“Калейдоскоп” Якова Хачикяна

Год назад ушел из жизни замечательный ученый и человек Яков ХАЧИКЯН (1921-2015) – личность воистину многогранная. Яков Иванович скончался в более чем почтенном возрасте – 94 года – однако до последних дней сохранил острый молодой ум, прекрасную память и чувство юмора. Филолог-русист по образованию, Хачикян состоялся как крупный философ, доктор философских наук, профессор.

Был ректором Института русского и иностранных языков им. В.Брюсова, преподавал философию в ряде ереванских ВУЗов. Избирался депутатом Верховного Совета Арм.ССР. Был инициатором введения в общеобразовательных школах республики курса “Основы эстетики и этики” (1970). Инициировал проведение юбилея Гладзорского университета, 1500-летия Давида Анахта, принятие постановления ЦК КП Армении о мерах по улучшению преподавания армянского языка. Участник Великой Отечественной войны. Столь незаурядная творческая натура как Хачикян просто не могла не оставить воспоминаний. Так и случилось — целых пять книг. “Калейдоскоп воспоминаний” – так он их и назвал. Они вышли в разный временной промежуток. Его “Калейдоскоп” – это отражение эпохи, и эпохи очень бурной, это разные судьбы, живые портреты современников — друзей и коллег, тонкие наблюдения, вдумчивый анализ. И, конечно, лирика и юмор. Особо проникновенные строки посвятил Яков Иванович своей супруге Раймонде Шахбазян (1928-2001) — профессору кафедры русского языка ЕГУ, авторитетному лингвисту и талантливому организатору научно-преподавательской деятельности. Она была и даже после смерти осталась единственной любовью и путеводной звездой Якова Хачикяна. Ее женственный образ присутствует едва ли не на каждой странице воспоминаний.

 

 

О том, как появился «Калейдоскоп воспоминаний», рассказывает доктор-профессор Анаит Хачикян – председатель спецсовета «Славянские языки» Лингвистического университета им.В.Брюсова.

— …Папа начал работать над воспоминаниями после смерти мамы. Я думаю, так он вначале пытался заглушить горе и как-то заполнить вакуум. Писал легко – с детства жил среди книг и к тому же имел отличную память. А еще, я уверена, он наконец занялся осуществлением своей мечты – стал писать.

— Яков Иванович, видимо, вел дневники, ведь книги полны фактов, подробностей, имен…

— Как ни странно, папа никогда не вел дневников. Только иногда делал коротенькие записи. Хочу повторить, он обладал феноменальной памятью. Некоторое время мы ничего не знали о воспоминаниях. Наверное, это случилось спонтанно: однажды начал – и пошло. В какой-то момент остановился. И не потому, что исчерпался, просто возраст давал знать. Мы были так избалованы его здравым состоянием, что даже не задумывались, что папе исполнилось 85, потом 90… Нам казалось, что он вечен. Наверное, так бывает со всеми детьми.

— 5 книг воспоминаний – это ведь не все. Над чем он работал в последнее время?

— Воспоминания – его любимые книги, последняя вышла в 2013 году. Но параллельно готовил своеобразную энциклопедию о Джалалоглы – Степанаване и известных степанаванцах. Обнаружил много документов и фотографий. Она вышла за год до смерти. В свой последний день он подписал диссертацию своей аспирантки, а через несколько часов его не стало.

— В архиве Якова Ивановича остались еще не опубликованные работы?

— Нет. Ничего не осталось, ни страницы. Он все успел сделать при жизни. Он ведь был еще невероятным трудоголиком. Выпустил десятки книг по эстетике, написал сотни научных статей. Кстати, папу по праву считают основателем эстетического направления в армянской философии.

«А ТЕПЕРЬ ПЕСНЯ

О СТЕНЬКЕ РАЗИНЕ…»

После окончания Великой Отечественной войны с мая 1945 года по март 1946 года я служил в органах советской военной администрации группы советских войск в Германии в городе Хемниц (Верхняя Саксония). По ходу работы приходилось выполнять различные функции – от денацификации (выявления и передачи в руки правосудия крупных деятелей нацизма, проведения через местные органы самоуправления контрпропаганды) до оказания содействия немецким гражданам в восстановлении разрушенного войной хозяйства. На нас было возложено также оказание необходимой помощи группам специалистов по демонтажу и вывозу в СССР в счет послевоенных репараций ряда промышленных предприятий (кстати, из контролируемого нами Хемницкого округа в Армению было вывезено несколько объектов, в том числе завод по производству чулочно-носочных изделий).

