Ко дню рождения Ваграма Сараджяна…

Есть люди-кометы – только успей зафиксировать момент, увидеть, загадать желание, и оно, скорее всего, исполнится. Есть люди-праздники – они приходят, и все вокруг сразу же расцветает новыми, уникальными красками. Есть люди-волшебники – им удается создавать совершенно необычный, завораживающий, манящий мир, и делать это постоянно. А есть такие люди, как Ваграм Сараджян – букет, сочетание всех вышеперечисленных типов в одном, и это так. Да, да, именно есть, а не был. Потому что такие люди не остаются в прошлом – они с нами навсегда, даже если, увы, пребывают  в мире лучшем… 21 октября прошлого года в Хьюстоне скончался выдающийся виолончелист, педагог Ваграм Сараджян – сегодня ему исполнилось бы 72 года. “Виолончелист исключительного таланта с богатым и выразительным звуком и великолепной техникой…” — так отзывался о своем студенте Мстислав Ростропович.

 

Ниже приводим отрывки из прошлогоднего интервью с Ваграмом САРАДЖЯНОМ.

— Я играю на виолончели благодаря профессору Александру Акоповичу Чаушяну. В детстве я мечтал играть на рояле, но как-то так сложилось — у нас в семье все музыканты, — и папа решил, что я должен заняться чем-нибудь другим: достаточно, мол, музыкантов.

Я не выбирал инструмент. Чаушян был нашим соседом, они играли трио с папой вместе и Грачья Абаджяном, а я частенько слушал их репетиции дома. И Чаушян, зная, что отец не хочет учить меня музыке, тайком отвел меня на приемные экзамены в десятилетку и определил в свой класс. Так я вопреки своему желанию начал играть на виолончели, причем для меня это был стимул: научиться играть на виолончели, чтобы доказать папе всю безосновательность сомнений на мой счет.

Первое время папа не догадывался, что я учусь музыке, поскольку виолончель была в школе, и после уроков специальности я приходил домой, размахивая руками. Но в середине учебного года тайное стало явным, однако поздно было что-то менять. Во втором классе я уже сыграл свой сольный концерт, на который пригласил папу в качестве почетного гостя. Он пришел. Послушал и… снисходительно сказал — ну ладно, можешь продолжать. Впоследствии именно его человеческая и профессиональная поддержка стимулировали меня в моем творчестве. А мама в течение всей жизни была моим ангелом-хранителем, отдавала мне всю свою любовь, которую я затем нес по жизни и в музыке.

…Чаушян был замечательным человеком и специалистом. Он многое дал мне: в первую очередь, уникальную школу, что отразилось в будущем, когда я попал в класс Ростроповича, и тот назвал меня единственным учеником, в котором не нужно ничего переделывать. Учась в Ереване, я впервые выступил на Закавказском конкурсе и победил, а в 1965 году — на Всесоюзном конкурсе. Потом по приглашению Ростроповича попал в его класс. Родители, конечно, не хотели отпускать меня, но Ростропович настоял, требуя через Мирзояна, чтобы я немедленно вылетел в Москву. Эдвард Михайлович пришел к нам с билетом “назавтра” в Москву — на приемные экзамены. Я полетел.

 

— И тут, как у Аверченко, все заверте…

— Да, и тут понеслась! Надо сказать, учиться у Ростроповича было очень интересно и одновременно сложно. Все традиции его преподавания были напряженные в период, когда он бывал в Москве. Два урока в неделю, с урока на урок задавалось новое сочинение, которое надо было принести готовым и знать наизусть. Он занимался по вторникам и четвергам: благо, если он задавал в четверг и оставалось время до вторника. Но если он задавал концерт во вторник… Порой приходилось здорово помучиться бессонными ночами. Потому что одна промашка — это единственное предупреждение, второго не было: он мог просто выкинуть из класса любого, кто не соответствует таким стандартам. Довольно-таки жестко, но… в то же время он давал исключительно много.

