Армине Каленц: “Прости меня, Арутюн…”
K 70-летию Большой волны репатриации в Армении (1946-1948 гг.) “НВ” публикует серию статей, где от первого лица рассказывается о непростой судьбе репатриантов до и после великого переселения. В этом ряду книга Армине КАЛЕНЦ: “Прости меня, Арутюн…”, которая недавно вышла в свет.
Aвтор рисует реалистичный портрет великого армянского художника ХХ века Арутюна Каленца, на пронзительно-искренней ноте повествуя об истории их любви и сложных семейных отношений. Книга явно не вписывается в армянскую традицию парадных литпортретов, когда избранные люди нации остаются в памяти схематично выведенными “иконами”, одномерными и безжизненными. Напротив, книга Армине – 
“психобиография” плюс еще это исповедь, диалог автора с самим собой, мужественный анализ своей личной жизни. С единственной целью: документально отражая реальность, быть до конца честной с читателем.
Предлагаем отрывки из книги, на русском языке они публикуются впервые.
«Отец был ее кумиром до последнего мгновения жизни»
О том, как создавалась книга, рассказал “НВ” продолжатель семейной традиции художник Саро КАЛЕНЦ:
— Мама стала работать над книгой в начале 80-х, но с большими перерывами. Она все заново переживала, ей было нелегко. Ведь это история любви, а вспоминать это не так просто.
— Наверное, не обошлось без каких-то дневников, записей. В книге столько подробностей…
— У нее была феноменальная память, к тому же она с детства что-то записывала. Потом появились дневники – отмечала только самые важные события. Так что все абсолютно точно. Все правда.
— Какая была реакция читателей?
— Мнения были разные: как так можно,.. так нельзя… Отцовские родственники даже обиделись. Одним из первых читателей был художник Акоп Акопян. Помню, позвонил в полночь и сказал, что это книга обо всех репатриантах и о нем самом тоже. Все «ахпары» пережили одинаковые советские трудности.
— Вы знали, что Армине пишет?
— Конечно, знали – сама рассказывала. Она писала на больших листах, но мы никогда их не читали. Мама гармонично сочетала и художественный, и писательский труд. Мы с братом ей не мешали работать – так было заведено с детских лет.
— Она написала еще одну книгу…
— Да. О себе. К этому времени она потеряла зрение и часть книги диктовала родственнице. По большому счету обе книги – история любви моих родителей. Тем не менее маму прежде всего волновало искусство Каленца, все остальное отходило на второй план… Отца она боготворила, он был ее кумиром до последнего мгновения жизни.
«Прости меня, Каленц, за столь долгое молчание. Чувство вины за свою немоту не оставляет меня, хотя уважение к тебе, как к большому 
художнику, я смогла выразить иначе: довела до конца строительство второго этажа нашего дома и открыла там твой музей. Так я смогла спасти тебя от забвения, любимый мой Варпет… Долго я пыталась обрести душевный покой после бурной, полной тревог и мучений нашей совместной жизни. Боль, страдания и горе преследовали меня и с тобой, и когда тебя уже не стало. Я хотела забыть все, не вспоминать более, забыться… Так много написано статей, но ни в одной из них я не могу узнать тебя, нет! Помню, как ты умел каждый раз по-новому рассказать анекдот, помню твои колкие, язвительные шуточки, небрежно оброненные изречения-афоризмы – всего этого я не нахожу в этих статьях… Я должна 
попытаться рассказать правду о тебе…»
Эти более чем красноречивые строки отражают непростое состояние Армине Каленц – женщины, художника, жены и матери. Она пишет не только о своем муже, но также об истории его семьи, истории рода, давшего миру большого мастера-мэтра, внесшего в армянское искусство так необходимую свежую струю.
Она начинает от самых дальних его предков из города Ани, они носили фамилию Патгамян, которые потом, получив фамилию Хармандаян (от «молотить»), переселились в Нахичеван, где род разделился: одни попали в Россию, другие в Западную Армению в Себастию. Прадед Арутюна обосновался в Кюрине, где и погиб от рук черкесов. Было у него четыре внука, один – Арутюн Хармандаян, взявший в 16 лет армянский вариант фамилии – Каленц (или Галенц) от того же «молотить». Он родился в 1910-м и видел ужасы геноцида. Он и три его брата спаслись, но лишились родителей. Попали в Алеппо. Он начал рисовать, оставил приют и поступил в художественную мастерскую. Вскоре Арутюн вместе с братом перебрался в Ливан, где встретился с французом Клодом Мишле – импрессионистом, что во многом определило его творческую судьбу. Он приобрел известность, французы Ливана покровительствовали ему… Достаточно тяжелой была и жизнь семьи Армине: депортация со всеми вытекающими последствиями. Родилась же она в Дамаске. «В школе для монахинь при католической церкви я стала посещать курсы итальянского языка», — пишет Армине. Побывала в Италии, где «вдруг осознала, чего хочу: я мечтала стать художницей – я буду художницей!» Учиться в Италии не привелось. Позже в Бейруте она встретилась с Арутюном в студии Мишле. «А вот и Каленц!» Я обернулась, ожидая увидеть маститого художника. Но вышел молодой парень – невысокий, худощавый, с золотистыми волосами и очень нежным взглядом. Он посмотрел мои работы и сказал: «Я займусь тобой…» Был 1938 год. Я вернулась в Алеппо уже вполне готовой к поиску своего пути в искусстве. И вернулась в работу. Я жила между Алеппо и Бейрутом… Прошли годы, закончилась Вторая мировая. Но мысли устремились к Армении… Там истина, справедливость, обновленное общество. Однажды, когда Каленц был в хорошем настроении, я спросила его: «Поедем в Армению?» И он согласился. «Меня там ждут великие дела, я нарисую огромные картины, сниму фильм… И везде будут твои глаза… Чего только я не сделаю там, на родине!» Так начался советско-армянский этап жизни Арутюна и Армине.
«Сломалось большое зеркало —
не к добру это»
…И вот в начале июня 1946 года второй караван репатриантов прибыл на станцию “Ереван”. Была страшная суматоха: встреча разлученных жестокой судьбой людей, которые не виделись годами… Старые и новые друзья, знакомые, родственники, просто наблюдатели, все полны надежд… плач, смех, крики, поцелуи… словом, нечто неописуемое.
Ереван, Ереван… сердце бешено колотится. Скорей бы оказаться дома!
“Каленц! Кто здесь Каленц?” – “Тут тебя спрашивают, Каленц…” – “Здесь я, здесь!” – “Приготовьтесь, выходим…”
Мы вышли первыми. Нас пришли встречать заместитель министра просвещения (как я потом узнала) и симпатичный молодой человек в военной рубашке. Стоял большой грузовик. Наш вожак поднялся в кузов к водителю, я с сыном Арменом пристроилась рядом, сзади сидели Арутюн с молодым незнакомцем. Машина въехала в освещенный вечерними огнями город, и наш проводник показывал и называл улицы. Меня больше всего восхитила Опера, это величественное круглое здание и площадь, вся в зелени. …Мы заехали на длинную пыльную улицу, проехали над речной канавкой, окруженной плакучими ивами, и остановились у какого-то дома. Нас встретили две старые женщины, пожилой мужчина и парень. “Добро пожаловать, добро пожаловать!” – сказали они и поцеловали нас.
Мы были и рады, и очень взволнованы… Стали разгружать сундуки с вещами. Вдруг что-то грохнуло… Каленц остановился… “Сломалось наше большое зеркало, – сказал он, – не к добру это…” Он был суеверен, как ребенок, и впоследствии, когда настали тяжелые времена, часто вспоминал: “Ведь в первый же день наше зеркало сломалось!” Это было очень ценное венецианское зеркало. Мы не стали брать много вещей: только все необходимое для рисования, дамасский сундук с вырезанными фигурками – подарок крестника на свадьбу, постель и одежда. Хотели взять мебель, но из Комитета по приему соотечественников предупредили, что корабль перегружен: “Россия” перевозила на родину сразу три тысячи человек, все – от мостиков до трюма – до отказа было заполнено людьми.