В числе уцелевших после американских бомбардировок Хемница крупных зданий города были оперный театр и гостиница “Континенталь”, в которой мы некоторое время размещались и Хемницер-Хофф, в ресторан которого мы заходили время от времени пообедать. Первое посещение прошло спокойно, тихо. Во второй раз эстрадный оркестр, как только мы вошли в ресторан, прекратил играть до того исполнявшуюся вещь и с ходу, повинуясь дирижерской палочке, грянул разудалую песню о Стеньке Разине (“Волга-Волга, мать родная…”), вокальную партию исполняла дочь дирижера. Сидевшие в зале посетители с разными выражениями лиц повернулись в нашу сторону. Мы же, несколько ошарашенные столь неожиданной встречей, испытали невольную неловкость, хотя в этом жесте оркестра и дирижера было что-то и от проявления внимания и уважения к победителям. Со смешанным чувством мы наскоро пообедали, и, когда собирались уходить, оркестр вновь грянул ту же песню. Выйдя на улицу, мы спокойно вздохнули и расхохотались. Нас потешил и сам своеобразный музыкальный туш, и выбор песни, не самой исполняемой на родине, и ограниченность русского репертуара. Но, как говорится, “крыть нечем”: лучше уж музыкальный туш (какой-то бы там ни был), чем немузыкальное угрюмое молчаливое недоброжелательство, хотя мы прекрасно понимали и знали цену этого внимания, не обольщаясь им, но не отвергая его.

На следующий день мы с опаской вошли в ресторан, но не тут-то было: оркестр вновь встретил нас песней о Стеньке Разине. Во время перерыва к нашему столику подошел дирижер оркестра вместе с певицей, белокурой, привлекательной девушкой лет 16-18-и, представившейся его дочерью. Поблагодарив нас за освобождение Германии от нацизма и за содействие в восстановлении города, он как поклонник русской музыки и советской музыкальной школы сообщил о своем заветном желании, чтобы его дочь получила образование в одном из советских музыкальных учебных заведений. Сыгранный туш должен был привлечь к этому наше внимание.

Мы поблагодарили его за добрые слова и прекрасное исполнение русской песни, однако в ответ на его благородную, но в тех условиях наивную и неосуществимую мечту попытались отделаться общими словами, выразив надежду, что в последующие годы это может стать реальностью (что, как известно, и произошло: многие молодые немцы получили образование в учебных заведениях СССР). Дабы подсластить горькую пилюлю, мы, узнав, что репертуар русских песен оркестра очень скуден, по их просьбе напели некоторые мелодии. Из них я запомнил “Катюшу”, “Темную ночь”, “На позицию, девушка”… и др. Они тут же с ходу записали эти песни и в последующие дни с подъемом исполняли их, а персидская красавица-княжна была раз и навсегда утоплена в Волге.

***

Погожим июньским воскресным днем мы с коллегой и приятелем, интеллигентным и образованным старшим лейтенантом Владимиром, имевшим звонкую и редкую фамилию Задунайский (дававшую сослуживцам повод порой “забывать” ее и незлобливо, но остро посылать ее носителя то ли за Днепр или какую-либо другую реку, а то и куда-нибудь подальше) вышли прогуляться по улице Казбергштрассе и дошли до небольшого цветника-розария. По периметру скверика медленно двигалась молодая фрау с  ребенком в коляске. Поравнявшись с нами, она обратилась с просьбой сорвать одну розу для ее мальчика. В ответ на наш вопрос, почему она сама это не сделает, молодая фрау сказала, что ее как немку могут за это оштрафовать, а мы, дескать, победители и нам ничего не грозит. В свою очередь мы попытались объяснить, что запрет распространяется и на нас. Но она была непреклонна и с мольбой в глазах очень просила выполнить ее просьбу. Тут Владимир За…, За…, Задунайский (чуть не сказал Заозерский), произнеся “Была, не была!”, перешагнул через невысокий бордюрчик и, сорвав пышную розу, галантно преподнес ее молодой фрау, не преминув поцеловать ей ручку и погладить бутуза в коляске. Молодая фрау пошла еще дальше: сердечно поблагодарив нас, она чмокнула Владимира в щеку. Оглянувшись вокруг и увидев, что никого из хранителей скверика не видно, мы попрощались с молодой фрау и продолжили нашу прогулку, довольные тем, что доставили ей большую радость, обмениваясь мнениями о немецком менталитете и о том, что чуть ли не на следующий же день после победы многие немцы высказывали схожую мысль о вседозволенности для победителей. “Вы победители и мы обязаны вам подчиняться”. Но советские победители вели себя сдержанно и корректно, а приказ маршала Жукова строго предупреждал советских военнослужащих против распущенности, предусматривая самые строгие меры наказания. В том же мае 1945 года один майор был разжалован и расстрелян перед полком за мародерство. А, как известно, немецко-фашистские войска и их союзники в роли временных победителей на оккупированной советской территории вели себя в соответствии с формулой вседозволенности. И мы сошлись с Владимиром во мнении о превосходстве советских оккупантов – сдержанных и гуманных — в обращении с оккупированными побежденными.