Учеба у него была специфической и “технологически”: он практически никому и ничего не показывал. Все, что он давал, было в музыкальном плане: в смысле раскрытия образов, фразировки и т.д., секретами же кухни исполнительства он не делился. Немногие из его студентов действительно разобрались в его технике, видимо, по причине удовлетворенности тем, что они получают сегодня и что играют. В его классе все играли хорошо, ведь у него был всегда селекционный выбор, он мог взять лучших. Но как показало время, многие по окончании не знали, что делать дальше. И только некоторые из тех, кто умел анализировать по его примерам, по его игре — как он делает те или иные технические моменты, как он делает переходы, как освобождает руки, меняет смычок, — достигли наибольшего успеха в будущем.

Ростропович был уникальной фигурой в музыке. Его главная заслуга в том, что он поднял виолончель на совершенно иной уровень. Я уже не говорю о репертуаре, который был написан за годы его общения со многими композиторами: Прокофьевым, Мясковским, Кабалевским, Хренниковым, Хачатуряном, Мирзояном, Анри Дютийе… — все, включая Пьяццоллу, писали для него. За это время было создано дикое количество новых произведений для виолончели, посвященных ему и вошедших в репертуар концертов. Напомню и о двух концертах Шостаковича, что было вообще невероятным событием в виолончельном репертуаре и массе новых произведений, которые практически вытолкнули виолончель, наравне с другими, в солирующие инструменты.

Это был Музыкант вселенского масштаба и таких же вселенских запросов. Мне рассказывал известный пианист Александр Александрович Дедюхин: в год, когда американцы высадились на Луну, Ростропович как-то сказал ему: “Саша, как бы я хотел, чтобы мы с тобой полетели на Луну и оттуда сыграли концерт, который транслировался бы на весь земной шар!..”. Вот так — ни много ни мало…

 

— Многие студенты-инструменталисты называют уроки общего фортепиано “принудительным фортепиано”. А каково ваше отношение к инструменту, блистательной игрой на котором отличились многие представители вашей славной музыкальной династии?

— По поводу принудительности фортепиано считаю, рояль — это самый богатый инструмент, и если существуют реинкарнации и у меня будет возможность вернуться на эту землю в другом воплощении, я бы хотел непременно быть пианистом — в первую очередь, чтобы не быть ни от кого зависимым. Играя на струнном инструменте, ты ограничен, твоему голосу обязательно нужен аккомпанемент, необходим партнер. Ведь репертуар для солирующего струнного инструмента довольно-таки бедный…

Затем в основе любого сотворчества лежит компромисс: приходится идти на уступки. Редко встретишь партнера, который будет полностью созвучен тебе в восприятии музыки и ее создании. Посему у пианиста больше возможностей для самовыражения, создания чего-то, всецело удовлетворяющего его запросам, и донесении до слушателя в желанном виде. Суметь раствориться в музыке, не выпячивая себя, жертвуя собой, но не музыкой — вот, на мой взгляд, главная ценность исполнителя.

— О династийности, судьбах детей, внуков, потомков людей, растущих как бы в “тени солнца”, сказано много. Виолончель вам открыл Чаушян — тут все понятно. А выбор музыкального пути, в целом, был для вас актом самоутверждения, как самостоятельной единицы?.. Протестом?..

— Нет, я с самого начала был вовлечен в процесс постижения инструмента, пытаясь создать что-то свое. И, надо сказать, после того, как отец смирился с тем, что я буду виолончелистом, главной наградой всегда было его желание послушать меня. Когда он говорил: “Давай я тебя послушаю” — это был праздник. Порой он даже этим “злоупотреблял” — мне хотелось, например, пойти погулять с друзьями, а он говорил: “А если не пойдешь, я мог бы тебя послушать”. И я оставался дома…