Пожилой мужчина, сдав нас хозяевам на попечение, уехал, с нами остался молодой человек, который будто бы горел желанием помочь нам раскрыть сундуки и разложить одежду. Нам выделили комнату на втором этаже дома, со свежей побелкой, новым дощатым полом. Хозяин пригласил пообедать, помню, подали форель с пшеничным /дзавари/ пловом. За столом завязалась веселая беседа. Молодой парень с удовольствием уплетал за обе щеки и обращался к нам исключительно со словами “ехбайр” и “куйрик” /брат, сестра/. Это так ласкало слух, что когда он пожелал остаться на ночь, у нас ничего не вызвало подозрений, – ведь мы на родине, в Армении, где все свои, все друг другу братья… В тот же вечер нас посетила молодая женщина, в руках у нее был большой огурец и завернутая в бумажку горстка сахарного песка, она приветствовала нас от имени райсовета.
Утром наша добрая хозяйка вскипятила воду, чтобы мы помылись и скинули с себя усталость и дорожную пыль. Каленц вымыл голову, побрился. То же самое проделал молодой провожатый, воспользовавшись бритвой Арутюна. Он позавтракал с нами, потом, обняв маленького Армена и поглаживая его золотистые кудри, сказал, что в субботу повезет нас в деревню, где у него дом и пчелиный улей. “После долгой дороги ребенку нужно окрепнуть, нужен чистый воздух”, – добавил он. В субботу мы прождали его целый день, а он больше не появился… Мои золотые часы, подарок одного из братьев Арутюна, исчез с подоконника, где я оставила их, когда умывалась, и где брились Каленц и этот юноша. Итак, в первый же день мы потеряли антикварное зеркало и золотые часы… Я только потом поняла, почему хозяева с некоторым подозрением косились в сторону нашего проводника, и каждый из них шепотом интересовался, кем он нам приходится, не родственник ли. Я поняла, почему этот молодой человек, будто бы желая нам помочь распаковать вещи, старался открыть все сундуки, хотя в этом не было необходимости.
Так начался новый период нашей жизни.
«Ты еще пожалеешь…»
Вскоре нам предложили землю в районе Арабкира, на Блуре, там будем строить собственный дом. Конечно, мы были воодушевлены этой идеей, особенно я. Какая женщина не мечтает о своем гнездышке? Но как описать те мучения, которые пришлось перенести, пока на высушенной солнцем каменистой, безводной земле поднялся наш дом! Северной стороной Блур выходит на Разданское ущелье, там жили турки, так что Блур было местом довольно опасным, ночью туда боялись даже близко подойти. Питьевую воду таскали из источника рядом со школой Ширванзаде, а чтоб набрать воды для стройки, надо было дойти до теперешней улицы Кутузова. На каждом шагу неописуемые преграды, безнадега, глубокое отчаяние… Чтобы получить очередную ссуду в 1500 рублей, днями простаивали в очередях – и в банке, и в райсовете, казалось, это никогда не кончится. Строительных материалов не было, достать их было невероятно сложно, а перевезти – только на случайных машинах, которые с репатриантов драли втридорога. Им казалось, что мы богачи. Э-э, обманчивое это было впечатление. Конечно, мы все были неплохо одеты, выросли в более обеспеченных семьях, наше поколение появилось на свет уже после геноцида, и я не видела тех адских мук, которые выпали на долю моих родителей и Арутюна. А он, художник, воспевающий красоту, чувствительный и нежный, никак не мог совладать с киркой и лопатой. Наверное, материнский инстинкт заставил меня засучить рукава и взяться за дело – нужно было во что бы то ни стало создать здесь свой очаг и удержать своих детей на родине, в Армении. И я делала, что могла. Я была и в очередях, и в каменоломне, потому что хотели строить только из красного туфа, и следила за работой строителей, и месяцами вручную колола камень… Словом, была всем и была везде…
Но еще до того, 10 октября 1946 года, родился мой второй сын, Саро Каленц. Он родился в одном из арабкирских бараков, специально приспособленных под роддом. Боже, какая жуткая была больница! Меня уложили на расстеленную на жестких досках клеенку и укрыли грязным, в кровяных пятнах, халатом… Мой мальчик родился светленький, с золотистыми волосиками, а бровки и ресницы были вовсе белые… В том же халате меня перевели в комнату на пять коек – и бросили без внимания. Акушерка попалась опытная, но что сказать о той санитарке, которая в первый же день после родов посылает тебя в туалет на улице и пеленки – твои и ребенка – полощет прямо в протекающей по улице речке, тем более в нашей речке! Хотя голова у меня раскалывалась и места я себе не находила, но замечала все, особенно сыночка своего, Армена, который убегал из дому и подолгу сидел у моего окна, ему было только три годика, и отца его видела, который пытался увести Армена домой. Их, единственных на всем свете родных мне людей, наконец, с большим трудом пропустили в барак, и они жалостливо улыбались малышу. Я не выдержала такого равнодушия, не могла больше оставаться там, где женщины, как цыганки, были предоставлены сами себе, и на четвертый день убежала из больницы.
Я все еще не вставала с постели. Шел 12-й день. Каленцу надоело сидеть дома взаперти, он ушел, не забыв напомнить, что если проголодаемся, можно поесть вареную картошку. Женщина, которая пришла помочь по хозяйству, стала ворчать, мол, там, где работала раньше, ее прилично кормили. И тут во мне проснулась армянская женщина: если я, такая больная, выпалила я, обхожусь вареной картошкой, будьте так добры, довольствуйтесь этим и вы! Потом выпроводила ее и встала. Через день ночью вдруг проснулась в судорогах, руки прощупали какую-то влажность, я проверила простыню под ребенком – то же самое, это было похоже на землетрясение, которое разразилось внутри меня. Почему вокруг все мокро? Я почти теряла сознание, но успела крикнуть, хотя вырвался не вопль, а жалобный стон: “Каленц, я умираю!” На третий-четвертый мой окрик он еле проснулся и резко вскочил. Отбросил одеяло и увидел, что мы с малышом купаемся в крови. Хозяева дома побежали за врачом, но она отказалась идти по “профессиональным” соображениям, мол, не надо было убегать из больницы. Каленц наорал на них, они снова побежали за врачом, и в этот раз она соблаговолила появиться и в последний миг успела вырвать меня из щупалец подкравшейся смерти. …Удивительно, как я, такая щуплая и худосочная, потеряв столько крови, осталась жива. Лампа на потолке была завернута газетой-абажуром, и мне казалось, что каждый шорох этой бумаги медленно убивает меня.
Наступило утро, и пришел черед удивиться и мне, хотя ни двигаться, ни говорить я была не в силах. На губах Каленца появилась сыпь, он был в отчаянии и выглядел абсолютно измотанным. Потом рассказал, как в тот же день его под каким-то предлогом забрали в какое-то здание, провели по разным комнатам, и незнакомый мужчина стал его допрашивать. Как бы между прочим сообщил, что в Арабкире сформирована подпольная группа дашнаков, и они хотят, чтобы Каленц поименно назвал членов этой организации. Каленц ответил: “Если вам известно, что есть такая группа, значит вам известно также, кто входит в нее – ведь это ваша обязанность знать, я только художник и не интересуюсь подобными вещами”. Ему пригрозили, и действительно, угроза эта всю жизнь, как дамоклов меч, висела над ним. Значит, два этих жутких события – угроза “Ты еще пожалеешь…” и жена с новорожденным ребенком на грани смерти – произошли в один и тот же день. А ведь он такой хрупкий, ранимый, и я знала… немного трусливый. Он жил, подобно свободной птице, никогда ни перед кем не отчитывался, не оправдывался, любил и рисовал, рисовал и любил… Никогда не знал, что такое политика, вообще не интересовался этим, кроме того, что ненавидел турок и не любил англичан, считая их политику антиармянской. Каленц – человек кристально чистой души, и даже хитрости его походили на детские шалости. Да, он был точь-в-точь как ребенок. Художники нередко обладают такой натурой. Увлеченные своими видениями, они живут в мечтах и грезах, не замечая реальности… И такому честному человеку грозить, пытаться вовлечь его в грязные игры?! Это так недостойно, так неправильно! Мне кажется, следователям надо быть немного психологами и не соваться в жизнь подобных людей…
«Я больше не могу рисовать»
Однажды Арутюн вернулся домой сильно расстроенным, присел, опершись подбородком на руку, и молча застыл в этой позе, грустный такой… “Что случилось?” – спрашиваю. – “О, я больше не могу рисовать, – ответил он. – Только боль, горе и страдание вокруг! Люди совсем перестали улыбаться, народ измотан, столько печали у них в глазах, а женщины… ты не замечаешь, но когда они поднимаются-спускаются по лестницам, я вижу их порванные, дырявые голубые трусы. Как я могу любить их такими, как их рисовать?! Жуть какая… С каким злорадством на каждом шагу бросают нам в лицо: “Зачем приехали, мы что, кармир хндзор (красное яблоко) за вами посылали?” Отчего такая злость? Разве на родину за яблоками едут? Как можно допускать, чтобы молодые девушки с голоду продавали на рынке собственное нижнее белье?! Эх, ты не была в тех краях, а говорят, с Санаинских гор столько девушек бросается в ущелье! Что делается, ты посмотри! Что за судьба такая у армян, и на своей земле люди несчастны!”
