них делал это с откровенным намерением поразвлечься.
Бой начался очень неспешно, и Рубен почувствовал, что обязательно должен что-то предпринять, но его одолевали беспомощность и бессилие; в нем клокотала ненависть, и он не знал, как от нее освободиться. Рубен проклинал себя за то, что не уродился таким же верзилой, как Соммерс. Мировая цивилизация перестала существовать. Превосходство основывалось на грубой силе и напоре, возобладало количество, а качество оказалось не у дел.
Непринужденно нанося удары, Соммерс входил в форму, у него явно было преимущество в силе и весе. Его противник время от времени осыпал его сериями ударов, впрочем, недостаточно сильных, чтобы вызвать сколь-нибудь серьезное беспокойство. И Соммерс смеялся в ответ и фыркал, продувая ноздри.
— Ты у меня получишь сейчас такую трепку, какой в жизни не получал, — объявил он.
— Убей его! — крикнула женщина. — Закати ему резню!
Рубен Пол трясся в бессильной злобе:
— Да, да, конечно, этим методом у них и определяется качество расы.
— Что он сказал? — переспрашивали друг друга мальчишки. — Каспар проигрывает?
Они потирали руки, не в силах ничем помочь другу.
Когда Соммерс нанес особенно сильный глухой удар, его дружки радостно загалдели:
— Так его, Рой. Будет теперь знать свое место!
Рубен онемел. У него не было слов выразить собственное состояние. Впервые в жизни ему захотелось совершить нечто физически зримое, раз и навсегда покончить с чудовищной нелепостью, которая была для него отрицанием цивилизации, отказом от истории, посягательством на саму жизнь. Он был зол на себя, но ему хотелось одного: остервенело размахивать дубиной, превратиться в разъяренное животное.
Мальчики, не в силах больше сдерживаться, выкрикивали ругательства, стараясь перекричать женщину. Раз она даже погналась за ними, и они разбежались. Самые маленькие заплакали.
— Мы вас вырежем, как турки, — приговаривала она, — порубим на куски на турецкий манер.
Эти слова словно полоснули Каспара ножом по сердцу — Бог с ними, с турками. Что с них взять? Они жили по соседству с ним, как братья. Он не держал на них зла. Но тошнотворный визг этой бабенки, гнусность и мерзость ее воплей оскверняли землю. Он решил, что у него нет выбора. Он должен выбить, выколотить из них все это, раз уж другого языка они не понимают. Он был в отчаянии из-за того, что ему не хватало веса, роста, мощи, чтобы выполнить задуманное как полагается.
Соммерс молотил его со злой радостью. У Каспара кровоточили губы и бровь. Затуманенное сознание рисовало картины падения в бездну с огромной высоты. Он работал кулаками что есть силы, и когда кровь хлынула из носа и брызнула из губ его противника, в нем затеплилась надежда: “Боже, дай мне хоть раз, один только раз доказать им…”
А потом он грохнулся, ударившись о землю, и все твердил про себя: “Что ж ты, идиот несчастный, позволил ему свалить тебя с ног. Ему!..”
Он услышал детские голоса, упрашивающие его подняться, увидел Соммерса. Тот стоял над ним в разорванной рубашке и тяжело дышал. Если он не ошибался, детские голоса твердили:
— Он устал, Каспар. Вставай, поднимайся!
Он не видел Рубена, но чувствовал, что и Рубен испытывает то же, что он. А когда до него снова донеслись вопли женщины, вскочил на ноги и вдруг ощутил, что его удары становятся все сильнее и сильнее.
Он опять упал. От боли в ушах пространство вдруг стало тяжелым и вязким. Казалось, из него, как из глины, можно что-нибудь вылепить, будь на то время.