Я очень много получил от этого общения. Многое из того, что потом мне “открывал” Ростропович, уже задолго до этого я слышал от отца. Переоценить это трудно, он никогда не давил, всегда только предлагал. И эта возможность общения с ним, когда он мог предложить, а я взвесить, принять это или не принять, была для меня уникальна. Видимо, такова черта моего характера — не приемлю давления: если мне предлагают, готов услышать и примерить к себе. Чтобы совет принять, надо его сделать своим. Это, знаете, как пиджак: взять в долг и поносить его — это одно, а если пиджак на тебе сидит и он уже твой — другое. Я часто говорю своим студентам: я дал вам яблоко — вы не можете его у меня одолжить, если берете и начинаете есть, оно становится вашим. И это уже не мой совет — он превращается в ваш собственный.

…В нашей семье не был принят пиар, к которому многие тянутся, было принято сделать что-то важное, необходимое, добиться чего хочешь, но не ради того, чтобы что-то продемонстрировать. Был важен результат, а не процесс пиара. Вот и ответ на ваш вопрос о “протесте” и… самоутверждении.

…Мне повезло, что с юношеских лет меня окружали большие музыканты, с которыми мне довелось выступать — Виктор Третьяков, Валерий Гергиев, Александр Слободяник, Владимир Крайнев, Евгений Могилевский, Алексей Любимов, Владимир Спиваков, Максим Венгеров, Евгений Кисин, Юрий Башмет, Миша Майский, Александр Рудин, Сергей Хачатрян, Армине Григорян, Ваг Папян, Эдуард Кунц и многие другие. Прошу прощения, если кого-то пропустил… В настоящее время часто выступаю с замечательной пианисткой Татьяной Герасимовой.

— В свое время вы много играли с братом дуэтом — нет ли ностальгии по тем временам? Позиция директора фестиваля, профессора университета обязывает, замыкает в пространстве и возможности?

— Нет, отнюдь. В Америке я работаю 28 недель в году, всего три дня в неделю. Кроме того, существуют полтора месяца Christmas brake и summer vocation три с половиной месяца плюс праздники — то есть уйма свободного времени. Я очень много играю в Штатах и в Европе, руковожу фестивалем. В этом году пройдет XIII фестиваль в Альпах, в Италии: я основатель и руководитель этого фестиваля. К нам приезжают такие замечательные музыканты, как Миша Майский, Наташа Гутман, Алеша Любимов, Сережа Хачатрян, Саша Рудин, Володя Крайнев… В этом году Майский был у меня второй раз, Сережа Хачатрян — в пятый. Мы музицируем, вместе играем и одновременно преподаем студентам. Приезжают профессора со всего мира. Помимо этого своим участием фестиваль почтил один из легендарных пианистов, лично знавший Рахманинова профессор Эбби Саймон, которому сегодня 96 лет и который сделал рекордное количество записей в мире как пианист. Каждый год около 30 профессоров проводят мастер-классы. Фестиваль длится 20 дней, мы даем 28 концертов, вход на которые свободный.

Теперь что касается моего брата и нашего славного музыкального прошлого. Естественно, тот период, когда мы с Сережей играли концерты, навсегда останется в моей памяти. Помимо того, что мы были молоды, это было самое лучшее время — мы с братом очень тесно общались. Ведь я рано уехал из дома, в 16 лет, мы жили врозь: я в Москве, он в Ереване. Когда же мы концертировали вместе — это был бальзам на душу и в музыкальном, и человеческом плане: мы общались, играли и репетировали. В игры играли разные, гуляли вместе, в рестораны ходили. Я многому у него учился, в музыке и в организованности, я никогда не был настолько организован, как он. Общение с ним всегда благотворно влияло на меня, за что я ему признателен и счастлив, что у меня есть один, но такой — самый важный брат!

— Кстати, насчет игр. Вот как описывает свое первое заочное знакомство с вами композитор Мартин Вардазарян: “Каждое утро мы всем классом пристально следили за двумя мальчиками в майках и шортах, сосредоточенно сидевшими на скамейках в школьном дворе за шахматным столом. Это были Сергей и Ваграм Сараджевы. Вообще, надо сказать, что шахматы в этой семье были одним из главных занятий — помимо музыки, конечно. Георгий Вардович сам прекрасно играл в шахматы, и уверен, что если б они всей семьей не занимались музыкой, то были бы блестящими шахматистами”.