Он надолго ушел в упрямую немоту и совсем перестал работать…
«Его зовут Ерванд Кочар!»
Однажды Каленц вошел в дом с блестящими от восторга глазами: “Я познакомился с большим художником, его зовут Ерванд Кочар!” Кочар стал часто бывать у нас, его чуть выпученные голубые глаза острым, пронизывающим взглядом мгновенно проникали в душу… И хотя завистливые, злые шуточки Кочара в адрес тех или иных знакомых претили мне, я восторгалась его творчеством, в котором элементы искусства Возрождения так причудливо сплетались с его новаторским художественным мышлением.
Однажды мы с Кочаром под руку шли по улице, Каленц, беседуя с друзьями, чуть поотстал.
– Вот ты можешь мне объяснить, Армине, почему меня любят и уважают все же меньше, чем Каленца, хотя я и художник прекрасный, и говорить умею складно? – спросил он.
После минутной паузы я ответила:
– Потому что, Кочар, хоть ты и прекрасный художник, но работаешь только головой, рассудком, а в искусстве ум должен говорить с сердцем. У Каленца есть и ум, и сердце. И к тому же интуиция потрясающая. Тысячи книг, наверное, не научат тому, что нарисуешь энергией ума, соединенного с сердцем. И потом, тебе не кажется, что много читая, есть большой риск потерять собственный взгляд на вещи, способность судить обо всем так, как это дано только тебе?.. Я больше скажу: тот богатый жизненный опыт, который Каленц приобрел в детстве, оставшись сиротой, в итоге дал ему очень много. Ведь мудрость приходит через страдание…
– Наверное, ты права, – сказал он. – А теперь, Армине, и я тебе кое-что скажу. Ты прекрасный друг, хороший товарищ, но знаешь, тебе недостает той неуловимой женственности, которая женщину делает настоящей женщиной. Ты наивный, честный, в то же время трезво мыслящий и очень глубокий человек – добродетели, вполне подходящие для мужчин, а для женщин – нет, ни в коем случае, и однажды ты пожалеешь, что так и не стала настоящей женщиной…
Конечно, и он, Кочар, был прав. Этот день наступил… Но тогда я была еще слишком молода, горела идеей, хотела быть только хорошим другом, хорошим человеком, хорошим художником. Ни один мужчина не интересовал меня просто как мужчина, я никогда ни с кем не кокетничала, мне это и в голову не могло прийти. И до сих пор я терпеть не могу жеманных, кокетливых женщин (и мужчин, кстати, тоже). Наверное, во мне говорит безошибочный инстинкт художника да еще абсолютная преданность своему идеалу…
Когда эти слова Кочара всплыли в моей памяти, было уже поздно. Я поняла: Каленцу нужна кокетливая, смазливая и легкомысленная женщина, да просто женщина, в конце концов…
Каленц, как настоящий художник, не мог не восхищаться Кочаром, его искусством. Почти каждый день ходил к нему в мастерскую и поскольку руки у Арутюна были золотые, он помогал ему, чем только мог. Вплоть до того, что по просьбе Кочара даже ходил с его женой, Маник, в магазин за покупками – при том что дома он этого не делал. Но Кочар был скупым и самовлюбленным человеком. У него в кармане, даже в период работы над “Давидом Сасунским”, никогда не было больше трех рублей. Однажды Каленц помог Маник донести до дома пакет с сахарным песком. На следующий день, начисто забыв про это, Кочар угостил Арутюна несладким чаем, сказав, что дома нет сахара… и много подобных случаев. А у Каленца – душа нараспашку, все, что имел, мог раздарить друзьям.
Конечно, эти мелочи ни в коем случае не могли поколебать беззаветную преданность и любовь Каленца к Кочару. Однако исключительный случай однажды отрезвил и его, и меня, перевернув все. Один из знакомых архитекторов предложил Кочару заказ на оформление магазина. Но ни один из эскизов художника не был принят. Тогда Кочар предложил попробовать Каленцу, и концепция, и эскизы Арутюна с первого же раза прошли на ура. Между тем Союз художников командировал Каленца в Москву делать репродукцию одной картины, поэтому он попросил Кочара передать гонорар за оформление магазина мне, чтобы в его отсутствие я могла прокормить детей и содержать дом. Шло время, но Кочар молчал. Дома абсолютно не было денег. Наконец, не выдержав, моя мать однажды пошла к нему. Дети голодные, сказала она, неужели вы не в состоянии понять нашего тяжелого положения? И объявила: “Не уйду, пока не заплатите!” Видя упорство отчаявшейся женщины, он все же дал ей небольшую сумму, но на этом дело и закончилось, остальных денег мы так и не получили. И уже не стали просить. С тех пор отношения с Кочаром стали прохладными, и это продлилось довольно долгое время. Но с годами дружеские связи восстановились, и мы, как и все, конечно, пришли в восторг от его памятника Давиду Сасунскому. Но если бы не Кочар-скульптор, как человек он для нас не существовал.
Когда Каленц познакомился с Алиханяном, он повел Артема Исаковича в мастерскую Кочара. Однажды Маник пригласила нас всех на обед, окружив Алиханяна подчеркнутым вниманием и уважением. Через пару дней другая семья пригласила нас, всех четверых, к себе домой, и на обратном пути мы на остановке дожидались транспорта, как вдруг – необъяснимо это – Маник бросила, мол:
– Алиханян должен был повезти в Москву Кочара, а не… Если он действительно большой ученый и любит искусство, а не… – повторила она, и поскольку Каленц был немного навеселе, спросил:
– А не кого?
– Каленца? – предположила я.
– Да, Кочара, а не Каленца, – решительно отрезала Маник.
Интересно… Но ведь Кочар был здесь и до нашего приезда, мы очень поздно оказались в Армении, если хочет, пожалуйста, пусть везет его в Москву…
Странный это был вечер… Искусство – проявление общечеловеческой любви, это вселенское чувство требует преданности и самопожертвования, честности, искренности, а в первую очередь стремления дарить людям счастье, делать их жизнь прекрасней. Только вот выходит, что искусство иногда способно разбудить и низменные чувства…
Так вследствие этих и других событий Каленц постепенно стал терять любовь и веру в людей и все повторял, стараясь и меня заставить поверить в это: “Любовь и вера – только пустые слова…”
«Знаешь, Армине, может быть, скоро нам позволят свободно рисовать»
В те времена где-то на самом верху некто с фамилией на Ж. (речь идет о члене Политбюро А.А.Жданове) выступил с критикой формализма и космополитизма. Атмосферу в СХ СССР можно представить хотя бы по одному тому факту, что председателем оргкомитета СХ был назначен любимец Сталина А.М.Герасимов, четырежды лауреат Сталинской премии, официальный художник ЦК, который рисовал парадные портреты высшего руководства страны – жуткий реалист, его картины не отличишь от фотографий. У нас в тот же период первым секретарем СХ Армении был скульптор Ара Саргсян, а почетным председателем – Мартирос Сарьян. Ара Саргсян приехал в Ереван из Вены, он сделал серию прекрасных скульптурных портретов, которые были установлены у входа в Малый зал филармонии. Но столько было разговоров о соцреализме, космополитизме и формализме, что он кардинально изменил свой стиль, и даже скульптуры у филармонии были демонтированы. Ара Саргсян открыл в Ереване Театрально-художественный институт, а в преподавательский состав включил всех тех, кто получил академическое образование в Москве или Петербурге. Однажды он и мне предложил поступить в этот вуз. Я отказалась, и до сих пор считаю: чтобы стать хорошим художником, надо, конечно, владеть ремеслом, знать анатомию, иметь определенные знания, но я против того, чтобы загонять художника в какие бы то ни было рамки и ограничивать его свободу. Если есть талант и знания, ты должен сам пройти мучительный путь становления и проложить собственную дорогу в искусстве, должен сам ставить творческие задачи и самостоятельно их преодолевать, а навязанный преподавателями готовый свод принципов подрезает все нити твоего естества и убивает индивидуальность художника, его неповторимое “я”.
