“Иди к Филонову — он из тебя сделает человека”

В страшную блокадную зиму 1942-го в Ленинграде прохожие часто видели женщину, везущую по улице санки. Тогда все что-то везли на санках: умерших родственников, воду, дрова… Почти каждый день на протяжении недель женщина упорно тянула санки в одном и том же направлении. Ее путь лежал в Русский музей. Так Евдокия Глебова, исполняя завещание своего брата — русского художника Павла Филонова (1883-1941), перевезла в музей его работы. Почти двести картин и более двухсот рисунков и акварелей.

Однако после войны их ей вернули: тогда считалось, что произведения Филонова представляют собой не художественную, а сугубо историческую ценность. И только в 1977 году Русский музей принял произведения художника. Отчасти этому поспособствовал легендарный собиратель русского авангарда Николай Харджиев (1903-1996). Сын армянина и гречанки из Смирны, Харджиев был личностью противоречивой и непонятной. Впрочем, в СССР любой коллекционер был окружен таинственным ореолом. Глубоко убежденный в том, что “в ХХ веке русский авангард — номер один”, Харджиев на протяжении десятилетий кропотливо пополнял свою коллекцию. Хотя коллекционером как таковым он не был, скорее исследователем. Глаз у него был отменный. А еще сознание своей миссии. В начале 60-х Харджиев вел переговоры с Евдокией Глебовой о приобретении дневника Филонова. В конце концов Глебова отказала Харджиеву, с тех пор ее невзлюбившему. Из воспоминаний Николая Харджиева: “У них (в доме у Глебовой. — Ред.) были две маленькие комнаты, а работы огромные, накрученные на валики. Ходить там было негде, а музей брать не хочет. Тогда я пошел на страшную аферу. Я сговорился с ЦГАЛИ (Госархив литературы и искусства. — Ред.), чтобы они забрали все вещи, и они согласились. Тогда я пришел в администрацию Русского музея и сказал: “Через день работы уедут в Москву. Как это глупо, художник всю жизнь был связан с Ленинградом. Почему его надо отдавать в архив, где его никто никогда не увидит, а потом вам же это отдадут на хранение”. В общем, я их уговорил, и работы не уехали в Москву. Я взял несколько вещей, устроил выставку в музее Маяковского, а потом вернул”. Это была легендарная выставка. В 1965 году Харджиев как куратор музея Маяковского в Москве организовал серию экспозиций художников-авангардистов. Он взял произведения в Третьяковке и частных собраниях. Многие из них, как и Филонов, впервые выставлялись в советское время. Это было началом славы русского авангарда.
А годом раньше по инициативе тогдашнего директора Картинной галереи Армении Армена Чилингаряна у Евдокии Глебовой были куплены две работы Павла Филонова — “Лиговка ночью” и “Рабочие-строители”. И это тогда, когда творчество Филонова в СССР подвергалось беспрецедентным запретам. Даже в 1980-е годы в Русском музее, где хранились работы художника, нельзя было не только увидеть их, но и заглянуть в каталог. Несмотря на все это, Филонов в Армении выставлялся со дня поступления. Выставлялись и другие авангардисты, что требовало немалого мужества и было следствием глубокого понимания значимости этих непризнанных, гонимых на родине мастеров, их места в мировой живописи.
Надо сказать, любимым авангардистом Харджиева был русский поэт армянских кровей Велимир Хлебников (1885-1922). А любимым авангардистом Хлебникова был Павел Филонов. Они дружили. Филонов даже был секундантом Хлебникова. Однажды Хлебников позволил себе антисемитские высказывания в присутствии Мандельштама, и тот вызвал его на дуэль. Узнав о дуэли, Филонов сказал другу: “Я этого не допущу. Ты — гений. И если ты попробуешь драться, то я буду тебя бить. Потом это вообще ничтожно”. — “А что не ничтожно?” — “Вот я занимаюсь делом — я хочу нарисовать картину, которая висела бы на стене без гвоздя”. — “Ну и что же?” — “Падает”. В общем, драться поэты не стали: Хлебников извинился. И потом Мандельштам очень любил Хлебникова.
Хлебников и Филонов были очень схожи характерами: оба мало разговорчивы, замкнуты, чрезвычайно горды и нетерпеливы. Обоим был свойствен крайний аскетизм в быту и максимализм в творческой работе. Хлебников жил в пустой комнате, где постелью ему служили доски, а подушкой наволочка, набитая рукописями. Филонов десятилетиями питался только хлебом и чаем, ходил в одном и том же застиранном костюмчике и куртке, перешитой из солдатской шинели. Вокруг их имен всегда существовала тайна, созданию которой во многом способствовали они сами, творя, каждый по-своему, миф о себе. Хлебников оказал большое влияние на формирование Филонова как художника. “Хлебников был пророком в русской поэзии. Он открывал первичную сущность мифологического мышления, восходил к первоначальному значению слова, искал новые способы человеческого общения, законы времени, законы судьбы, законы чисел. И у Хлебникова, и у Филонова реальный мир подчас зашифрован. Образы и символы в их творчестве надо разгадывать. Они учат смотреть в глубину, постигать сущность предметов, проникая сквозь их поверхность”. Филонов иллюстрировал сборник стихов Хлебникова и написал один из лучших, по отзывам современников, его портретов. Поэт-футурист Алексей Крученых вспоминал: “Помню, Филонов писал портрет “Велимира Грозного”, сделав ему на высоком лбу сильно выдающуюся, набухшую, как бы напряженную мыслью жилу”. Сам Хлебников выразил свои ощущения от портрета в стихах:

Я со стены письма Филонова.
Смотрю, как конь усталый,
до конца.
И много муки в письме у оного.
В глазах у конского лица.

Этот портрет не сохранился. Николай Харджиев утверждал, что Хлебников отвез его семье в Астрахань, но родственники поэта, не понимавшие нового искусства, не распознали истинной ценности картины.
У Хлебникова о Филонове есть рассказ “Ка”: “Я встретил одного художника и спросил, пойдет ли он на войну? Он ответил: “Я тоже веду войну, только не за пространство, а за время. Я сижу в окопе и отымаю у прошлого клочок времени. Мой долг одинаково тяжел, что и у войн за пространство”. Он всегда писал людей с одним глазом. Я смотрел в его вишневые глаза и бледные скулы. Ка шел рядом. Лился дождь. Художник писал пир трупов, пир мести. Мертвецы величаво и важно ели овощи, озаренные подобным лучу месяца бешенством скорби”.
У Филонова занимались в разное время от 40 до 70 человек, при этом его студия многим напоминала секту. Филонов привлекал к себе не только новизной и потрясающим мастерством, но и обаянием личности. Несмотря на крайнюю нужду, он не брал платы с учеников. По многу часов бился над каждым из них, убежденный в том, что талантов нет, что каждый может быть мастером. В числе его учеников довелось побывать замечательному армянскому графику Владимиру Айвазяну (1915-1999). Случилось это в 1935 году. Талантливый юноша заинтересовал и расположил к себе Филонова, оставившего в своем дневнике подробные записи о встречах с Айвазяном. Отметим, что дневники эти стали достоянием общественности лишь в начале XXI столетия.
“7 октября. Сегодня часов в 7 вечера ко мне пришел молодой парень с энергичным лицом, ниже среднего роста, плечистый. Одет: короткая куртка из дубленой овчины без рукавов, в рваных, как у меня, штанах, рубаха синяя, грязная, грудь открыта, пуговиц нет, на ногах поршни. Сказал, что его прислал ко мне Новиков. “Я из Армении, с турецкой границы. По профессии монтер. Хочу учиться искусству. Я приехал сюда без гроша. Был раза два-три у Бродского И.И. (директор Академии художеств в Ленинграде — Ред.), умолял помочь мне, но получил отказ. Тогда Новиков сказал: “Иди к Филонову — он из тебя сделает человека. К нему пошла одна девица. На нее мы поставили крест как на мертвеца, противно было смотреть и на нее, и на ее работы, а в руках у Филонова она воскресла. Теперь дает хорошие, крепкие вещи и от работы ее не оторвешь!”…
Я спросил: “А что же вам сказал Бродский?” Он ответил: “К Бродскому меня не допустили, со мною говорила горничная”. Я сказал, что могу из него сделать мастера и дам ему постановку 9 октября.
9 октября. Паренек из Армении был у меня, и я дал ему постановку. Он — бывший беспризорный. Сейчас ему лет 18-19. Звать — Володя, фамилия, кажется, Айвазов. Видно, что это человек крепкий, мужественный, развитой и серьезный. После постановки, когда я с ним прощался, он сказал: “А как же насчет оплаты за ваши труды со мной?” Я, по обычаю, велел ему об этом не думать и не говорить. “Но как же я в таком случае с вами расплачусь?!” Я ответил, что он вполне расплатится со мной, если, научившись работать и думать по-нашему, он примет каждого, кто придет к нему учиться искусству, так же, как я принял его, и будет учить его работать, как я буду учить его самого.