— Да, мы по сей день очень любим шахматы, и не только. С братом очень много играли в пинг-понг, в футбол во дворе, в карты, особенно в преферанс… А любовь к шахматам привил нам папа, который блестяще играл и имел звание кандидата в мастера по шахматам. Друзья у него были шахматисты, такие как Марк Тайманов, Тигран Вартанович Петросян и многие другие. Кстати, благодаря этому и в моей жизни появился огромный круг знакомых шахматистов, я начал посещать первенства, среди моих близких друзей были и Гарик Каспаров, и Толя Карпов, и Рафик Ваганян, и Миша Таль. Гарик был у меня дома в Америке, правда, играли мы не в шахматы, а в нарды, потом в подкидного дурака… Помню, он играл в подкидного со Славой Фетисовым и неизменно, какое бы множество партий они ни играли, выигрывал Фетисов. Так Гарик разбирал обратно карты и ходы: “Если б я пошел так, а ты пошел так, то ты бы проиграл, ты так, а я так… “ А Слава говорит: “Что же ты не играл так, надо было так и играть! Что ж ты так по-глупому играешь, а еще чемпион мира!”

…Любовь к бильярду у нас возникла, когда папа купил небольшой настольный набор с железными шариками — мы очень увлеклись этой игрой. Мы так приноровились играть на маленьком столе, что потом, на большом, играли как маститые бильярдисты. Та же история с пинг-понгом: начинали играть на маленьком кухонном столе. Потом, когда один парень построил во дворе стол для тенниса, мы стали всех обыгрывать. Это привело к тому, что я, уже учась в консерватории, выполнил норму кандидата в мастера по пинг-понгу и стал первой ракеткой Московской консерватории, выступал на вузовских соревнованиях. В бильярде похвалиться нечем, ибо возможностей меньше, но зато Сергей феноменально играет! В клубе он чемпион, с ним все очень почтительно обращаются, я постоянно наблюдаю за этим, когда прихожу в клуб… Он и впрямь настоящий чемпион!

— Как основатель и генеральный директор фестиваля, считаете ли, что активная фестивальная жизнь способна стимулировать приток туристов в Армению?

— Да, но, с моей точки зрения, фестивалей на данный момент слишком много, и опять же нужно, учитывая географическое положение Армении, климат, организовывать все тогда и так, чтобы это было привлекательно для туристов. К примеру, если проводить фестивали зимой, то привлекательного довольно-таки мало: ни солнца, ни фруктов, ничего нельзя посмотреть, познакомиться со страной. Фестиваль должен быть как десерт, чтобы люди хотели его получить. Все приедается: даже если икру есть ложками, то дней через пять на нее смотреть будет тошно. Большое количество фестивалей вызывает такое же пресыщение. Пускай их будет два-три в году, но чтобы все было выверено, четко, оптимально, досконально продумано…

Естественно, огромную роль играют финансы, средства, которые могут быть вложены. Помните, в свое время Горбачев говорил: “Перестройка это ремонт: если у тебя есть деньги, ты можешь сделать ремонт, а нет — то как ты его будешь делать?” Так и фестивали: по одежке протягивай ножки. В то же время их нельзя проводить для галочки или с целью имитации бурной деятельности. Они должны приносить пользу стране — как в духовном, так и в материальном плане.