 

***

Забавный случай произошел однажды с нами из-за незнания местных обычаев. Один из новых демократических политических руководителей Хемницкого округа, очень приятный в общении Вабра пригласил нас всех вместе с его коллегами-немцами  на свою довольно позднюю в смысле возраста свадьбу. Антифашистская подпольная работа не позволила решить свои матримониальные вопросы раньше. А в последние годы он был брошен в концлагерь, где от побоев, голода, нечеловеческих условий жизни оказался на грани смерти. И его спасла соратница по подполью, тоже узник концлагеря Урсула. Они полюбили  друг друга и вот решили узаконить свои отношения. Мы пришли в кафе-бар, арендованный молодоженами, и заняли заранее обозначенные места за свадебным столом. Рядом со мною сидел мой переводчик, житель Пятигорска, также узник концлагеря, попавший в плен советский летчик Яков Иванович Филиппенко. Перед каждым на тарелочке было по два бутерброда с колбасой и одно пирожное. Привыкшие у себя дома к подобным застольям с обильным угощением, мы быстро разделались с содержимым тарелок и стали ждать каких-то блюд. Но не тут-то было: как выяснилось, больше ничего не ожидалось. Зато столы ломились от неимоверного количества различной выпивки. В поглощении горячительных напитков немцы показали себя настоящими мастаками, легко разделываясь с ними. Особенно преуспел в этом шофер Ванды, высокий, голубоглазый, доброй души Ганс, который набирал в рот водки или шнапса и без труда, не моргнув глазом, прополоскав во рту содержимое, проглатывал его. И мог повторять это неоднократно.

Итак, было много веселья, музыки, танцев, много выпивки и мало еды. Скоро все наши стали тихо, слегка интересоваться, будет ли еще угощение. Но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом соваться нельзя, и мы, испытывая муки недоедания, усиливаемые немалыми дозами выпитых напитков, несолоно хлебавши вернулись к себе, где работники кухни, зная местные обычаи и то, что мы наверняка придем выпившие и голодные, заранее приготовили сытный ужин, который все поставил на свои места. Справедливости ради должен сказать, что не в пример, видимо, в чем-то ритуально-традиционной свадьбе, все немцы, у кого мне довелось побывать в гостях, оказались весьма хлебосольными людьми и угощали на славу. Да и в ресторанах размеры порций подаваемых блюд были довольно солидны, что свидетельствовало о щедрости хозяев.

 

РАЯ

Мы прошли с Раймондой по жизни вместе около 55 лет, из них почти 53 года в браке. Я до сих пор радуюсь и удивляюсь, как мы распознали друг в друге того, кто нужен на всю жизнь. Проявилось все это не постепенно, а сразу, буквально на следующий же день после обручения. Я не преувеличиваю: когда 27 февраля 1949 года я пошел к Раймонде домой, то меня встретил в дверях совсем другой человек. Меня поразила происшедшая в ней метаморфоза: никакого следа скованности, настороженности, которые нет-нет да и давали знать о себе в период пробуждения и становления нашей любви. Уже в упомянутый день, 27 февраля, я должен был из их дома направиться на обследование в связи с нажитым в годы войны недомоганием. Мне предстояло пройти ряд процедур, в том числе, мягко говоря, малоприятное глотание зонда. И, когда я собирался из их дома пойти в поликлинику, Рая молча оделась и вышла со мной. Я спросил: “Куда ты идешь, я сперва провожу тебя”. Она ответила: “Вместе с тобой”. Я, не ожидая такого ответа, ибо сам никогда не попросил бы пойти со мной, попытался отговорить ее, но она с улыбкой решительно заявила: “Я не могу тебя оставить одного”. Я был ошарашен и поражен, но безмерно согрет. Скажу, что благодаря ее вниманию мне удалось сравнительно быстро преодолеть свой недуг. А когда, бывало, мы оба заболевали гриппом, а два раза даже воспалением легких, она забывала о себе и делала все, чтобы вызволить меня из тенет болезни.