10 октября. Вечером сегодня докончил постановку Айвазову. Едва он пришел, он сейчас же повторил все, что я ему говорил вчера. Он хорошо все понял и запомнил. Он, по его словам, был электромонтером у председателя Совнаркома Армении. Когда того послали полпредом, кажется в Данию или Швецию, Айвазов получил командировку ехать учиться изо в Ленинград. В Москве он встретился с предсовнаркома снова, тот дал ему 50 р. И обещал дать письма в Ленинград, но Айвазов от писем отказался. Провалившись на экзамене, он резко поговорил с одним из профессоров, сделавших ему отвод, а затем хотел броситься в Неву. Из его слов не все поймешь, что с ним было. Сам я его на объяснения не вызываю. …Обе постановки за два вечера взяли у меня 8-8 1/2 часов. Самые основные, решающие предпосылки и положения нашей школы, дающие разительный перевес тем, кто их понял и принял, над кем угодно в искусстве, я разъяснил ему словом и делом, тут же спрашивая и проверяя, насколько он меня понимает”.
* * *
Много лет спустя Владимир Айвазян в одном из своих писем с благодарностью вспомнит об этой встрече со своим первым учителем: “В 1935 г. начинающий, абсолютно беспомощный художник набрался смелости поехать поискать счастья, поступить в Академию художеств. Сейчас у меня пробегает дрожь по коже при одной мысли о моем поступке… Сдал документы… вещей никаких… спал в ночлежке на Лиговке, где милиция 2-3 раза за ночь проверяла документы. …Конечно, меня не приняли, вернули рисунки… и встал вопрос о смысле жизни. Мне казалось, что все кончено… Пора уходить в мир иной… Бестолково и бесславно сидел напротив Академии художеств у воды, не решаясь почему-то броситься в Неву, и уже не помню, кто меня надоумил идти к Филонову. …Пришел, позвонил… открыл дверь лысый мужчина с горящими глазами пророка. Сказал о цели прихода. Принял. Это была комната с круглым столом… низко подвешенный абажур. …За столом сидела старенькая маленькая женщина. Я с горечью сказал: “Павел Николаевич, меня не приняли в Академию… как быть… есть ли смысл жить”. …Филонов после просмотра моих скромных и жалких рисунков ответил: “Молодой человек, вам крупно повезло”. И пошла тирада в адрес этого учебного заведения. Тогда супруга его сказала: “Молодой человек, будьте мужественны”, потом “Паша, мне холодно, принеси плед”. Он принес плед и бережно укрыл ее, а меня повел в другую комнату. Там он достал рисунок — женский портрет и стал объяснять свои принципы, …они не лезли в мою голову, хотя старался все понять… Увы! Сие было выше моих сил. Сейчас мне, спустя полстолетия, невозможно восстановить в памяти все сказанное, но что ясно помню, это его последние слова: “Вы и без Академии станете художником”. Так вселил в меня веру в бессмысленность Академии, ибо она калечит людей… Подумай, войди в мое положение жалкого юнца, которому на глазах его рушат его Бога. Так в позднюю ночь я ушел от него в полном смятении. Одно сбылось — его пророчество. Я без Академии стал художником”.

В январе поклонники русского авангарда отметили 130-летие рождения Павла Филонова — самого преданного, самого фанатичного, самого отважного авангардиста из всех. И мы вспомним о том, что произведения этого великого русского художника впервые в СССР были выставлены именно в Армении.

На снимках: портрет Евдокии Николаевны Глебовой, сестры художника, 1915; “Семья”, 1914; “Автопортрет”