— Когда-то в Армению приезжали получать “путевку в жизнь” многие исполнители и даже целые коллективы. Сегодня же много говорят о декадансе, деградации в нашей культуре…

— Извините, но это болезнь не одной Армении — культурный градус понизился во всем мире. Я это связываю с техническим прогрессом: раньше нас интересовали пластинки, концерты, потом это перешло на CD, DVD, сегодня, благодаря интернету, все уже можно посмотреть на экране, не выходя из дома. Компании, выпускающие CD и DVD, терпят огромные убытки, потому что никто не заинтересован в их продукции: зачем платить, если можно получить бесплатно. Но! Безусловно, технический прогресс сделал многое, однако переплюнуть живой контакт он пока не в силах. Приведу пример: я смотрел в Милане “Тайную вечерю” Леонардо да Винчи, репродукцию которой прежде видел много раз. Но в репродукциях не разглядеть того, что видно в живом полотне. Я был потрясен, обнаружив в этой картине маленькое окошечко на заднем плане — перспективу… в глубину! Это тот же самый пример живого исполнения! Записи и даже видеозаписи не в силах передать этого…

…В пражском музее я простоял три часа у “Головы Христа” Эль Греко. Три часа не мог оторвать взгляда. Более не стал смотреть остальную экспозицию — столь велико было воздействие и насыщение этим шедевром.

Такая же ситуация с книгами — гораздо меньше читают книги. Оно и понятно: сейчас можно за одну минуту посмотреть в интернете информацию о книге, ознакомиться — и достаточно. Слишком много информации… С другой стороны, это удобно — за полдня можно нарыть огромное количество информации, в то время как раньше нужно было по библиотекам бегать, доставать, докапываться.

Есть плюсы, есть минусы, и в создании музыки чувствуется такое же понижение градуса. Я хотел бы быть оптимистом, но на данном этапе не могу, поскольку не знаю, куда “завернет кривая”. Не уверен, что в ближайшие 100 лет классическая музыка будет также востребована. Думаю, картина не изменится к лучшему, пока не произойдет чего-то революционного и люди не осознают всю ценность живого исполнения, общения и бессмысленность суррогата, предлагаемого интернетом и другими средствами информации.

— И каков же “рецепт” этой революции — как изменить приоритетную планку нашего человека?

— Будущего слушателя надо воспитывать с детства, а не переделывать тех, у кого уже сложившиеся взгляды. Можно, конечно, перетянуть на свою сторону несколько человек, но это должно идти с детства, с образования, с детского сада, со школы, с семьи, с дома. Это единственный рецепт для того, чтобы что-то сдвинуть с мертвой точки. Очень много упущено… Было время, когда уровень в республике был совершенно иным.

На мой взгляд, с утратой русского языка, русской культуры, оказывавшей большое влияние на армянскую, ушло очень многое. Сегодня мы настолько независимы, что от нас ничего не зависит. В этом заключается весь ужас… Безусловно, мы все очень радуемся и гордимся тем, что мы такие свободные, независимые, но свобода не есть анархия. Люди часто путают эти два понятия. Я считаю, в то время достаточно было и творческой свободы, и был огромный приток позитивной информации, и литературы. А что сейчас? Вы попытайтесь поговорить с молодым поколением по-русски — в ответ тишина. А ведь в этом был наш прогресс, в общении с русской культурой. Весь мир общается с русской культурой, пытается учить русский язык, а нам перекрыли кислород, поставили препоны… Хочется надеяться, что со временем и в свете последних изменений все-таки наметится положительная динамика в этой вопросе.

…Возможно, кто-то скажет, что все повторяется на витках спирали, и нам просто не повезло родиться со временем рождения. Все также можно списать на фатум, естественный ход событий и т.д. Но я с этим не согласен. Люди сами влияют на происходящее вокруг: изменения происходят в зависимости от того, кто приходит к власти и как ведет политику… Вот, например, на Украине могло быть совершенно по-другому, но ведь что-то повернулось и… стало просто невыносимо. Я уже не говорю о прогрессе и о том, может ли такое государство уцелеть сегодня.

— То есть, иными словами, Армения все-таки “в ожидании великого полдня”?..