Теперь его противник дрался в полную силу, раздосадованный, что позабавиться не удалось и вся эта затея обернулась изнурительным испытанием из-за невероятного упрямства маленького соперника. Один раз Соммерс каким-то непостижимым образом был сбит с ног и остался неподвижно лежать на земле. Женщина орала на него что было мочи. Мальчишки торжествовали. Соммерс медленно поднялся и рявкнул на свою товарку, поскольку развлечение было затеяно в ее честь.
Каспару казалось, что бой идет уже целую вечность и ему не будет конца. Все остальное в жизни перестало существовать. Он пытался убедить себя, что бой длится минут десять-пятнадцать, но в это не верилось. Бой стал средоточием всего: начала, конца, вечности. Густая тяжелая материя пространства гудела от его неистовства. Голова стала словно налитая свинцом, земля затаилась в ожидании.
Он падал много раз и каждый раз злился на себя все больше: сил оставалось все меньше. Поднимаясь на ноги, он чувствовал, как колотится у него в висках кровь, ноют кости и сам он вроде себе уже не принадлежит. “А я все равно буду заставлять себя подниматься, вечно, беспрестанно”. Какое это было бы наслаждение погибнуть, какая логичная и достойная развязка. Они смеялись, смеялись над ним, ненавидя; слезы Ара Джорджа были слезами самой старой родины. Сердце Рубена истекало кровью. Мальчишки, молодая поросль древней виноградной лозы, умоляли Каспара подняться, продолжать бой.
Он встал уже в который раз, всхлипывая, в отчаянном порыве уничтожить эту ненависть, но руки больше его не слушались. Он подумал: вот если бы у него было хоть немного сил, если бы кости и мышцы стали послушными хотя бы на мгновение, если бы только… Но не мог, не мог. “О Армения, Армения”, — простонал он.
Соммерс был явно не прочь воспользоваться представившейся возможностью прекратить бой.
— Ну, ты уже почти готов.
В его голосе отсутствовала прежняя озлобленность, а может, просто не было сил злиться. Его дружки вели себя тихо, помалкивали; малыши не хныкали, а женщину почему-то колотил озноб.
Когда они уходили с пустыря, в отношении Соммерса к своей подруге произошла перемена. Приятели даже были вынуждены держать его за руки из опасения, что он, чего доброго, ее стукнет.
Дрожащими пальцами Рубен стер кровь с лица Каспара. Мальчишки обступили их, притихшие, расстроенные и гордые своей причастностью к происходившему.
— Давайте, ребята, — сказал Рубен, — по домам, поздно уже.
Они так же молча удалились и не осмеливались раскрыть рта, пока не отошли на полквартала, а потом загалдели все разом, наперебой, не слыша друг друга.
У Каспара, похоже, был сломан нос, два или три ребра, не говоря о множестве синяков и ссадин. Он был очень недоволен собой, тем, что ему не удалось одержать решительной победы. Возвращаясь по Сан-Бенито-авеню домой, Рубен вдруг разрыдался:
— Господи, я не знаю, как мне быть, что делать со всем этим. Я не знаю, за что взяться, у меня опускаются руки. Я не могу допустить, чтобы так продолжалось дальше.
Он горько плакал, стыдясь самого себя, его боль и возмущение возносились в черноту космоса, освященные тишиной ночи.
“Армяне, знаешь,
народ сумасшедший…”
Отрывок из воспоминаний писателя Майкла Арлена-младшего, в котором он рассказывает о своей встрече с Сарояном. Кстати, сам Майкл Арлен (Куюмджян) прошел потрясающий путь, прежде чем осознал себя армянином.
…Фресно. Штат Калифорния… Армянское присутствие заметно, но не так чтобы очень. Может, я ожидал увидеть армян в аэропорту или на улице? Может, я думал, что, как сойду с трапа, сразу окажусь среди армян. Подойду к стоянке проката автомобилей — вокруг армяне. За стойкой — тоже. Разве это не наш город?