…Наш Каленц, который был отчаянным и недальновидным человеком, как-то оскорбил Ара Саргсяна. В присутствии других он бросил в сердцах, что тоже получил образование за рубежом, и, в конце концов, наличие диплома еще недостаточное основание для того, чтобы распоряжаться чужими судьбами. Саргсян был очень обижен, он затаил обиду, и вскоре заказы и из министерства, и из худкомбината совсем прекратились. Наше материальное положение резко ухудшилось. Мы были просто поражены такой реакцией руководства. Как так можно?! Правда, нельзя отрицать, что Каленц повел себя бестактно, но ведь он младше Ара, и Ара должен был понять отчаяние своих молодых коллег! Достаточно того, что на Каленца могли повесить ярлык формалиста, западника, а это было в то время крайне опасно и могло привести к самым непредсказуемым последствиям. Армик Чилингарян, в то время секретарь СХ, дала подписать Каленцу какой-то документ на русском языке. Когда стали выяснять, оказалось, что это заявление, где Каленц по доброй воле отказывается от членства в Союзе художников Армении. И эти документы уже отправили в Москву!
…Каленц снова серьезно заболел. Ситуация безвыходная, что делать? Я встала и пошла прямо домой к Ара Саргсяну. Мы долго беседовали, я стала вспоминать Константинополь, где мы оба выросли, потом напомнила о страдальческой судьбе западных армян, о нашей большой мечте жить на родине и о тех скульптурах, которые стояли у входа в Малый зал филармонии. А под конец попросила, чтобы он был добрее к Арутюну, ведь Каленц сирота, вырос в приюте, к тому же он такой наивный, ну просто большой ребенок. Я сама его всегда прощаю, хотя он часто огорчает меня. Ара помолчал немного, потом сказал: “Знаешь, Армине, ведь и мы пережили немало горя, всегда были готовы к тому, что завтра с нами может случиться все, что угодно, и как знать, не в этом ли причина, что наша жизнь сложилась именно так, а не иначе. …Да, я был очень оскорблен, но ради тебя и детей готов все забыть и помочь вам”. И мы снова стали получать заказы из худфонда – копировали присланные из Москвы рисунки, каждая из копий стоила 30 р. Арутюн создал новую технику копирования, и работа пошла быстрее, новый метод всех поражал – копию нельзя было отличить от оригинала, она как будто только вышла из типографии. Заказы увеличивались, цена выросла до 70 р. за штуку. Это была большая удача… Но Каленц, как настоящий художник, в конце концов не выдержал. Однажды он буквально впал в истерику и стал кричать, что если снова вернется к рисованию, больше ни за что не станет изображать два глаза, один нос, один рот… И действительно, к концу этого периода он сделал портрет Оника Топузяна, у которого один глаз полностью замазан и исчез за очками…
И тем не менее ярлык формалиста прочно приклеился к Каленцам, мы задыхались в этой страшной атмосфере. В 1954-ом я как-то в транспорте встретила директора Картинной галереи Рубена Драмбяна, он сказал: “А знаешь, Армине, может быть, скоро нам позволят свободно рисовать…”
Сталин умер…
Армине Каленц: “Прости меня, Арутюн…”
K 70-летию Большой волны репатриации в Армении (1946-1948 гг.) “НВ” публикует серию статей, где от первого лица рассказывается о непростой судьбе репатриантов до и после великого переселения. В этом ряду книга Армине КАЛЕНЦ “Прости меня, Арутюн…”, которая недавно вышла в свет. Автор рисует реалистичный портрет великого армянского художника ХХ века Арутюна Каленца, на пронзительно-искренней ноте повествуя об истории их любви и сложных семейных отношений. Книга явно не вписывается в армянскую традицию парадных литпортретов — одномерных и безжизненных “икон”. Напротив, книга Армине – “психобиография” плюс еще исповедь, диалог автора с самим собой, мужественный анализ своей личной жизни. С единственной целью: документально отражая реальность, быть до конца честной с читателем.
Предлагаем отрывки из книги, на русском языке они публикуются впервые.
«Отец был ее кумиром до последнего мгновения жизни»
О том, как создавалась книга, рассказал продолжатель семейной традиции художник Саро КАЛЕНЦ:
— Начала мама работать над книгой в начале 80-х, но с большими перерывами. Она все заново переживала, ей было нелегко. Ведь это история любви, а вспоминать это не так просто.
— Наверное, не обошлось без каких-то дневников, записей. В книге столько подробностей…
— У нее была феноменальная память, к тому же она с детства что-то записывала. Потом появились дневники – отмечала только самые важные события. Так что все абсолютно точно. Все правда.
— Какая была реакция читателей?
— Мнения были разные: как так можно,.. так нельзя… Отцовские родственники даже обиделись. Одним из первых читателей был художник Акоп Акопян. Помню, позвонил в полночь и сказал, что это книга обо всех репатриантах и о нем самом тоже. Все «ахпары» пережили одинаковые советские трудности.
— Вы знали, что Армине пишет?
— Конечно, знали – сама рассказывала. Она писала на больших листах, но мы никогда их не читали. Мама гармонично сочетала и художественный, и писательский труд. Мы с братом ей не мешали работать – так было заведено с детских лет.
— Она написала еще одну книгу…
— Да. О себе. К этому времени она потеряла зрение и часть книги диктовала родственнице. По большому счету обе книги – история любви моих родителей. Тем не менее маму прежде всего волновало искусство Каленца, все остальное отходило на второй план… Отца она боготворила, он был ее кумиром до последнего мгновения жизни.
«За сколько ты продался, негодяй?!»
Безнадежность, отчаяние и грусть не оставляли Каленца, он стал страшно нервным и раздражительным и во всем винил меня, ведь я первой подала идею вернуться на родину. Как будто хотел отомстить мне. Но разве только я во всем виновата? Тысячи людей с любовью в сердце летели за своей вековой мечтой на родину. Бедная Армения, она была не в силах удержать детей в своих объятиях! Я молча переносила эти бесконечные приступы гнева, не отвечала ему, но очень страдала. Однажды, не выдержав, бросила: “Знаешь, Арутюн, если будешь так продолжать, закончишь свои дни в Сибири! Но знай, я с тобой туда ехать не собираюсь и сыновей не отпущу – не позволю, чтобы бедные дети страдали из-за вспыльчивого и невоздержанного характера своего отца!”
…Съезд Союза художников, если мне память не изменяет, состоялся на следующий год после смерти Сталина. Из художников-репатриантов многие уже умерли, не стало Тирана Сутджяна, Петроса Контураджяна, Геворка Гантахатяна. И неизвестно, что ожидало нас. Каленц не выходил из состояния крайнего нервного напряжения, наши друзья-репатрианты были вконец измотаны. Атмосфера всеобщей подозрительности и доносительства преследовала нас…
В этот период художники воспрянули духом, они решили переизбрать руководящий состав СХ в надежде на то, что новые люди смогут что-то изменить к лучшему. Не знаю, какой добрый ангел заставил меня взяться за перо и подготовиться к выступлению. …То, что я произнесла с трибуны съезда, потрясло присутствующих. Основная мысль заключалась в том, что “очень плохо обращаются с нами, репатриантами”, я перечислила имена умерших за эти годы переселенцев и добавила, что “вы обращаетесь с нами так, как в Америке обходятся с неграми!”
