День Победы и “колокольчики души” Булата Окуджавы

Так уж получилось, что день рождения Булата ОКУДЖАВЫ совпал с Днем Победы. В этом году отмечалось 90-летие замечательного поэта, барда и писателя. В МКДЦ “Дом Москвы” 27 мая прошел вечер Булата Окуджавы, посвященный этой юбилейной дате.

В исполнении певцов и актеров столичных театров прозвучали известные песни: “Грузинская песня”, “Песенка об Арбате”, “Посвящение Высоцкому”, “Ваше благородие”, “Молитва”, “Дождик осенний”, а также военные песни Окуджавы.
Недавно в одной из интернет-энциклопедий появилась удивительная запись: “Булат Окуджава — знаменитый советский певец, прославившийся благодаря множеству ярких песен”. Наверное, Булат Шалвович от души посмеялся бы, прочитав такое. Он всегда считал себя поэтом, читающим свои стихи под гитару, но уж никак не певцом, тем более знаменитым советским. Да и основоположником жанра авторской песни он тоже себя не считал, несмотря на то, что многие ученые умы и критики до сих пор его так называют. На прямой вопрос он как-то мне ответил, что основоположник авторской песни — современной, подчеркнул он — это Михаил Анчаров. А потом уже стал свои стихи под гитару исполнять и Окуджава.
Рассказывать его биографию бессмысленно. Многое еще остается за кадром, да и многие персонажи историй, связанных с ним, еще живы. Можно вспомнить и очень познавательную и толстую биографию Булата Шалвовича, написанную Дмитрием Быковым и изданную в серии ЖЗЛ. Но Окуджава у каждого свой.
Библиографы не раз расходились во мнениях о национальности Окуджавы. Некоторые приписывали ему даже иудейское происхождение — что характерно, как евреям, так и антисемитам эта гипотеза очень нравилась. Но она, разумеется, не подтвердилась. Отдельные главы в трудах современников посвящены армянской женщине — матери русского поэта и композитора Булата Окуджавы Ашхен Налбандян.
Вот что пишет Булат Шалвович в автобиографическом романе “Упраздненный театр” (1993): “Приехала из Тифлиса бабушка, бабуся, Мария Вартановна, мамина мама. Что-то далекое и теплое родилось из ее образа, выплеснулось из ее карих глаз, окруженных добрыми морщинками, что-то едва уловимое, почти позабытое, без имени, без названия. Что это было такое, а, Ванванч (так Окуджава называет себя в романе — авт.)?” И ее тихий говорок со странными интонациями, и армянские восклицания ворвались в его арбатскую душу и растворились в ней: “балик-джан”, “цават танем”, “кянкит матах”. Дни семейных невзгод, столь частые в жизни маленького Окуджавы, были отмечены “густой армянской печалью” бабуси.
Определение “армянский” больше соответствовало представлениям Окуджавы о бабушке, нежели о матери. Ашхен не была типичной армянской матерью да и вообще отличалась от своих аполитичных и покладистых соотечественниц.
Ашхен Налбандян родилась 17 августа 1903 года в Тифлисе в семье столяра Степана Налбандяна, где кроме нее было еще пятеро детей. В “Упраздненном театре” Окуджава писал о матери: “Ашхен родилась в начале века, словно только и ждала, чтобы благополучно завершилось предшествующее благополучное столетие с нерастраченными еще понятиями чести, совести и благородства, а дождавшись, выбралась на свет Божий в каком-то еще не осознаваемом новом качестве, нареченная именем древней армянской царицы, будто в насмешку над здравым смыслом. Темноволосая, кареглазая, крепко сбитая, презирающая кукольные пристрастия, Ашхен, облазившая все деревья окрест в компании соседних мальчишек, вооруженная рогаткой, обожающая старшую сестру Сильвию за ее непреклонную волю, молящаяся за мать и отца и сама готовая на самопожертвование всегда: утром, вечером и глубокой ночью. Слезши с дерева и накричавшись с мальчишками, она становилась молчалива, словно вновь накапливала растраченные слова, сидела над книгой или, оторвавшись от нее, глядела перед собой, высматривая свое страшное будущее.
Имя царицы померкло в буднях, потеряло свой первоначальный смысл. Оно стало ее собственностью. Теперь им обладала армянская девочка с тифлисской окраины, обогретая грузинским солнцем, надышавшаяся ароматами этой земли и наслышавшаяся музыки гортанной картлийской речи… А тут еще коварный ветерок из России, просочившийся через Крестовый перевал”. Революционная буря 1917 года захватила 16-летнюю Ашхен, раз и навсегда завладела ее помыслами, украла душу. “Ашхен, как-то внезапно и непредвиденно прыгнув с очередного дерева, отстрелявшись из рогатки и начитавшись каких-то загадочных книжек, погрузилась в веселые опасные будни политического кружка, каких тогда было множество, и закружилась там, задохнулась от внезапно обнаруженных истин и, тараща карие глаза с поволокой, проглатывала впрок высокопарные сентенции о свободе, равенстве и братстве. Старый мир требовал разрушения, и она была готова, отбросив рогатку, схватиться за подлинное оружие и, сокрушив старый мир, пожертвовать собой”. Период приобщения матери к новой идеологии Окуджава отразил в следующих строках:

Год двадцать первый, такой
боевой.
Юная мама моя.
Будто бы сияние над
головой —
Красной косынки заря.
Нам из этой осени стало видней,
Как протекали дела.
Красная косыночка мамы моей,
Что ж ты ее подвела?

Красная косынка — символ великих октябрьских надежд, обернувшихся крахом как для Ашхен, так и для миллионов граждан советской страны. Окуджава описывал, как мать — эта партийная активистка, фанатично преданная делу строительства коммунизма, даже беременности свои (у Ашхен, кроме Булата, был еще один сын — Виктор) воспринимала как досадную помеху, отвлекающую от служения великим ленинским идеалам. В “Булате Окуджаве” Быков отмечает: “Одно из наиболее употребительных слов при характеристике матери — строгость”. В “Песенке о комсомольской богине” Окуджава подчеркивает эту материнскую черту:

Я гляжу на
фотокарточку —
две косички,
строгий взгляд.
И мальчишеская
курточка, и
друзья кругом
стоят.
За окном все
дождик тенькает
— там ненастье во
дворе.
Но привычно
пальцы тонкие
прикоснулись к
кобуре.

Жесткий характер, неистовство в работе, железо в голосе Ашхен абсолютно не гармонировали со стройной женственной фигурой, миндалевидными глазами и пухлыми губами. Мать Окуджавы была очень красива. В “Упраздненном театре” Окуджава упоминает, как заместителя отца поразила ее внешность: “Прямо мадонна”. Согласно семейной легенде, ею был увлечен Лаврентий Берия, и это было одной из причин его многолетней ненависти к отцу Окуджавы. В 1922 году Ашхен вышла замуж за товарища по большевистской ячейке Шалву Окуджаву и переехала в Москву. Свою деятельность в качестве ответственных партийных работников Ашхен и Шалва продолжат вплоть до 1937 года. К сожалению, революция во многом притушила национальные чувства матери Окуджавы, так и не сумевшей сформировать в сыне четкого ощущения своей национальной идентичности. В биографии Окуджавы Быков обыгрывает достаточно спорную и неоднозначную тему — аристократизм поэта, связанный с изначальной принадлежностью к высшей партийной касте. Таким образом, Быков говорит о социальном аристократизме Окуджавы. Но был еще духовный аристократизм, обусловленный личным достоинством и честью поэта. Его Окуджава унаследовал от матери. Ашхен, непоколебимая в своих высоких человеческих и партийных принципах, сумела привить сыну особенные душевные свойства, определившие благородную простоту его творчества. Широко известна посвященная матери песня Окуджавы, которую поэт называл своей любимой:

Настоящих людей
так немного.
Все вы врете, что век
их настал.
Посчитайте и честно
и строго.
Сколько будет на
каждый квартал.
Настоящих людей
очень мало.
На планету — совсем
ерунда.
А на Россию одна моя
мама.
Только что она
может одна?

