КАРАБАХСКИЕ ЭТЮДЫ

exlibrise23/11/2022

Известный журналист Карен Захарян подготовил книгу очерков и эссе, написанных по
горячим следам об Арцахе, его истории, политике, войне, экономике, тамошней жизни и
людях. Автор – журналист опытный, с 80-х сотрудничает со многими русскоязычными
газетами и журналами. В 2004 г. он основал и был главным редактором интереснейшего
«Карабахского экспресса» – своеобразного противовеса азербайджанского агитпропа. С
этим журналом, выходившим вплоть до 2020 г., работали многие авторы Карабаха,
Армении и России. Финансировался «Экспресс» правительством НКР. Последний номер
вышел после 44-дневной войны. Но последний ли? Карен Захарян надеется продолжить
его выпуск. Предлагаем несколько очерков из «Карабахского экспресса».

  1. ЯБЛОКО В ПОДАРОК

Старик сидел на валуне у стены дома и курил. Он был одет в телогрейку, изрядно потрепанную, но на удивление чистую.

Недавно по этим местам прошелся смертоносный смерч войны, и чистая телогрейка, надетая поверх темно-синей рубахи их грубой ткани, какие носят обычно крестьяне в армянских селах Северного Арцаха, и в самом деле вызывала удивление.

Село это, разместившееся на склоне пологой горы, забытое с недавних пор и Богом, и миром, было Бузлух. Весной девяносто первого, когда сады Бузлуха запестрели розовато-белым цветом, а виноградники еще только пробуждались от зимнего сна, азербайджанские омоновцы, под прикрытием  танков и бронемашин  23-й дивизии 4-ой Армии ВС СССР, дислоцированной в нескольких десятках километров от села, не оставили в селе камня на камне.

Старик сидел у стены полуразрушенного и разграбленного дома, курил, обжигая пальцы, дешевые сигареты без фильтра, и отрешенно смотрел на взрыхленную гусеницами танков сельскую дорогу, когда не ней неожиданно появилась группа людей, одетых по-городскому, и так, что сразу же отличало их от тех горожан, которых старику приходилось видеть раньше.

Гости спускались к дому по дороге, ведущей к деревенскому кладбищу. Старик невольно приметил в группе женщину в клетчатом жакете, которая чаще остальных озиралась по сторонам.

Старик отметил про себя, что делала она так не из страха. Страшиться уже было нечего. Вот уже несколько дней, как силы самообороны Шаумяна освободили  и село, и те высотки, откуда по нему нещадно били азеровские пушки.

Старик понял, что женщина, скорее всего, в том состоянии, в котором пребывает человек, вдруг увидевший своими глазами нечто ужасное – то, что произошло раньше, и не с ним. У женщины – старик успел заметить и это – были широко раскрыты глаза, и они словно так и замерли. Она продолжала смотреть по сторонам, переводя взгляд от одного сожжённого дома на другой, и молча, с окаменевшим лицом просто кивала головой, когда к ней обращались сопровождающие ее люди. Когда она перевела взгляд на старика, он был совсем рядом, продолжая сидеть на своем валуне у стены дома. Не отрывая взгляда от старика, женщина поспешила к нему.

Она была иностранкой  — это старик сразу понял. Из всех иностранных языков он знал пару слов по-немецки. Осталось с той еще войны. Прошлой, победу в которой он привык отмечать со многими в селе каждый год девятого мая. Он бы отметил этот праздник и в этом году тоже, но раньше, чем это можно было сделать, в село ворвались танки. Такие же танки, какие ему были знакомы и сорок шесть лет назад. Или почти такие – сейчас это не имело значения. А имело значение то, что эти танки брали тогда Берлин, а теперь вот берут Бузлух. Армянское село Бузлух в Северном Арцахе, в котором он каждый год отмечал День Победы.

Иностранка слушала старика молча. С окаменевшим, как и прежде, лицом и широко раскрытыми глазами. Ей переводили рассказ старика, а она все время покачивала головой, словно не хотела верить тому, что ей переводили.  

Однако старик говорил ей сущую правду, и она уже знала, что это правда. Она только что спустилась с сельского кладбища, где ей открылась страшная картина: чуть ли не все могилы были разрушены и… разорены. Могильные мраморные и гранитовые плиты были разбиты – может кувалдой, а может по ним прошлись и на танке.

У края кладбища ей показали могилу со свежей насыпью и обломками «тапанакара» — могильной базальтовой плиты.  Когда несколько месяцев назад азербайджанцы хозяйничали в селе, они вскрыли ее и вытащили тело молодого человека, убитого ими же за оказанное сопротивление. Людей выселяли из их родных домов – осуществлялась депортация жителей, которая потом получит название военной операции «Кольцо». Многие отказывались покидать свои дома. С ними не церемонились. Молодого человека удалось похоронить – говорили, что вмешались русские солдаты. А потом в селе почти никого не осталось. Вернулись уже после того, как село было освобождено.