Весь зал пришел в страшное замешательство. Моя смелость была просто беспрецедентна для этого времени. Как я могла посметь сказать такое в присутствии представителя ЦК КП Армении, делегата ЦК КПСС из Москвы! Причем привести сравнение с врагом, которого чернили день и ночь… Съезд продлился три дня. И ровно три дня все дальнейшие выступления были направлены на то, чтобы нейтрализовать речь Армине. В ход пошли тонны клеветы и лжи. Так, например, репатрианту из Болгарии, скульптору Агароняну сунули в руки бумажку, где было написано, как много денег мы получили и какие мы неблагодарные. Я сидела в первом ряду и следила за каждым словом. И вдруг “За сколько ты продался, негодяй?!” – с места крикнула я. На сцене сидел второй секретарь ЦК, услышав это, он пристально посмотрел на меня (потом, когда встречал меня на улице, всегда чуть заметно улыбался мне)… Когда продолжили склонять мое имя, я снова с места крикнула: “А что, на этом съезде, кроме меня, больше обсуждать нечего? Других проблем нет, что ли?! Не слишком ли много уделяете мне внимания, ведь это просто смешно, вам не кажется?!”
Судя по всему, мое выступление действительно всех потрясло. Я стала голосом репатриантов. Но в тот момент, когда стояла на сцене, мои глаза встретились с глазами наших друзей-айастанцев, и я прочла в их взгляде, что они не станут меня защищать, если это потребуется. И это было страшнее, чем та гробовая тишина, которая воцарилась в зале, когда я сходила со сцены. В последующие две недели мои друзья совсем перестали знаться со мной, даже не здоровались. Они выжидали, какая последует расплата за мою смелость. А спустя 15 дней сами подошли, похвалили и даже сказали, что надо было выступать не только от имени репатриантов, но и от их имени. Вам все понятно?
То выступление стало как бы моей визитной карточкой – меня до сих пор узнают по той речи на съезде Союза художников Армении.
…Я продолжала рисовать, никак не соглашаясь выпустить из рук кисть, хотя Арутюн настаивал на этом. Каждое лето с группой художников ездила в разные районы Армении и с восхищением рисовала родную природу с натуры. Именно тогда я увлеклась художественным стилем Сарьяна, который в определенный период оказал на мое творчество довольно сильное влияние… Хочу рассказать пару эпизодов, связанных с Варпетом. Наша группа, которая состояла из известных мастеров – Сарьян, Коджоян, Гюрджян, Зардарян, Бекарян, Асламазян, Шишманя и др. – отправилась на родину Туманяна, в Дсех. Однажды вечером мы с Сарьяном и Шишманяном, гуляя, наткнулись на поваленное на землю дерево и уселись на него. И в этой импровизированной “аудитории” Сарьян читал нам лекцию о реализме и высказал мысль, что все остальные направления в искусстве – ложь, пустословие. Пока он говорил о любви к природе, я с наслаждением слушала его, но тут поняла, что он неискренен. Повернув голову, я посмотрела прямо в глаза Сарьяну и решительно спросила: “Вы правда так думаете, Варпет, вы ведь не такой и разве об этом свидетельствует ваше творчество?” Он нежно посмотрел на меня и громко рассмеялся. Шишманян в это время дремал, опираясь на свой черный зонтик.
…Однажды Варпет поднялся на вершину холма, он рисовал раскинувшуюся перед ним панораму дсехских гор (эта картина находится в его музее). Я работала внизу, у подножия холма. Вдруг слышу его громкий возглас: “Я люблю тебя, Армине!” (он поднял кисть кверху). Я еле расслышала его, Варпет снова крикнул:
“Я люблю тебя!”
“Я тоже, да-да, я тоже!” – воскликнула я.
Это был экстатический порыв, опьянение красотой природы, творческое вдохновение, горение. И продлилось только миг, не больше. А позже, держа под мышкой свои картины, мы вместе с Ара Бекаряном, который работал чуть поодаль, шли по тропинке обратно.
“К нам приходил Алиханян!”
…Когда вернулась из поездки домой, Арутюн сказал мне: “Знаешь, к нам приходил Алиханян, он большой ученый, физик-ядерщик, не представляешь, что это за человек!” Он был страшно рад.
Шел 1959 год. Начался новый этап нашей жизни…
Алиханян не был похож на тех армян, которых мы привыкли здесь видеть – невысокого роста, светлый, с карими глазами, уверенный в себе мужчина с благородной, аристократической статью, он пользовался огромным уважением в обществе и имел большой круг общения. И, восхищаясь искусством Каленца, он сразу окружил его всемерной поддержкой и любовью. Алиханян и сам пожелал представить Каленцу свои достижения. Повез нас на высшую точку горы Арагац, где начинал свои исследования солнечной энергии. Показал ту низенькую комнатушку, где холодной зимой жил долгие месяцы, а потом – уже новые комплексы, там кипела работа. Я никогда не бывала в современных научных центрах и поразилась бесчисленному количеству кнопок, которыми были усыпаны все четыре стены. “Артем Исакович, как вы запоминаете назначение всех этих кнопок?” – спросила я. Он засмеялся: “Я сам их сделал, все до одной”. Конечно, все это произвело на нас потрясающее впечатление. Побывали мы и на станции Нор Амберд, видели ускоритель, Алиханян сам рассказывал о нем. Словом, он ввел нас в свой мир, и это было удивительно, потому что каждый шаг ученого находился под неусыпным контролем комитета госбезопасности. Большая дружба ученого и художника строилась на глубоком уважении друг к другу. Конечно, Артем Исакович чувствовал, что Каленц недостаточно развит, не начитан, но силой безошибочной интуиции он с первой минуты очень высоко оценил искусство своего друга, а Каленц с детской восторженностью и почитанием относился к своему “римскому императору”, который всегда приходил к нам с многочисленной свитой. Алиханян был очень горд Каленцем, и под его воодушевляющим взором Арутюн вернулся к работе. Он стал писать с небывалым вдохновением, и наш холодный дом наполнился людьми, они приходили к нам и днем, и ночью. Он привел к нам многих и многих советских и зарубежных ученых, которые приезжали в Ереван для участия в международных симпозиумах. Советовал Каленцу сделать портрет того или иного ученого, а потом предлагал тому приобрести картины и заплатить из гонорара за прочитанную на конференции лекцию. Это были небольшие суммы, но главное, Каленц чувствовал, что нужен людям, что им нравится его искусство и они хотят иметь его картины. Постоянно обуревавшее его чувство одиночества, неприкаянности осталось в прошлом. В Алиханяне он нашел настоящего ценителя своего искусства, активного и деятельного мецената, который был способен защитить его от всего враждебного мира, и он стал работать с удесятеренной энергией, чтобы быть достойным любви и уважения большого ученого.
Алиханян повез его в Москву. Познакомил с Лилей Брик, Артем Исакович ее очень уважал и ценил. Женщина в летах, но еще достаточно активная, она имела очень широкий круг друзей и знакомых в богемной среде Москвы и диктовала вкусы интеллектуальной элите столицы. Сестра французской писательницы Эльзы Триоле, одновременно сестра жены Луи Арагона, еще и близкая подруга Владимира Маяковского. Каленц сделал ее портрет. Это очень красивая работа, но Лиле портрет не особенно нравился (Каленц видел то, что есть) …э-э, женщины не хотят мириться с морщинами, которые уже не позволяют скрыть почтенный возраст. Однако она помогла Арутюну обрести достаточно большую известность в элитных кругах Москвы. Итак, с подачи Алиханяна знаковые имена в искусстве и науке – балерина Майя Плисецкая, сатирик Аркадий Райкин, физик Лев Арцимович – стали хорошими друзьями Каленца.
Искусство Майи Плисецкой его абсолютно очаровало: «Я бы без конца рисовал ее!» – восхищенно говорил он, вернувшись из Москвы. Я понимаю Арутюна: он был покорен ее четкой, гибкой линией фигуры, проникновенной музыкальностью, выразительным греческим профилем… А Майя тоже оценила талант художника и поручила ему сделать наброски костюмов к балетному спектаклю «Дон Кихот», но после нескольких эскизов Каленц отказался от этой идеи и не послал ничего. Скорее всего, сценография не привлекала его. Однако для Плисецкой и Райкина «Армения» стала рифмоваться с «Каленцем», в их восприятии два этих имени соединились навеки.