Глубокое уважение к матери Окуджава пронес через всю жизнь. Не терпел каких бы то ни было обличительных речей в адрес ее большевистского прошлого. Никогда ни единым словом не осудил убеждения и деятельность родителей, за что его часто упрекали. Писатель Олег Михайлов вспоминал, что в 1964 году рассказал Окуджаве со слов ученого-библиографа Дмитрия Ляликова, как многие на Кавказе радовались убийству Кирова и даже стали лучше относиться к Сталину, когда выяснилось, что за убийством стоял он: в бытность свою полпредом РСФСР в Грузии Киров учинял жестокие расправы над инакомыслящими. Услышав, что убийство Кирова было не виной, а заслугой Сталина, Окуджава отреагировал очень резко: “С Кировым работала моя мать”. Отмеченный близостью к матери, Киров для Окуджавы был неподсуден.
Булату было 6 лет, когда, направляемая материнским инстинктом, Ашхен настояла на необходимости музыкального образования сына. Несмотря на свою постоянную занятость, она при каждом удобном случае водила его в оперный театр, превратив эти посещения в своеобразный ритуал. Опера стала любовью Окуджавы на всю жизнь, отсюда пошли его музыкальный талант, исполнительское мастерство. Булат Окуджава-младший, сын поэта, как-то заметил: “Конечно, он был прежде всего музыкант, с абсолютным слухом и прекрасным голосом, начавшим проседать лишь в старости. Ему и надо было заниматься в основном музыкой, но негде было выступать, не было образования, он стеснялся”.
В 37-м начинаются аресты родственников и друзей Ашхен, но она продолжает твердить: “Ошибки, конечно, бывают… Люди иногда ошибаются, но партия никогда…” Лишь под конец с отчаянием сказала мужу: “…происходит что-то, чего я понять не могу… Не могу, и все”. Отца Окуджавы взяли в феврале как троцкиста. Мать в отчаянии кинулась к старому тифлисскому знакомцу Берии, сменившему тогда Ежова на посту наркома внутренних дел. Берия обещал похлопотать, хотя прекрасно знал, что Шалвы Окуджавы уже нет в живых. Спустя несколько часов после разговора с Берией мать Окуджавы арестовали. “Ночью ее забрали”, — так заканчивается “Упраздненный театр”. Повествование прерывается, потому что нет слов, которые могли бы передать отчаяние 14-летнего Окуджавы. Его стихотворение “Письмо к матери” о чувствах той поры:
Ты сидишь на нарах посреди
Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне — намордник, воля — за
стеной,
ниточка порвалась меж тобой и
мной.

***
Дмитрий Быков:

“Мать в поэзии и автобиографической прозе Окуджавы — символ абсолютной чистоты и всепрощения. Арест отца означал крах внешнего мира, исчезновение матери — крушение внутреннего”.