Над мертвым телом молодого человека, извлеченного из могилы, азеры надругались. Сорвали  с него одежду и вырвали золотой зуб.

Мертвые боли не чувствуют, но именно это больше всего ужаснуло иностранку.

Она сказала это старику, и старик молча кивнул ей в ответ. «Это мой сын, — сказал он. – Это был мой сын».

— Боже! – простонала иностранка. И потом еще раз: «Бо-оже!»

Она больше ни о чем не спрашивала. Только смотрела на старика и тихо повторяла: «Боже!»

Старик поднялся с валуна.

— Вы пришли сюда издалека, но я не могу даже пригласить вас в дом. Его просто нет – настоящего дома, — сказал он. – Но ведь остался сад. Пожалуйста, возьмите яблоко. Пусть это будет моим угощением, без этого ведь нельзя. Не по-людски как-то.

Иностранка ничего не поняла из сказанного стариком. Ей просто не переводили. Она продолжала смотреть на старика, слегка покачивая головой.

Кто-то из сопровождавших ее людей протянул руку к ветвям дерева, сорвал красно-зеленый плод, уже почти наливший, и протянул его иностранке.  Он не стал говорить старику, что это была баронесса Керолайн Кокс.

2001 г.

2. В АЭРОПОРТУ СТЕПАНАКЕРТА

В мае восемьдесят восьмого самолеты в Степанакерт еще летали. Местный аэропорт – почти что крохотный, однако уютный и утопающий в зелени, принимал самолеты по двум направлениям: Ереван и Баку. Сюда, на узенькую заасфальтированную дорожку взлетно-посадочной полосы, как бы окаймленной невысокими зелеными холмами, скрывающими ее от глаз, и садились маленькие юркие ЯК-40, неожиданно выныривающие из-за синих гор.

В мае восемьдесят восьмого количество рейсов из Еревана в Степанакерт, а также и обратно, благодаря известным событиям, открыто и наивно начавшимися в феврале, увеличилось, и аэропорт, обычно отправляющий и принимающий в лучшем случае по два борта, теперь был переполнен пассажирами, ожидающими своей очереди на дополнительные рейсы.

Билеты можно было приобрести в самом аэропорту, и поэтому людей, желающих вылететь, и тех, кто по обыкновению их провожает, в  зале ожидания аэровокзала и вне его было намного больше обычного. А это значит, что было много шума, суеты, беспокойства, и не было того привычного умиротворенного ожидания перед вылетом, которое сопровождает тебя в аэропорту провинциального городка, откуда тебе надо вернуться в большую городскую жизнь, полную, опять же, шума, суеты и беспокойства, отчего время, озвученное загородной тишиной и обласканное легкими дуновениями ветерка, кажется тебе вечностью, когда можно без слов поразмышлять о себе, предаться каким-то бессвязным мыслям, почувствовать себя героем какого-то ненаписанного еще и никем романа, необходимого тебе и только тебе. Словом, просто ощутить себя вне окружающего тебя мира – прекрасного и скверного одновременно.

В мае восемьдесят  восьмого ощутить себя вне мира в Степанакертском аэропорту было невозможно. Вереницы подъезжающих и отъезжающих машин, группы  снующих взад-вперед людей, нервные дерганья службистов от в сотый, тысячный раз услышанных вопросов, окрики мамаш, подгоняющих детей к чемоданам и баулам, хлопающие двери подсобки, откуда почти все время что-то вытаскивалось и куда-то что-то впихивалось – все это, разумеется, не располагало к одиночно-созерцательному восприятию мира. А события в Карабахе и, как писали тогдашние газеты, вокруг него, и вовсе отгоняли прочь подобное мироощущение: в жизни – и твоей тоже происходили знаменательные события, последствия которых в то время трудно было предугадать.

Рядом с подсобным помещением, расположенным через дорогу от административного корпуса аэровокзала, были расставлены стандартные металлические столики и стулья, какими обычно оборудуются, опять же, стандартные городские кафе на городских  улицах. Здесь, в единственном на территории аэропорта месте, куда суета и шум вокзала доходили приглушенно, и можно было уединиться в ожидании своего рейса, запаздывающего, как и все остальные рейсы.

Заказать в кафе можно было все, что подавалось в других придорожных общепитовских заведениях. Помимо того, с каких-то пор в аэропортовском «ветерке», именуемом степанакертцами звучным словом «павильон», стали подавать и «женгялов хац» — уникальное в своем роде блюдо, которое в то время еще не было широко известно за пределами Карабаха, хотя сегодня эти испеченные на растительном масле плоские лепешки с зеленью, говорят, известны, благодаря баронессе Кокс, и в Англии.

В мае восемьдесят восьмого баронессы Кокс в Степанакерте еще не было. Баронесса еще не знала о карабахской проблеме.  Вообще не знала, что означает «Карабах и вокруг него». Тогда об этом знали другие.