А вот и Уильям Сароян собственной персоной. Он стоит в вестибюле отеля “Фресно Хилтон”. Уильяму Сарояну шестьдесят шесть. Волосы густые, но с проседью. Крупный, плотный мужчина. Руки тоже крупные. Пышные усы. Смеется. Добрый взгляд, доброе лицо…
— Я бы показал тебе место, где я вырос, но этот дом снесли, — говорит Сароян.
— Похоже, здесь не так уж много живет армян, — заметил я.
— Остались еще, — сказал Сароян. — В долине, наверное, наберется тысяч десять. Но город разросся, и армяне продали свои участки и разъехались по большим городам.
Мы миновали узкие улицы и маленькие дома и выехали навстречу знакомым калифорнийским кегельбанам, бесконечным автостоянкам, мексиканским ресторанам, складам фермерского инвентаря, магазинам для садоводов и мотелям с банкетными залами.
— А хорошо, что ты решил поближе узнать армян, — сказал Сароян. — Армяне, знаешь, народ сумасшедший. Или, может, кажутся такими иногда. Но они народ очень простой.
Мы остановились пообедать в придорожном ресторане, это был армянский ресторан под названием “Стенли”, у кассира за спиной висит фотография горы Арарат.
— Когда-нибудь, надеюсь, ты познакомишься с моим дядей Арамом, — сказал Сароян. — Ему сейчас восемьдесят два, потрясающий старик. Сколько рассказов я о нем написал! У меня все спрашивали: “Это было на самом деле?” А я говорил: “Нет, конечно, я же писатель, я придумываю, сочиняю”. Но про дядю Арама не сочинишь.
Сароян принялся рассказывать про дядю Арама громким раскатистым голосом.
Официант принес армянского хлеба, бутылку вина, потом шашлык.
К Сарояну подошла официантка с меню и попросила у него автограф. Сароян подписал ей размашисто меню, затем попросил ее сделать то же самое для него.
— Я вот что тебе скажу, — обратился ко мне Сароян. — Если ты хочешь узнать армян, тебе нужно увидеть Армению, или то, что от нее осталось. Тебе надо побывать в Ереване, в Советской Армении.
— Вы бывали там? — спросил я.
— Да, бывал. Я поехал туда в первый раз, когда заработал достаточно денег. Это было в 1935 году, да и денег было не так уж много. Я поехал в Нью-Йорк, сел там на красивый пароход “Беренгария” и отплыл в Европу, а потом поехал в Армению. В те годы в Армении смотреть было особенно не на что. Но я должен был поехать туда. Потом я снова побывал в Армении, это было в 1960 году.
— Что же вы обнаружили, когда приехали туда? — спросил я.
— Я обнаружил там Армению, — ответил Сароян. — Это, конечно, не та Армения, что прежде, но она есть. А это уже кое-что.
Мы поехали к Сарояну, у него домик с участком на одной из новых улиц. Дом этот стоит в одном ряду с сотней, наверное, таких же домов. Внутри неимоверная мешанина всевозможных вещей. Причем не столько беспорядок, сколько обилие предметов: книги, картонки, чемоданы и ящики со всякой всячиной. В большой комнате, что напротив кухни, на середине стола, рядом с грудой книг и рукописей, стоит маленькая портативная пишущая машинка.
— Я всегда работал, и сейчас тоже, — говорит Сароян.
— Что вы пишете? — спросил я.
— Сейчас в основном пьесы. Иногда их ставят, иногда нет. Но такая у меня работа. К тому же пишу я лучше, чем рисую, — и он кивнул на несчетное количество ярких абстрактных рисунков, приколотых либо прилепленных скотчем к стене. Потом он склонился над пыльной стопкой журналов и вытянул из нее один.
— Ты видел это? — спросил он.