С детских лет в Рае выработалось умение самостоятельно мыслить, принимать решения, действовать. Так, она решила прервать учение в школе им. Пушкина и перейти в музыкальную школу им. Чайковского, после успешного окончания которой сама же решила поступать не в консерваторию, а на филологический факультет Ереванского университета. В школьные годы она по переписке с московским центром по заочному обучению иностранным языкам овладела немецким языком. В университете, обучаясь на отделении русского языка и литературы, она стала дополнительно посещать занятия по грабару у одного из лучших его знатоков В.Аракеляна. В университете же она подключилась к изучению английского языка. Уже будучи взрослым человеком, прошла курсы по его продвинутому обучению, а дома, самостоятельно, в прямом смысле до последнего дня жизни, уделяла время совершенствованию в английском языке, читая и выполняя упражнения. Все это, как и многое другое, было проявлением ее волевой натуры, с которой я столкнулся с первых же дней нашего знакомства.

Она всегда была равной самой себе, предсказуемой, даже когда возникали очень редкие небольшие разногласия, улаживаемые быстро, без скандала, взаимных обид и осадка. (О конфликтах и ссорах и речи не могло быть). Женщина по-настоящему умная, она ни разу по-женски не “сморозила”, не выпалила какую-либо глупость или фразу-пустышку, не сделала ни одного непродуманного шага. Глубоко интеллигентная, она всегда была на “вы” с коллегами и всеми студентами, не повышала голоса ни дома, ни на работе, обладала бесспорным талантом человеческого общения, была тактична со всеми, даже в отношениях со мной и другими близкими и родными, а также при отстаивании своих позиций и взглядов.

ДАЛУЛЕ, ГИЖ-КОЛЯ

И ДРУГИЕ

В 30-40-е годы прошлого века в Ереване было несколько “знаменитостей”. Это были люди убогие, ущербные в физическом и умственном отношении и в силу этого не имевшие определенных занятий. Они бродили по городу, наведываясь почти в каждый двор. А Ереван тогда был по масштабам несравнимо меньше, и поэтому их знали во всем городе и всем городом опекали и поддерживали их существование. Популярность их была необыкновенная, с которой едва ли могли соперничать иные из представителей публичных профессий, скажем, актеров, певцов и других, хотя никто толком не знал их имен, места жительства и различали их по прозвищам, данным горожанами, и легендам, созданным ими же. Из этих “знаменитостей” я расскажу о троих: это Далуле, Гиж-Коля и Мшо.

Далуле — мужчина примерно 40-50 лет, роста немного ниже среднего, в костюме, хотя и помятом, без галстука, в кепке. Он молча входил во двор, и вдруг раздавалась похожая на бормотание его песня с притопыванием и время от времени повторявшимся рефреном “Далуле, далуле, далуле-джан” (откуда и его прозвище). Особого удовольствия его песня-пляска не доставляла, она была просто уморительной с оттенком шутовства. Да, это был шут, и слушатели держали его за шута, и сам он не очень противился этому. Если он молчал или умолкал, собравшиеся взрослые и дети просили его спеть “далуле”, и он безотказно выполнял их просьбы. Было и смешно, и грустно наблюдать эти сцены унижения человеческой личности, эту жестокость и издевательство, которые скрывались во внешне добродушных, произносимых с улыбкой, но по сути ироничных просьбах спеть и сплясать этого тронутого разумом, по возрасту далекого от молодости человека. Поговаривали, что он потерял рассудок то ли от шока, сильного испуга, то ли вместе с потерей всего своего состояния. Но было и большое человеческое участие: сердобольные женщины и дети кормили и поили его, помогая, кто чем мог. При этом сам Далуле попрошайкой не был и никогда ничего не просил.