Здесь я должна отметить удивительную черту героя моего повествования – большую требовательность художника к самому себе. Он привез из Москвы два портрета Аркадия Райкина. Впоследствии Райкин выслал довольно большую сумму, пожелав приобрести свой портрет. Но Каленц отправил деньги обратно: «Нет, – сказал он, – правда, мне удалось добиться большого сходства, но Райкин – явление исключительное, феноменальное, а моя картина – обыкновенный портрет».
Среди друзей был и известный писатель Илья Эренбург, который написал Арутюну, что ждет его в Москве, у себя на даче, и просит нарисовать его портрет. Но Каленц туда больше не поехал. Несмотря на огромный успех в столице, вероятно, он комплексовал перед своими новыми знакомыми из-за языкового барьера. Но все же сделал два портрета Эренбурга, и тот по просьбе журнала “Советакан арвест” опубликовал небольшую, но содержательную статью о поездке в Армению и о своем посещении мастерской Каленца. Главная мысль публициста заключалась в том, что он безоговорочно верит в Каленца как художника, верит в его будущее.
Во всей этой истории была одна удивительная тонкость. Объединение деятелей искусства, которое возглавлял Эренбург, в то время называли формалистическим, западническим, хотя это абсолютно не соответствовало действительности – его просто оклеветали завистники. Другую группировку, которая состояла в оппозиции первой, возглавлял доктор филологии, известный критик Александр Дымшиц. Оба противостоящих друг другу лагеря состояли из евреев, это были непримиримые противники. И только в одном вопросе они оказались единодушны: все высоко ценили и любили творчество Каленца, примиряющей точкой пересечения художественных предпочтений и симпатий обеих группировок был Каленц.
По инициативе археолога Геворка Тирацяна в Москве, в доме Бориса Пиотровского, было выставлено несколько картин армянских художников – Арутюна, Мартина Петросяна и моих. Это тот самый Пиотровский, который возглавил группу археологов в Кармир Блуре и впоследствии стал директором Эрмитажа, пробыв на этом посту 25 лет. Он был женат на Рипсимэ Джанполадян, исследовал армянскую культуру и был воодушевлен работами современных армянских художников. Каленц, желая отблагодарить его за выставку, хотел сделать его портрет, но у Бориса Борисовича при его невероятной занятости, к сожалению, так и не нашлось для этого времени.
“Я буду работать здесь и умру здесь”
Интерес к творчеству Каленца рос день ото дня. Московская элита убедила его продать все имущество в Ереване и переехать в Москву, обещая легко решить вопросы квартиры и машины. Арутюн был воодушевлен столицей, знаменитыми друзьями и знакомыми, блестящей перспективой, которая открывалась для него в Москве. Он постарался убедить и меня в необходимости переезда. Все это звучало довольно заманчиво, особенно если учесть, что на официальном уровне в Армении практически ничего не делалось для пропаганды его искусства – одни слова и пустые обещания. А на одном из собраний СХ Ара Бекарян даже сказал, что да, мол, действительно, Каленц рисует легко и быстро, но может ли он хотя бы раз нарисовать Ленина?!.. Хорошо, что Арутюна на том собрании не было, а то он бы не простил такого оскорбления… Каленц имел право оставить Армению. Армяне беспрекословно подчинялись указаниям сверху, механически перенимая догматические подходы к искусству. Арутюну просто не давали покоя, мне было мучительно больно за него… “Каленц, – сказала я, – я не буду камнем на твоем пути – езжай в Москву, живи и работай там, благотворная среда поможет преодолеть все трудности, ты достоин большого признания. Но я останусь здесь. Вспомни, ведь ты добился больших успехов в Бейруте, французы и ливанцы относились к тебе с почитанием, но мы оставили все и приехали сюда… Зачем? Во имя родины, во имя того, чтобы вырастить своих детей армянами. А теперь? Прости меня, – продолжала я, – я согласна отпустить тебя ради твоего успеха, художникам необходимо широкое поле деятельности, пришло твое время стать знаменитым, и Москва способна дать тебе эту возможность. Но я останусь здесь, в своей стране, на своей родине, и мои дети вырастут здесь армянами, я освобождаю тебя от этого долга…”
Он ничего не ответил, не спорил со мной. А наутро, как только проснулся, сказал:
– Знаешь, Армине, я подумал: нет, никуда я не поеду, останемся здесь, я буду работать здесь и умру здесь…
И к этому вопросу он больше не возвращался.
Первая выставка и триумф Арутюна
Артем Исакович имел определенное влияние и на армянское руководство. От своего имени он подарил одну из картин Арутюна Первому секретарю ЦК КП Армении Антону Кочиняну, не упускал случая тут и там напомнить о талантливом художнике, очень гордился своим другом и в итоге относительно творчества Каленца сформировалось благоприятное общественное мнение. Настолько явное, что председатель нашего СХ Рубен Парсамян имел встречу в верхах, где приняли решение организовать выставку. Сначала мою – дипломатично прозондировать почву, изучить реакцию из центра, настроения в обществе, а уже осенью – персональную выставку Арутюна Каленца. В мае открылась моя первая выставка в Ереване. Был большой успех, толпы зрителей, царила весна и буйство красок… Пришел Мартирос Сарьян, пришел Католикос Всех Армян Вазген Первый, деятели искусства. Мартирос Сергеевич шепнул мне на ухо, что я, мол, даже талантливей, чем Арутюн. Как можно было такое сказать?! Меня это глубоко оскорбило, я ответила: “Прошу меня простить, Варпет, но я отлично знаю, кто он, и мою веру в него никому не удастся поколебать”. Сарьян усмехнулся и отошел… обычно он так реагировал, когда вставлял что-то спорное, острое, а потом ему и самому становилось смешно от собственной мысли. Меня нельзя было обмануть. И сегодня это невозможно. И Кочару, когда по поводу одного моего портрета он вздумал сказать то же самое, я ответила точно так же, что нечего из меня дурочку делать, что Каленц мой Варпет, я всю жизнь учусь у него и остаюсь его вечной ученицей.
…И вот, наконец, открылась его выставка: светлая, звенящая энергией чистого цвета, люди ходили радостные, восторженные, под огромным впечатлением от яркого колорита полотен, которые Каленц собрал из частных коллекций Москвы и Еревана. Был весь высший свет армянской интеллектуальной и художественной мысли, все наши друзья и знакомые были счастливы победой искусства Каленца, это даже немного походило на политическое событие, ведь победило искусство свободного духа, и люди явственно ощущали: что-то должно измениться в искусстве, это непременно должно вот-вот произойти. Ведь нашему народу однажды суждено было пробудиться от мнимой апатии, и именно выставка Каленца возвестила о пробуждении…
Артем Исакович со всей своей свитой присутствовал на вернисаже, он был особенно счастлив. Это была и его победа, ведь он так боролся за своего дорогого друга, люди окружали его целыми группами, он с каждым охотно делился впечатлениями, говорил с невероятным воодушевлением, спорил…
А Каленц?.. Как мне описать героя этого дня? Мужчина-Победитель. Красавец. Подчеркнуто элегантен, прекрасно одет, светлые волнистые кудри аккуратно зачесаны назад, приветлив, с улыбкой на лице стоит в окружении поклонников, интеллектуальной элиты, ежеминутно вспышки фотокамер освещают его утонченное лицо… его душат в восторженных объятиях, поцелуях, букетах… Артистичная внешность, красивая форма головы. Словом, это был триумф, и он был счастлив… Добавлю, что наряду с местными почитателями его искусства было много гостей из-за рубежа: представители церкви, гости Католикоса, Андраник Царукян (Галенц – один из героев книги А.Царукяна “Люди без детства…” рус. пер. Булата Окуджавы, 1964), Шаан Натали…
А я?.. Когда разрезали красную ленточку и народ шагнул в зал, у меня подкосились ноги и в коридоре, в уголке, я рухнула на стул… Ведь долгие годы я боролась за этот миг и вот, наконец, он настал. Не только идеологические барьеры – меня вконец измотали тысячи организационных вопросов. Повсюду бегала я, Каленц сидел дома, ничего не предпринимал, будто и не его это выставка. Но в течение последней недели успел закончить картину “Сбор урожая”, я его не беспокоила, только бы он успел к открытию.