Оказалось, это номер старого армянского журнала на английском языке. Сароян открыл его на странице с портретом отца. Вообще-то это была репродукция обложки “Тайм” за 1927 год с короткой подписью: “Популярный англо-армянский романист Майкл Арлен, в прошлом Дикран Куюмджян” (отец автора текста — Ред.). Сароян подержал журнал открытым на этой странице, затем положил на стол.
— Хороший снимок, правда? — сказал он. — Сколько в нем силы, уверенности.
— Как же получилось, что он так ничего и не написал об армянах? — спросил я.
— Думаю, он был писатель иного склада, — сказал Сароян. — Он любил занимательные темы. У него несколько удачных анекдотов про армян, насколько я помню.
— Да, — сказал я. — Но как же так, вы столько написали об армянах, а он — ни строчки?
— Не знаю, — сказал Сароян. — Я знаю только, что мы шли разными путями, как и ты. Вот ты приехал сейчас ко мне, а вскоре, думаю, поедешь в Ереван.
Мы стояли в полумраке сарояновской квартирки, посреди хаоса, книг, журналов, картонок и банок с “сокровищами”, которые Сароян привозит из своих странствий или просто подбирает на улице.
— Я писатель, — сказал Сароян. — Это что-то да значит. Я пишу всю жизнь. А еше болтаю, пью, режусь в карты и прочее. Говорят, армяне — долгожители. Слыхал? Моя бабка Люси Сароян прожила восемьдесят восемь лет. Младший брат моей матери, Мигран, дожил до восьмидесяти. Поехали, взглянем на кладбище. — Он засмеялся.
Было около полуночи, может, за полночь. Мы сели в машину и поехали по тихим улицам Фресно. Трудно было разобрать, в какую сторону мы едем, в город или из города. В ночи мелькали темные дома.
— Как жаль, что ты не знаешь армянского, — сказал Сароян. — Ты и без него проживешь, конечно, но это чудесный язык, такой благозвучный. Тебе приходилось слышать их песни? Я спою тебе одну.
Сароян запел, опуская стекло в окне машины. Начинался дождь, приятный весенний дождик. В машине раздавалось пение Сарояна. Вокруг стояла тишина, только шины автомобиля шуршали по дороге, мокрой от дождя.
— Это песня о любви, о несправедливости и зреющих гранатах, — объяснил Сароян. — Словом, о важных в жизни вещах.
Машина остановилась на обочине.
— Вон там протестантское кладбище, — сказал он. — В той стороне — католическое. А здесь — армянское.
На Сарояне была старая шляпа, наверное, типа той, что носил престарелый продавец газет из пьесы “Годы нашей жизни”. Он быстро-быстро зашагал по кладбищу. В темноте мимо проплывали черные надгробия.
— Там похоронен Левон! — сказал он. — Одна из сестер Люси, по-моему, здесь!
Трава мягко скользила под ногами. Сароян перешел на бег.
— Дядя Мигран, кажется, тут где-то!
Он остановился, тяжело дыша.
— А знаешь, на кладбище все ка жутся похожи, будь то католик, протестант или армянин. Но все-таки есть и что-то свое. Не знаю что, но есть.
Он вытер лоб, мокрый от пота и дождя.
Когда мы попрощались, Сароян обнял меня. Меня царапнула его щека. Его щетинистая полная щека.
— Отцы и дети всегда разные, — сказал он. — Но они и похожи. Может, и ты это откроешь для себя. Я всегда гордился твоим отцом, а теперь горжусь тобой, это же говорит о чем-то, правда?
Он крепко пожал мне руку, надел шляпу, запахнул на себе куртку, потому что поднялся ветер, сунул руки в карманы, сел в машину и покатил по “долине, где зреет виноград, наливаются персики и сводят с ума ароматы олеандра”, он ехал домой, где его ждали картонки, чемоданы и маленькая портативная пишущая машинка.
Я смотрел, как он удаляется, по-прежнему ощущая прикосновение его жесткой щеки.

На снимках: писатель Майкл Арлен; с Католикосом Вазгеном I.