Отношение женщин к Гиж-Коле в отличие от Далуле было скорее лирико-сентиментальным. По сведениям того же “агентства ОБС” (“Одна баба сказала”), Коля был жертвой неудачной любви. Но обладая поэтической душой и зная неимоверно много стихотворений, он довольно выразительно, с пафосом и удовольствием читал их своим внимательным и благодарным слушательницам. Не говоря об ореоле пострадавшего от горестной любви армянского Ромео и любви к поэзии, он привлекал женщин еще и тем, что был моложе Далуле лет на 10-15, статный, с черной шевелюрой, жгучими глазами и приятными чертами лица. Мальчишки же восторгались тем, что он чем-то напоминал индейца. Дело в том, что Коля весь год независимо от сезона и погоды ходил с обнаженным загорелым, продубленным ветрами, дождем и солнцем, спортивно-натренированным торсом и широкой матерчатой повязкой на лбу. Не берусь утверждать, но, видимо, этот фактор тоже определял внимание представительниц женского пола к нему, не зря они со вздохом говорили: “Жаль, что он гиж”. Помню, как в подражание Коле некоторые юнцы ходили с обнаженным торсом, хотя это и была их возрастная спецодежда летом. Потом внезапно в годы войны Гиж-Коля исчез. Говорили, что его арестовали с абсурдным обвинением в шпионаже, хотя подобное подозрение в отношении такого человека, как Коля, было не только абсурдно, но и профессионально неграмотно. Впоследствии его освободили за отсутствием улик, но это был уже сникший, утепленный одеждой и потерявший поэтический шарм и запал Коля.

От Мшо старались поскорее отделаться: быстренько совали ему в руки еду, одежду и выпроваживали со двора. Дело в том, что Мшо не терял рассудка, так как его и не имел, ибо, к сожалению, родился дегенератом, идиотом с недоразвитыми умственными способностями. Немного выше среднего роста, лет 25-и, Мшо имел скрюченные ноги, на которых передвигался дергающейся походкой, и скрюченные руки, которые “ходили сами по себе”. Рот постоянно открыт, нижняя губа висит и (прошу прощения за неэстетичность) вся в слюнях. Мальчишки той поры, почти не пользовавшиеся непечатной руганью, сердясь на девочек, наносили им неимоверное оскорбление, лишь в сердцах произнося: “Чтобы тебя Мшо поцеловал!”. Но самое уморительное было то, что на улицах он останавливал ребят и вполне серьезно пытался учить их жизни, выставляя себя этаким знатоком, чуть ли не философом. Интересная метаморфоза произошла с Мшо в годы войны. С помощью своих родственников, которые покупали и затем перепродавали поступившие от солдат с фронта товары и вещи, Мшо был подключен к этой форме полезной трудовой деятельности. Его одели в теплую шубу, и он, вальяжно стоя на базаре, продавал часы, а родственница время от времени платком оттирала его рот. Рассказывают, что однажды некая покупательница попросила показать ей часы. Он оттянул рукав и представил часы, повязанные на руке. Женщине приглянулись одни из них, и, узнав о цене, она попросила показать часы на другой руке. Мшо с готовностью поднял рукав, и женщина увидела там такие же часы, что и на правой руке. Осведомившись о цене и услышав, что они стоят дороже, она в недоумении спросила: “Как же так, одни и те же часы на одной руке дороже, чем на другой?” В ответ Мшо с горделивостью, доступной ему, ответил: “Есть часы” (протянул одну руку) и “Есть часы” (протянул другую руку) и, чтобы быть совсем убедительным, показав на проходящего нормального мужчину, с презрением произнес: “Есть мужчина” и затем, ткнув рукой себя, завершил: “И есть мужчина”. Вот какие уморительные метаморфозы могут иметь место в жизни неожиданно разбогатевшего человека – даже дегенерата.

 

«НОЧЬ В КРЫМУ»

В начале 30-х годов на примыкавшей к северной оконечности городского бульвара Еревана небольшой по размерам площади обычно стоял пожилой человек с райком (от раек), то есть ящиком черного цвета, установленным на треноге. За определенную плату он показывал через смотровое отверстие, с вставленной в него линзой, подсвечиваемые открытки с видами разных городов и стран, сопровождая показ своими шутливыми комментариями, порой весьма замысловатыми. В числе других был и знаменитый его пассаж: «Цейлон — столица Лондона». Его совсем не интересовало соответствие пояснений тому, что он показывал. Главное удовлетворение он получал от произносимых с пафосом фраз, которые он часто сочинял тут же по ходу «путешествия». Это был своеобразный творческий процесс, это было вдохновение.