Рядом за соседним с тобой столиком сидели двое азербайджанцев, и пили традиционный темный чай в «армудах». Пить чай в «армудах» — одно удовольствие, и азербайджанцы знают в этом толк. Те двое азербайджанцев, которые сидели за соседним столиком в кафе степанакертского аэропорта были при галстуках и в темных костюмах. Они о чем-то вполголоса говорили меж собой. Временами ветерок доносил до слуха обрывки фраз. «Прекрасный край», — сказал один из них. «Да, — сказал другой. – Прекрасный. Жалко отдавать». Потом первый сказал: «Нельзя отдавать». Второй тоже сказал: «Олмаз. Невозможно». Они помолчали, и второй еще раз сказал: «А что делать? Народ их не хочет». Первый сказал: «Верно. Не хочет». Потом продолжил: «Ты не знаешь, что делать, когда народ не хочет?» Второй сказал: «Не знаю». Потом добавил: «Но ведь это тоже олмаз».

Двое азербайджанцев в галстуках и при костюмах говорили о событиях, которые взбудоражили тогдашнюю страну. Они не знали, как поступают в тех случаях, когда народ не хочет. Они говорили о народе.

3. У НАС В СТЕПАНАКЕРТЕ

Наверное, не сделаю открытия, если замечу, что место, где  родился и вырос, для степанакертцев имеет особое значение. В том смысле, в каком имеет значение сам Степанакерт. Как город. Родной. Неповторимый. Если повторить Зория Балаяна в очерке «Улицы родного города», то «непохожий, как хачкар, ни на какой другой населенный пункт в мире».

Конечно,  не случайно родилась поговорка «каждый кулик свое болото хвалит». Она понятна всем людям планеты. Однако Степанакерт на этой планете – один. Тем, наверное, тебе и дорог, что один. И еще свой. Где бы ты ни находился. Куда бы ни забросила тебя дорога жизни – далеко ли, близко ли…

Словом,  «дым отечества и сладок, и приятен». Только вот у Степанакерта дым этот какой-то уж очень особый. Чуть ли не в буквальном смысле. Почему? Может, потому, что долгие годы в городе не был проведен газ, и печки в домах топили дровами, а дрова эти были тоже какими-то особенными, и запах дыма из печных труб вперемешку с запахом моросящего дождя или морозного воздуха опять же по-особому создавал в душе щемящее чувство ожидания – неизвестно чего, неизвестно какого…

Но и сегодня такое же чувство накатывает на тебя, стоит только, каждый раз возвращаясь в родной город, пройтись поздно вечером по какой-нибудь безлюдной улице, еще хранящей в себе отголоски своего прошлого и твоей юности: белой акации у какого-нибудь дома, скрипучей калитки без засова и тусклого света в каком-то окошке. Чувство, рожденное тем же обонянием запахов юности.

Впрочем, все они и в самом деле будут отголосками памяти. Ибо в городе давно уже проведен газ, вместо поникшей акации разбит утопающий в зелени скверик, скрипучая калитка заменена на добротные и красивые железные ворота, и из евроокон, сквозь занавеси, вместо тусклых бликов твое лицо осветит широкий луч люстры.

А это значит, что Степанакерт живет своей жизнью, пережив войну и все остальное, что случается после войны. Но при всех случаях не той жизнью, какой ты ее знал, когда город был административным центром автономной области. А той, которая заявляет о себе и железными воротами, и добротными домами, и многоквартирными жилыми пятиэтажками с драпированными евроокнами. Поэтому, не спеша прогуливаясь по улицам Степанакерта и присматриваясь ко всему новому, что появилось в городе после тебя и твоей юности; здороваясь с людьми, лица которых знакомы тебе с прошлых лет, но имена которых ты силишься вспомнить; сидя со старыми друзьями у них дома и запивая утром, за завтраком, стопку тутовки слабо сваренным домашним яйцом, а вечером сочный кусок жареной свинины стаканом красного вина; потом уже,  лежа в одиночестве в гостиничном номере, и вспоминая  все то, что некогда составляло и скрашивало твою жизнь в неразрывном единстве с жизнью города, ты отчетливо сознаешь, как важны для тебя воспоминания прошлого в тесной связке с днем сегодняшним…

Каждый человек, наверное, тоскует по городу своего детства, юности. Хотя слово «тоска», видимо, не совсем то слово. Здесь больше подойдет слово «ностальгия». Говорят, что она есть отрицание настоящего. Отнюдь. Ностальгия в природе вещей. А это вовсе не означает, что новое время хуже прошлых лет. И пусть у каждого поколения своя точка отсчета для будущей тоски по родному городу, при всех случаях тут важно видеть главное. И славное. То есть то, что непреходяще. То, что действительно ценно для всех поколений. То, что, если обратиться  к вопросу о традициях, создает особый городской колорит и делает город городом, а горожанина — горожанином. В конечном счете, то, что создает доброту отношений между людьми этого города.

Прошлое обогащает. Жить же мы должны настоящим. Именно так живет и Степанакерт.

2007 г.

Карен Захарян