В 1939-м Ашхен была приговорена к отправке в карагандинские лагеря. Через три года в возрасте 17 лет ушел добровольцем на фронт Окуджава. Втайне он надеялся, что этот его шаг как-то смягчит участь матери. Ашхен вернулась в 1947 году. Сломленную и погасшую, встречал ее на вокзале Булат. Спустя почти сорок лет, в 1985-м, уже после смерти матери Окуджава напишет об этой встрече рассказ “Девушка моей мечты” — может быть, лучший из всего им созданного. Ашхен переезжает с младшим сыном в Кировакан, где работает бухгалтером на трикотажной фабрике. Она выкраивала из зарплаты маленькие суммы и посылала их Булату. В 1949-м ее арестовали вновь. После месяца в тюрьме мать Окуджавы была выслана в Большеулуйский район Красноярского края. Известный прозаик Феликс Ветров, ребенком отбывавший ссылку вместе с матерью, вспоминал об Ашхен: “Суровая, немногословная, сердечная, без сантиментов, располагающая, мудрая. Когда она играла со мной или разговаривала — на точеном кавказском лице была грустная нежность. Улыбалась же вообще редко. Не помню ее в светлой одежде, всегда в темной, черной. (…) Очень красивые благородные руки. Вообще в каждом движении и редких словах — аристократизм и страшная усталость. Именно усталость, но ни в коем случае не “потухший взор”. Напротив, чувствовалась скрытая энергия, решительность, твердость”. В 1954 году Ашхен вернулась в Москву. Вскоре к ней переехал Булат. В 1956-м ее официально реабилитировали. В том же году она добилась посмертной реабилитации мужа. Дмитрий Быков: “Ни возвращение в Москву, ни реабилитация, ни слава сына ее не утешили и не отогрели: катастрофа оказалась бесповоротной. Спорить о главных вопросах — о советской власти, о собственных былых убеждениях и заблуждениях она избегала. Только раз, в 1983 году, незадолго до смерти сказала: “Что же мы наделали!” И замолчала снова”. Ашхен умерла 5 июля 1983 года от инфаркта.
В 1984 году к юбилею Окуджавы в “Советском писателе” вышла книга избранных стихов, составленная самим поэтом. Сборник предваряла строчка: “Посвящаю эту книгу моей матери”.

Об этом и не только рассказывает редактор отдела новостей и
спецрепортажа “Вечерней Москвы” Олег Фочкин:

…Мы встретились в 95-м. В то время я вел в одной из центральных газет популярную рубрику “Лом-бард”, посвященную авторской песне. Годы тогда были трудные. Многие барды бедствовали, и любое упоминание в газете, да еще с анонсом концерта, было спасением. Мы проводили сборные концерты и собирали полные залы даже на больших трибунах. Мы все были друзьями и соратниками, но подступиться к такой глыбе, как Окуджава, даже тогда было немного боязно.
И вот в редакции раздается звонок. Владимир Цывкин, бессменный руководитель центра детской авторской песни в Сергиевом Посаде, говорит:
— Мы затеяли первый юношеский всероссийский фестиваль, председателем жюри просим быть Булата Окуджаву. Тебя тоже очень ждем в жюри. Но чтобы Булат согласился, надо к нему съездить в Переделкино, уговорить. Поможешь?
Нечего и говорить, что я сразу согласился. И мы поехали: Володя Цывкин, поэт и художник Виталий Калашников, несколько ребят из студии Сергиева Посада.
Был и еще один повод, которым мы, честно говоря, воспользовались. Жена Булата, Ольга Владимировна, открывала музей кукол на Варварке, который и сегодня работает и пользуется большим успехом. А Сергиев Посад тогда был Меккой кукольников и любителей мира игрушек. А посадские мастера, прослышав об этом, сделали для Окуджавы подарок — резную деревянную фигуру мужичка-лоточника, на лотке которого не просто фигурки — персонажи песен Булата Шалвовича. Да и он сам тоже примостился со своей гитарой на этом лоточке.
Вот этим, забегая вперед, мы и соблазнили Булата. Но это было немного позже.
…Холодным февральским днем мы ехали к Окуджаве на дачу в Переделкино, из радиоприемника в нашей машине звучал тихий и спокойный голос Мастера, который как бы медленно и плавно вводил нас в свой мир, в котором нет места фальши и обману. Мир любви и романтики.
Мы остановились возле его дома. На звонок вышел сам хозяин в пледе и безрукавке — немного простудился. И сразу же повел нас в кабинет, где со всех сторон слегка покачивались и звенели на ветру колокольчики всех видов и мастей.
Булат Шалвович собирал их со всего света. Наверное, это был какой-то особый камертон его души, с помощью которого и рождались песни, стихи и удивительно тонкая и глубокая проза.
Хозяин провел небольшую экскурсию для гостей.
— Один из залов будущего музея игрушки будет называться “Семейный альбом”, — рассказывал Окуджава. — В нем будут куклы, изображающие, например, семью Пушкина, семью Толстого, семью Есенина. Недавно праправнучка Пушкина подарила музею куклу дочери Александра Сергеевича. Может быть, он сам к ней прикасался. Кто знает?
После обоюдных вежливых реверансов и приветствий мы договорились, что Окуджава приедет в Сергиев Посад на открытие фестиваля. А потом я задал ему несколько вопросов, многие из которых не потеряли актуальность и сегодня.
— Булат Шалвович, если говорить о бардовском творчестве, что оно для вас?
— Я очень далек сейчас от авторской песни. Но есть резон в том, что авторская песня, выполнив задачи, в первоначальном своем значении умерла. Она видоизменилась. Теперь наступили новые времена, им нужно новое качество. Вот молодежь его ищет и находит. К авторской песне опять тянутся.
Я, кстати, недавно был в Новосибирске, и мне там рассказывали, вытаращив глаза, что три года в город приезжали всякие мировые знаменитости: скрипачи, певцы. В зале было пятнадцать человек. А вот последний год — сплошные аншлаги.
— Вы говорите, что отошли от авторской песни. А не поделитесь, что вы сейчас пишете?
(На его рабочем столе были завалы исписанных листов бумаги, многочисленные пометки, рядом пишущая машинка с заправленным листом бумаги и книги, книги, книги)
— В моем возрасте широкого диапазона деятельности уже нет, конечно. С утра немножко прозы. Пытаюсь. Стихи пишутся все время. Понемножечку, но пишутся. Вот больше и ничего. Ну выезжаю иногда выступать, когда приглашают, деньги платят. Отказываться нельзя. Но мне, честно говоря, уже надоело. Давно.
— Надоело из-за чего?
— Я постарел, голос не тот, силы не те. Наслаждения я не получаю. Раньше мне приятно было. Нравится публике, не нравится — не важно. Мне нравилось то, что я делаю. А теперь этого нет, и получается сухой профессионализм. Выхожу, улыбаюсь, конечно. Беседую с публикой. Потом за кулисами смотрю — ой, три вещи всего осталось. Слава Богу, слава Богу. Я думаю, что у всякого человека есть предназначение. И я свое предназначение выполнил. Это не значит, что я закончился. Я еще буду продолжать писать. Но главное предназначение я выполнил. Хорошо или плохо — это не мне судить.
— Каковы, на ваш взгляд, истоки авторской песни? Не с достопамятных времен, там мы дошли до скоморохов, если брать Русь. А современной бардовской песни. Кого бы вы все же поставили у истоков?
— До меня был Визбор, был Анчаров. Понимаете, то, что я вдруг оказался в глазах многих этаким родоначальником, просто так сложились обстоятельства. Вокруг меня больше шума. Поэтому я стал основоположником. Нет, я продолжал то, что было. Но должен вам сказать честно, когда начинал, я Визбора не знал и даже ничего о нем не слышал. И вообще все это началось ужасно смешно и нелепо. Просто один раз мы сидели у меня дома — тогда еще совсем юные Евтушенко, Ахмадулина, Луконин. Где-то они гуляли и буквально ворвались ко мне. Сели. У меня было выпить немножко. Выпили. Они начали читать стихи. А мне буквально перед этим показали три аккорда на гитаре. И я, выпивши уже, конечно, вспомнил одно свое шуточное стихотворение, взял гитару и, чтобы их развлечь, стал это стихотворение петь. Тут же мелодия какая-то примитивная пришла, на три аккорда. Я спел, они были в восторге. И меня это очень вдохновило. Тут же я спел второе стихотворение. И стал петь. Мне понравилось. Ведь здорово. Все стихи нельзя петь, а некоторые можно. Вот я и стал их напевать. Я никогда не думал, что что-то такое из себя представляю. Вот когда меня ругать начали в прессе, тогда я задумался. Ведь на самом деле все, наверное, не случайно.
— А что за стихотворение было спето на первые три аккорда?
— Сейчас я уже плохо помню, но мне кажется, что это был “Ванька Морозов”. (И на какое-то время Мастер погрузился в воспоминания, почти про себя напевая нехитрую мелодию старой песни. А от одного памятного воспоминания ниточка перекинулась к другому). Потом к песням я стал относиться профессиональней, серьезней. Я помню, например, как нескольким своим друзьям я на улице, у метро “Краснопресненская”, — это в конце 56 года (зима, декабрь, а мы стоим, уже пора расходиться) — читаю строчки “Последнего троллейбуса”. Всего стихотворения еще не было. Они говорят: “Ой, интересно, хорошо, давай пиши дальше”.
…Мы просидели и проговорили несколько часов. Ребята спели песни Окуджавы, робея и запинаясь, а он улыбался и благосклонно кивал. Но было заметно, что ему неможется. И мы стали собираться, взяв с Мастера слово, что он обязательно приедет. И не обманул…
В Сергиев Посад мы приехали вместе и первым делом пошли в музей игрушки. Там Булат Шалвович и Ольга Владимировна долго ходили среди витрин и стеллажей, задавали вопросы смотрителю и с каким-то детским восторгом рассматривали и трогали поделки местных мастеров.
А потом начался конкурс. И снова Окуджава не просто ожил, он был весь там, на сцене. Вместе с юными исполнителями песен. Его глаза горели. Его душа пела…
Так мы встретились в первый раз. Конечно, за кулисами и в машине мы много разговаривали, обсуждали и исполнителей, и современную литературу. Но больше всего запомнились колокольчики, настроенные на душу мастера и его горящие глаза на конкурсе. На обратной дороге мы уже почти не разговаривали. Он просто устал от столь насыщенного дня.
Мы обменялись телефонами, и время от времени я звонил, чтобы услышать его мнение или пригласить на концерт. Последнее было самым сложным.