Но был у него один неизменно повторяющийся пассаж: после одного из поворотов барабана с наклеенными открытками глазам зрителя представала черная поверхность. В ответ на недоуменный вопрос, почему нет никакой картинки, хозяин невозмутимо произносил в рифму: «¶ЗЯ»с ї ФсЗЩбхЩ` ЩбхГ ї, бгЗЭг гЗ »сЁбхЩ» (“Ночь в Крыму, темно, ничего не видно”). Дети, знавшие до мельчайших подробностей скудный запас демонстрируемых открыток, не скупились и многократно приникали к окошечку ящика не ради самих открыток, которые им уже осточертели, а чтобы услышать какие-то новые формулировки и в очередной раз хохму о ночи в Крыму, которая всегда вызывала у них буйный восторг. А хозяин, не лишая детей (а заодно и себя) удовольствия, произносил (каждый раз с разными оттенками) слова о ночи в Крыму.

Годы спустя мои сверстники, когда хотели охарактеризовать нечто непонятное, необъяснимое, темное, то со смехом произносили: «¶ЗЯ»с ї ФсЗЩбхЩ` ЩбхГ ї, бгЗЭг гЗ »сЁбхЩ». Так великий организатор «путешествий» детей, сам того не ведая, стал автором крылатой фразы. Жаль, что его имя я не запомнил.

 

АШИ, МОЖНО

НА АЗЕРБАЙДЖАНСКОМ?

У меня на памяти один забавный случай, имевший место во время приема экзаменов по философии в ереванском вечернем университете марксизма-ленинизма. Экзаменовали мы вдвоем – я и мой старший коллега, милейший человек Т.П.Алексанян. Подходит к нам слушатель курсов, азербайджанец по национальности, и вытягивает билет. После обдумывания он со своими записями возвращается к нам и просит разрешить ему сдавать экзамен на родном азербайджанском языке, ибо ему трудно будет сделать это на каком-либо другом языке. Мы с Тачатом Петровичем вопросительно взглянули друг на друга и, выяснив, что никто из нас не знает, к сожалению, азербайджанского языка, все-таки дали разрешение. Экзаменующийся стал бойко отвечать на мои вопросы. Время от времени Тачат Петрович, который вел экзамен, цокал языком и движением руки выражал несогласие. Слушатель растерянно смотрел на нас и что-то продолжал говорить. Тачат Петрович опять-таки движением руки и всем своим обликом выражал согласие со сказанным. Так, еле сдерживая смех, мы довели экзамен до конца и не знали, какую же оценку выставить ему. Двойка и пятерка исключались. Колебания были между тройкой и четверкой. Тут Тачат Петрович говорит: “Была не была! Выставим четверку за счет незнания нами азербайджанского языка и во имя дружбы народов”. На том и порешили. Слушатель был неимоверно рад и сердечно нас благодарил.

КАК Я ПОДДЕРЖАЛ

“РОБКОГО” ПАРАДЖАНОВА

1966 год. На расширенном заседании художественного совета киностудии «Арменфильм» им. А.Бек-Назарова намечалось обсуждение сценарного замысла фильма кинорежиссера Сергея Параджанова «Саят-Нова», который по завершении съемок с легкой руки Г.Айряна навсегда обрел название «Цвет фаната». Киновед Карен Калантар определил этот фильм как «самый параджановский из фильмов Параджанова». Это была его первая постановка на студии «Арменфильм», и все с волнением ждали встречи с мастером, который уже прославился своей картиной «Тени забытых предков», созданной на киностудии им. А.Довженко в Киеве.

За день или два до заседания меня навестил двоюродный его брат, пианист Оник Параджанов, с которым я со школьных лет (он жил в нашем квартале) был в дружеских отношениях. Он попросил меня поддержать брата, который, дескать, робок и стеснителен, тем более в новой, незнакомой ему среде.

На заседании кроме членов худсовета присутствовали работники студии, художники и несколько приглашенных именитых литераторов во главе с блаженной памяти деканом филфака Университета, знатоком армянской средневековой литературы профессором М.М.Мкряном.