Главное, что все удалось…
“100 лет жить будешь, Каленц”
Однажды я на кухне готовила кофе, Каленц в мастерской показывал свои последние рисунки Акопу Акопяну. Слышу:
– Каленц, – говорит Акоп, – ты великий художник, ты уже нашел себя, остается только рисовать, и как можно больше.
Каленц заглянул на кухню и, ласкаясь, как кошка, прошептал:
– Ты слышала, что сейчас сказал Акоп?
– Что? – будто и не слышала ничего.
– Я великий художник.
– Разве ты этого не знал, Каленц?
– Это правда?
– Конечно, поэтому я и жалею о каждой потерянной минуте. Какие прекрасные работы ты мог создать, и ничего не делаешь, пришло время эти новые рисунки перенести на полотно.
Он, восторженный, поцеловал меня. Что за удивительный человек! Парадоксальное сочетание крайностей… То верующий, то дьявол, то по-детски наивный, то жестокий… И только в одном он был неизменен: в своей бесконечной любви и преданности искусству, и еще – в абсолютно честном отношении к своему делу и высокой ответственности за каждую линию, под которой стояла подпись “Каленц”.
Вечером и в последующие дни мы обсуждали очень важную творческую проблему: его графические наброски в черно-белом исполнении оставляли сильное впечатление, идея и драма требовали сдержанных тонов. Подчинить позиции цвета главенству идеи и формы? Да или нет? И как это возможно для Каленца, прирожденного поэта цвета…
Период исканий затягивался, он терялся в сомнениях, нервничал… а дни безвозвратно уходили.
“Не тяни, Каленц, – не выдержала я однажды, – годы уходят, а ты только в нарды играешь”.
“Но ведь я думаю”.
“Пора уже начинать работать, что бы ты ни сделал, получится отлично, ведь можешь не успеть”.
“Ты что, уже ждешь моей смерти, хочешь, чтоб я рано умер?”
“Нет, ни в коем случае, но ведь тебе уже за 55, ты не имеешь права терять время, возьми кисть в руки!”
Я сама уже к 45 годам была практически без сил, я так устала от жизни. Стоило оказаться дома одной, как слезы сами собой лились из глаз и сердце сжималось от мысли, что жизнь моя прошла так безрадостно, в печали и горе, что он не любит меня.
“Отчего ты все время плачешь, моя мими?” – подойдя ко мне, прошептал он и поцеловал в мокрые от слез глаза. – Скоро построим второй этаж, я поднимусь наверх, и ты спокойно будешь работать, я больше не стану тебе мешать…”
Совсем как в старые времена, когда мы были влюблены друг в друга…
Ах, как нежно он шептал мне, как хорошо он сказал! Откуда ему было знать, что это будут его последние прекрасные слова. Последние, как первые. Может, настал час прощения, а может, он что-то предчувствовал?
Еще 3-4 дня назад врач Алиханова сделал ему кардиограмму и сказал: “100 лет жить будешь, Каленц”. И вот…
Я уже целую неделю не могла отделаться от ощущения, что вокруг нашего дома блуждает какой-то призрак, выбегала посмотреть, чья это тень промелькнула, но никого не было. Я даже пыталась найти одну подругу, которая гадала на кофейной гуще, может она найдет ответ на вопрос, отчего мне так тревожно. …Нет, лучше расскажу все по порядку.
Верчацав
1967 год, 7 мая
Я уснула в мастерской на диване, неважно себя чувствовала. Утром часам к шести Каленц прошел в сторону кухни… “Тебе плохо?” – спросила я. “Спи, все нормально”, – ответил он.
Утром я сварила кофе. Армен ушел на работу, и мы договорились, что он купит билеты в кино “Арагац” на 15.00 на фильм Феллини “Дорога”. В полдень принесли письмо от председателя горсовета Гр.Асратяна, который приглашал нас к себе по вопросу нашего дома. Дело в том, что институт Мергеляна с 1957-1958 годов постоянно беспокоил нас своими планами о сносе нашего дома. Немало нервов нам попортили и по этому поводу, и мы обратились в горсовет с просьбой сообщить об окончательном решении, поскольку хотели продолжить строительство второго этажа для мастерской Каленца. Я предложила Арутюну пойти с Арменом в кино, а сама отправилась в горсовет. Асратян сообщил мне, что рушить дом не будут, мы можем продолжать строительство, и я, радостная, вернулась домой.
Саро пришел из художественного института. Пока я подогревала обед, он пошел мыть руки… “Знаешь, мам, – пожаловался он, – такая тоска на душе, просто до слез”. “С подружкой поссорился?” – “Нет, не пойму отчего, горло сжимает”. Так и не поел ничего, не мог. Вернулись Каленц с Арменом. Хотела подать обед. А что к обеду? Я лоби приготовила, Арутюн очень любил, как бы плохо себя ни чувствовал, от фасоли никогда не отказывался. Но тут вдруг разозлился, мол, совсем иначе сегодня болит желудок. Я предложила ему прилечь, у нас мясо есть, я сейчас суп сварю. Ушел в спальню. Из Арагаца они шли пешком, он устал. Пока варился обед, и я прилегла. Зазвонил телефон, Арутюн встал и взял трубку. Попросили Саро, он позвал Саро из сада. Саро по дороге к аппарату: “Папа, уже шесть, сейчас мультпанорама, телевизор включишь?” (мы все любили смотреть мультики). Каленц протянул руку к кнопке … и упал как подкошенный. Саро, еще не успев произнести “алло”, бросился к отцу. Я даже не успела понять, что произошло. Саро обнял отца и, спустя мгновение, отпустил его со словами: “Верчацав” (“Все кончено”)…
Бедный Каленц, ты не успел сделать то, к чему так долго шел, какие еще шедевры ты мог создать! Ведь я предчувствовала, говорила тебе: “Каленц, начни уже, ведь в голове твоей все уже продумано до мелочей!”
Художник, отмеченный Богом…
…Однажды Артем Исакович Алиханян привел к нам в дом ученого из Америки по фамилии Барсегян, как оказалось, советника президента США по атомной энергетике. Eго сопровождала охрана, и близкий друг специально предупредил, чтобы мы держали языки за зубами. Гости посмотрели картины, а после нас с Арутюном пригласили на торжественный обед в Нор-Амберде. Там, конечно, присутствовали агенты спецслужб, были и члены политического руководства Армении. Пили за высокого гостя, за дружбу народов, за науку и прогресс. Ну, наши всегда умели блестяще говорить тосты. Слово предоставили Барсегяну, и он сказал по-армянски:
– Я благодарен всем вам за теплые слова, но сейчас хочу выпить за Каленцев. Вас это может удивить, ведь речь идет о науке, а я совсем не о том. Но здесь за столом, не проронив ни слова, сидят два художника – я уверен, они намного счастливее нас, ученых, потому что мы делаем открытия, а политики используют их далеко не в мирных целях, и это может иметь плачевные последствия для человечества, привести мир к краху и самоуничтожению. Но нет искусства, которое способно уничтожить жизнь на Земле. Вот они сидят здесь так скромно и тихо… а между тем в их мастерской царит Любовь… Только искусство может спасти человечество. Только искусству известна тайна единения народов всего мира. Только искусство способно безмерной силой любви растопить души людей, застывших на мгновение перед прекрасной картиной или божественной музыкой… Я пью за искусство!
Были такие, кого удивила речь Барсегяна. А чему тут удивляться? Ведь Каленц – Художник, отмеченный Богом…
Армине Каленц: “Прости меня, Арутюн…”
K 70-летию Большой волны репатриации в Армении (1946-1948 гг.) “НВ” публикует серию статей, где от первого лица рассказывается о непростой судьбе репатриантов до и после великого переселения. В этом ряду книга Армине КАЛЕНЦ “Прости меня, Арутюн…”, которая недавно вышла в свет. Автор рисует реалистичный портрет великого армянского художника ХХ века Арутюна Каленца, на пронзительно-искренней ноте повествуя об истории их любви и сложных семейных отношений. Книга явно не вписывается в армянскую традицию парадных литпортретов — одномерных и безжизненных “икон”. Напротив, книга Армине – “психобиография” плюс еще исповедь, диалог автора с самим собой, мужественный анализ своей личной жизни. С единственной целью: документально отражая реальность, быть до конца честной с читателем.