Звонок Окуджаве

Однажды была еще одна очень примечательная история. В Нижнем Новгороде решили издавать ежемесячную толстую газету, посвященную авторской песне. Обсудить перспективы издания и пилотный проект собрались в Москве, на Садовнической улице. Где тогда еще находился знаменитый ЦАП — Центр авторской песни. Теперь там медицинский центр и обильный евроремонт.
В обсуждении принимал участие Виктор Берковский, один из братьев Мищуков, сотрудники ЦАПа и я.
— Хорошо бы, чтобы на обложке была фотография Окуджавы и какие-нибудь его напутственные слова — мечтательно сказал кто-то.
— Ну, тогда надо ему позвонить, — уверенно заявил Берковский.
И наступила гробовая тишина. Позвонить самому Окуджаве было в общем-то несложно. Но на все звонки отвечала Ольга Владимировна. А ее строгость и фильтр контроля для общения с Мастером был хорошо известен всем. И нарываться на отповедь даже именитые барды не хотели. Да и побаивались они хозяйки дома.
Зная, что у нас отношения хорошие, и учитывая, что в этой компании я был самый молодой, все собравшиеся одновременно повернулись в мою сторону.
— Олег, а давай ты позвонишь Булату? — немного просительно и вкрадчиво сказал Берковский.
Делать нечего, надо было поддерживать реноме. И я позвонил. К телефону, естественно, подошла Ольга Владимировна. Я представился, она меня узнала и очень легко согласилась позвать Булата Шалвовича.
Он взял трубку, я объяснил суть проблемы и попросил наговорить несколько предложений напутствия. Через несколько минут у нас уже был текст.
Все вздохнули с облегчением и довольно продолжили обсуждение. Та газета до сих пор хранится у меня дома. Как и маленькая книжка со словами бардовских песен, где среди многих других автографов я особо ценю его подпись: “Олегу сердечно Булат Окуджава”.
Умер он очень неожиданно. В День России, в Париже. Начались скорбные хлопоты, переживания. Похороны. Естественно, мы жалели, что так и не успели еще раз встретиться и поговорить…
И каждый год проходят концерты в Переделкино, где теперь находится музей Булата. И каждый год на его родном Арбате, где он — уже в бронзе — выходит из арки, поют его песни. А это значит, что он остался с нами вместе. И мы снова пойдем на свидание с Бонапартом, отправимся в путешествие дилетантов и будем снова и снова повторять его строчки, написанные под звон колокольчиков души…”

Подготовили
Ева Казарян,