В переполненном помещении, где проводилось обсуждение будущего фильма, были развешаны образцы одежды эпохи Саят-Новы. Представлена была утварь и другая атрибутика тех времен. Перед началом заседания я подошел к Параджанову, представился и сказал, что о нем говорил мне его двоюродный брат, мой друг Оник. Он улыбнулся и сообщил, что и ему Оник говорил обо мне. Но уже с первого момента знакомства во мне возникло сомнение в справедливости характеристики, данной ему Оником, продиктованной, видимо, чрезмерной братской заботой и желанием заручиться еще одним благожелательно расположенным членом худсовета. В опровержение слов Оника это был человек, твердо и уверенно стоявший на ногах, интеллигентный, но довольно ершистый и с отменными качествами бойцовского характера, постоянно проявляющимися в его ответах на критику. Ай да Оник! Ведь твой кузен был отнюдь не робкого десятка, мог сам постоять за себя и даже взять любого под свою защиту. И все-таки, все-таки даже сильные нуждаются в поддержке. В этом я убедился при обсуждении. Во вступительном слове Сергей сказал о своем гениальном земляке и выразил глубокое удовлетворение, что будет ставить его на студии «Арменфильм». Он подробно изложил сценарий, написанный им самим, и философско-лирическую его суть, раскрываемую через жизнь и суждения героя фильма о бытии, любви, а затем представил некоторые кинопробы, в которых уже проглядывались буйство красок и художническая натура Сергея.

После нескольких вопросов, заданных ему, началось обсуждение, и довольно бурное. Сразу наметились две группы: за и против. Полностью отвергли его выступившие первыми литераторы во главе с профессором Мкряном и еще кое-кто, кого я не запомнил. В пользу фильма высказались киношники, и то не все. Главные доводы литераторов были в том, что представленный сценарий и материал не имеют ничего общего с образом Саят-Новы и, главное, непонятны. В их выступлениях сказывалась полная невосприимчивость к новаторскому, нетрадиционному. Они не уловили своеобразный, не похожий ни на кого другого язык фильма, по существу, открывавший новые горизонты для киноискусства. Помимо общего консерватизма мышления, частично давал знать о себе (не утверждаю, а предполагаю) и недавно перед этим показанный телефильм «Саят-Нова» с примитивным и сверхшаблонным сюжетом. И фильм выручали народный артист СССР Б.Нерсисян в главной роли, а также обилие песен и мелодий Саят-Новы, из-за которых фильм и смотрелся. Здесь же ничего этого не было, и Параджанов сосредоточил свое внимание на внутреннем духовном мире героя, проследив его жизненный путь, его бытие с детства до зрелости. Это был Саят-Нова, но Саят-Нова С.Параджанова. Кто сомневается, может сопоставить фильм с биографическими данными и творчеством великого поэта и певца. Но ведь никто еше не отнимал права художника на творческую выдумку, полет фантазии и свою интерпретацию. Примерно в этом духе выступил и я и, извинившись перед моим бывшим деканом, заявил, что сценарий, безусловно, должен быть принят к постановке. Я и некоторые мои коллеги опасались того, чтобы именитые литераторы своим весом и авторитетом не оказали влияния на кого-либо из членов худсовета, которым предстояло проголосовать за принятие фильма к постановке. Кое-кто не высказал своего мнения, но при голосовании решение было принято единогласно под аплодисменты участников заседания. Прощаясь, я поздравил Сергея с победой и пожелал доброго пути его фильму. Он поблагодарил меня за выступление. Больше мне никогда не довелось увидеться с великим кинорежиссером, о чем я очень сожалею.

При встрече с Оником, который со слов Сергея узнал о ходе обсуждения и сам тоже поблагодарил меня за поддержку, я не упустил случая уличить Оника в полном несоответствии его характеристики двоюродного брата как робкого и застенчивого, каким он отнюдь не является. Оник улыбнулся: «Это я сказал для пользы дела», и мы, по-дружески хлопнув друг друга по плечу, рассмеялись.

 

***

У фильма «Цвет граната», как известно, была сложная постановочная и экранная судьба и, хотя фильм был готов уже в 1968 году, в прокат он вышел только в 1969-м, и то первоначально лишь в Армении. Но фильм все равно был обречен на всемирную славу и она пришла, невзирая на все преграды и препоны.

 

На снимках: Ереван в конце 30-х; Яков Иванович-аккордеонист; Ереванский университет, где впервые встретились Яков и Раймонда (в правом углу).

Подготовили

Ева КАЗАРЯН,