Ереван меняется по существу. Суть — в истинных ереванцах, таких, как профессор Шарурян

Мысль странная, но имеющая право на жизнь: «свои» и «чужие» возникли у нас не потому, что (так принято считать) это хорошо для  власти, а еще и оттого, что сегодня сидим в теплых кафе, а тогда мерзли в утренних очередях за хлебом. Оказывается, трудности, разделенные на всех, объединяют и помогают не пропасть поодиночке. Но разговор не только об этом.

С другой стороны: сегодня тоже живем не как в Швейцарии, но сплоченности почему-то не наблюдаем…

Без кофе жить можно, без хлеба — никак. Выживать по одному тоже можно, но когда рядом свои – намного легче. В тех ереванских очередях, ставших уже воспоминанием, своими были все, правда, не все были одинаковы. Если, конечно, не  говорить о внешнем виде — обношенном, потрепанном,  иногда просто жалком. Никого это не смущало, не удивляло, не отворачивало — как жили, так и  выглядели. Один народ (в данном случае ереванский), одна беда, одна надежда выстоять и выжить. Получилось.

Мне трудно представить, чтоб легко узнаваемые сегодня люди: политики, министры, топ-менеджеры крупных фирм и компаний, не говоря уже знаменитостях от мира искусств, перенесенные «машиной времени» в те времена разрухи, голода и холода, смогли бы так легко стать частью целого. В данном случае – народа. А ведь в девяностые стали.

Приношу извинения нынешним кандидатам и докторам наук, профессорам, доцентам, с разной степенью вовлеченности сочетающим науку с политикой: Альберт Шарурян, о котором расскажу — не в укор им, он в назидание нам.

Шарурян, был профессором Ереванского университета, доктор филологических наук, знаток армянской поэзии средних веков, выделялся своей порядочностью.

Чуть было не сказал «повышенной», хотя порядочность усредненности не терпит. Она либо есть, либо ее нет – такова природа этой тонкой, почти эфемерной материи.

Что происходит, когда порядочность есть? Человек может быть уверен, что его не обманут, не возьмутся «пудрить мозги», не станут обещать невыполнимое, не станут в разговоре отводить глаза или выдавать желаемое за действительность.

Порядочность не терпит беспардонности и хамства как по отношению к себе, так и к другим.

-Видел как бывший министр образования, и еще чего-то вместе взятого, разговаривал с деканами, завкафедрами вузов?- спросил меня как-то ученый физик из Дубны Сергей Геворкян.

-Видел и не мог понять, почему наша профессура терпит такую спесь и не хлопнет дверью министерского кабинета.

…С Шаруряном сдружился у дверей хлебного магазина на пересечении улиц Туманяна и Ханджяна, где с раннего утра занимали очередь окрестные жители. Особенность человека, внешне очень напоминавшего Уильяма Сарояна, проявлялась и в том, что в ограниченном пространстве ожидания насущного непонятно как, но удивительно быстро, вроде бы из ничего устанавливалась атмосфера уступчивости, взаимопонимания и всеобщей доброжелательности. Это в те-то суровые годы…

Поначалу казалось, что все шло от узнаваемости профессора Шаруряна в своем микропространстве, где он прожил не одно десятилетие, и где его знали все. Но вот, в охоте за дополнительной пайкой хлеба, мы иной раз заступали за рамки своего ареала, и что? А то же самое.

Перефразируя сказанное об Иосифе Бродском, наличие порядочности  в человеке можно обозначать и так: «В нем была какая-то существенность. При всех своих недостатках он обладал чем-то таким, что делало его безусловным обладателем вот того самого, чем он безусловно обладал». Витиевато, но заставляет задуматься.

 Дело, видимо, и в том, что порядочность, которой обладал Шарурян, хороша не от случая к случаю, не в порядке разовой акции, она была сама по себе, жила постоянно и оставалась на всю жизнь. В большом и малом, хотя границы здесь размыты.

Вот маршал Ахромеев перед тем как повеситься  пришел к буфетчице и рассчитался за все, что задолжал. Большое это или малое?

 …Как интеллектуал периода университетских запевал-вольнодумцев, Шарурян был просто обязан хаять советское прошлое, впасть в крутой национализм, чтоб  затем, по возможности аккуратно, из него выйти. Не пришлось, слава Богу…

– О чем пишешь? – спросил я его в один из дней великого армянского оледенения, беспросвета и недоеда.

– О Мецаренце.

– Зачем? – поинтересовался я, обводя руками муторное пространство вокруг.

Он объяснил:

– Потому, что наши великие забываются: Мецаренц, Фрик, Варужан, Овнатанян… А не должны. Вот выйдет книжка, попадет на глаза – какой ни есть повод вспомнить. Я ведь денег за это не прошу.

Книжка вышла, деньги на издание дал Католикос, о гонораре не было и речи.

…Ереван меняется не только внешне, но и по существу. Суть – в потомственных, истинных, ереванцах. Эти люди уходят: неслышно, как падающие с деревьев листья. Еще одним порядочным человеком в Ереване стало меньше. Обидно в каждом отдельном случае, неизбежно в целом, но и небезнадежно, потому что генетическую связь поколений отменить невозможно…