— Все познается в сравнении — да, есть маленький прогресс, но достаточно ли этого? Да, в других местах может быть хуже, но должны ли мы утешаться тем, что раз у них хуже, значит у нас лучше, а следовательно — хорошо? Думаю, надо сконцентрироваться в направлении образования, связи с Россией и мировым сообществом. Но, повторюсь, по одежке протягивай ножки: появятся большие возможности — надо использовать большие. Нельзя покупать “Мерседес” последней марки, а потом ломать всем миром голову, как заправлять его горючим. Нужно все распределять таким образом, чтобы работало.

На эту тему есть хороший анекдот: у еврея в советское время спрашивают: “Откуда у тебя “Волга”?”, он говорит: “Вы знаете, до “Волги” у меня была “Победа”, я ее продал, добавил немножко денег и купил “Волгу”. — “А откуда у вас “Победа” взялась?” — “А до “Победы” у меня был “Москвич”, я на нем ездил, потом я продал, добавил немного и купил “Победу””. — “А откуда “Москвич”?” — “До “Москвича” у меня был мотоцикл, я на нем ездил, продал, добавил немножко и купил…” — “А откуда у вас мотоцикл-то?!” — “Вы знаете, до мотоцикла у меня был велосипед, но я уже за него сидел!” Я это к тому, что все нужно постепенно наращивать…

— Поговорим о Ереване. Какие положительные (или не очень) изменения вы отмечаете для себя в столице? И в чем, по-вашему, формула магнетизма этого города?

— Для меня на этой земле существует только одно место, куда меня притягивает — это Ереван, город, где я родился. У меня достаточно много возможностей для путешествий, я езжу и в Европу, и в Азию, и в Америке много передвигаюсь, и концерты даю, и преподаю. Наш ежегодный non-profit фестиваль в Европе, который проводим с художественным руководителем фестиваля Татьяной Герасимовой, ничего, кроме морального удовлетворения и духовного обогащения, не приносит. В Ереван же я приезжаю с огромной радостью — до этого здесь был мой папа, моя бабушка, все мои друзья детства, моя мама, мой брат, было очень много того, что меня привлекало. Люди, увы, уходят, но огромное притяжение все равно остается. Здесь находятся могилы моей мамы, моего папы, и это тоже притягивает. Всю жизнь они были с нами, потом их не стало, и где мы можем быть ближе к ним? Там, где они покоятся…

Ереван — один из немногих городов на постсоветском пространстве, где еще осталось что-то нормальное. Вот мы с вами говорим, и мы друг друга понимаем. Мне трудно найти в Америке или Европе человека, которого я также хорошо смог бы понять. В Ереване остался дух города. Я выхожу в центр и у меня какое-то спокойствие, здесь я меньше всего нервничаю. Сегодня здесь мой брат, племянник, многие мои родственники, многие из моих друзей живы, хотя с каждым днем нас становится все меньше и меньше…

…Помню, когда я встретился с известным российским пианистом Виктором Карповичем Мержановым (незадолго до его смерти) и спросил, как он поживает, Мержанов ответил: “Ты знаешь, очень плохо…” — “Вы себя плохо чувствуете?” — “Нет, самочувствие — это не то… Ты представляешь, прихожу домой и мне некому позвонить… И это так страшно”. Когда он мне это сказал, я почувствовал, как постепенно все отсекается от человека и он остается один.

…И отвечая на вопрос, хотел бы ты жить вечно, естественно, ответишь “нет”, глядя на такой пример. Потому что жизнь человека — это его общение с миром, с близкими, с друзьями, с родными. И единственное место, где эта близость осталась, — наш Ереван.

— То есть то место, где есть кого увидеть и кому позвонить…

— …и, самое главное, почувствовать частичку себя и вообще все в этом городе: начиная с воздуха, воды, природы, вкуса овощей, фруктов, хлеба — всего того, с чем мы родились и не расстаемся, где бы ни находились территориально. А запахи!.. Ереванского аромата нет нигде на свете — он только тут, и, естественно, это притягивает. Так что мы, носители этой памяти, этой истории, и есть магнетизм этого города!