Предлагаем отрывки из книги, на русском языке они публикуются впервые.
«Отец был ее кумиром до последнего мгновения жизни»
О том, как создавалась книга, рассказал продолжатель семейной традиции художник Саро КАЛЕНЦ:
— Начала мама работать над книгой в начале 80-х, но с большими перерывами. Она все заново переживала, ей было нелегко. Ведь это история любви, а вспоминать это не так просто.
— Наверное, не обошлось без каких-то дневников, записей. В книге столько подробностей…
— У нее была феноменальная память, к тому же она с детства что-то записывала. Потом появились дневники – отмечала только самые важные события. Так что все абсолютно точно. Все правда.
— Какая была реакция читателей?
— Мнения были разные: как так можно,.. так нельзя… Отцовские родственники даже обиделись. Одним из первых читателей был художник Акоп Акопян. Помню, позвонил в полночь и сказал, что это книга обо всех репатриантах и о нем самом тоже. Все «ахпары» пережили одинаковые советские трудности.
— Вы знали, что Армине пишет?
— Конечно, знали – сама рассказывала. Она писала на больших листах, но мы никогда их не читали. Мама гармонично сочетала и художественный, и писательский труд. Мы с братом ей не мешали работать – так было заведено с детских лет.
— Она написала еще одну книгу…
— Да. О себе. К этому времени она потеряла зрение и часть книги диктовала родственнице. По большому счету обе книги – история любви моих родителей. Тем не менее маму прежде всего волновало искусство Каленца, все остальное отходило на второй план… Отца она боготворила, он был ее кумиром до последнего мгновения жизни.
Окончание.
«За сколько ты продался, негодяй?!»
Безнадежность, отчаяние и грусть не оставляли Каленца, он стал страшно нервным и раздражительным и во всем винил меня, ведь я первой подала идею вернуться на родину. Как будто хотел отомстить мне. Но разве только я во всем виновата? Тысячи людей с любовью в сердце летели за своей вековой мечтой на родину. Бедная Армения, она была не в силах удержать детей в своих объятиях! Я молча переносила эти бесконечные приступы гнева, не отвечала ему, но очень страдала. Однажды, не выдержав, бросила: “Знаешь, Арутюн, если будешь так продолжать, закончишь свои дни в Сибири! Но знай, я с тобой туда ехать не собираюсь и сыновей не отпущу – не позволю, чтобы бедные дети страдали из-за вспыльчивого и невоздержанного характера своего отца!”
…Съезд Союза художников, если мне память не изменяет, состоялся на следующий год после смерти Сталина. Из художников-репатриантов многие уже умерли, не стало Тирана Сутджяна, Петроса Контураджяна, Геворка Гантахатяна. И неизвестно, что ожидало нас. Каленц не выходил из состояния крайнего нервного напряжения, наши друзья-репатрианты были вконец измотаны. Атмосфера всеобщей подозрительности и доносительства преследовала нас…
В этот период художники воспрянули духом, они решили переизбрать руководящий состав СХ в надежде на то, что новые люди смогут что-то изменить к лучшему. Не знаю, какой добрый ангел заставил меня взяться за перо и подготовиться к выступлению. …То, что я произнесла с трибуны съезда, потрясло присутствующих. Основная мысль заключалась в том, что “очень плохо обращаются с нами, репатриантами”, я перечислила имена умерших за эти годы переселенцев и добавила, что “вы обращаетесь с нами так, как в Америке обходятся с неграми!”
Весь зал пришел в страшное замешательство. Моя смелость была просто беспрецедентна для этого времени. Как я могла посметь сказать такое в присутствии представителя ЦК КП Армении, делегата ЦК КПСС из Москвы! Причем привести сравнение с врагом, которого чернили день и ночь… Съезд продлился три дня. И ровно три дня все дальнейшие выступления были направлены на то, чтобы нейтрализовать речь Армине. В ход пошли тонны клеветы и лжи. Так, например, репатрианту из Болгарии, скульптору Агароняну сунули в руки бумажку, где было написано, как много денег мы получили и какие мы неблагодарные. Я сидела в первом ряду и следила за каждым словом. И вдруг “За сколько ты продался, негодяй?!” – с места крикнула я. На сцене сидел второй секретарь ЦК, услышав это, он пристально посмотрел на меня (потом, когда встречал меня на улице, всегда чуть заметно улыбался мне)… Когда продолжили склонять мое имя, я снова с места крикнула: “А что, на этом съезде, кроме меня, больше обсуждать нечего? Других проблем нет, что ли?! Не слишком ли много уделяете мне внимания, ведь это просто смешно, вам не кажется?!”
Судя по всему, мое выступление действительно всех потрясло. Я стала голосом репатриантов. Но в тот момент, когда стояла на сцене, мои глаза встретились с глазами наших друзей-айастанцев, и я прочла в их взгляде, что они не станут меня защищать, если это потребуется. И это было страшнее, чем та гробовая тишина, которая воцарилась в зале, когда я сходила со сцены. В последующие две недели мои друзья совсем перестали знаться со мной, даже не здоровались. Они выжидали, какая последует расплата за мою смелость. А спустя 15 дней сами подошли, похвалили и даже сказали, что надо было выступать не только от имени репатриантов, но и от их имени. Вам все понятно?
То выступление стало как бы моей визитной карточкой – меня до сих пор узнают по той речи на съезде Союза художников Армении.
…Я продолжала рисовать, никак не соглашаясь выпустить из рук кисть, хотя Арутюн настаивал на этом. Каждое лето с группой художников ездила в разные районы Армении и с восхищением рисовала родную природу с натуры. Именно тогда я увлеклась художественным стилем Сарьяна, который в определенный период оказал на мое творчество довольно сильное влияние… Хочу рассказать пару эпизодов, связанных с Варпетом. Наша группа, которая состояла из известных мастеров – Сарьян, Коджоян, Гюрджян, Зардарян, Бекарян, Асламазян, Шишманя и др. – отправилась на родину Туманяна, в Дсех. Однажды вечером мы с Сарьяном и Шишманяном, гуляя, наткнулись на поваленное на землю дерево и уселись на него. И в этой импровизированной “аудитории” Сарьян читал нам лекцию о реализме и высказал мысль, что все остальные направления в искусстве – ложь, пустословие. Пока он говорил о любви к природе, я с наслаждением слушала его, но тут поняла, что он неискренен. Повернув голову, я посмотрела прямо в глаза Сарьяну и решительно спросила: “Вы правда так думаете, Варпет, вы ведь не такой и разве об этом свидетельствует ваше творчество?” Он нежно посмотрел на меня и громко рассмеялся. Шишманян в это время дремал, опираясь на свой черный зонтик.
…Однажды Варпет поднялся на вершину холма, он рисовал раскинувшуюся перед ним панораму дсехских гор (эта картина находится в его музее). Я работала внизу, у подножия холма. Вдруг слышу его громкий возглас: “Я люблю тебя, Армине!” (он поднял кисть кверху). Я еле расслышала его, Варпет снова крикнул:
“Я люблю тебя!”
“Я тоже, да-да, я тоже!” – воскликнула я.
Это был экстатический порыв, опьянение красотой природы, творческое вдохновение, горение. И продлилось только миг, не больше. А позже, держа под мышкой свои картины, мы вместе с Ара Бекаряном, который работал чуть поодаль, шли по тропинке обратно.
“К нам приходил Алиханян!”
…Когда вернулась из поездки домой, Арутюн сказал мне: “Знаешь, к нам приходил Алиханян, он большой ученый, физик-ядерщик, не представляешь, что это за человек!” Он был страшно рад.
Шел 1959 год. Начался новый этап нашей жизни…
Алиханян не был похож на тех армян, которых мы привыкли здесь видеть – невысокого роста, светлый, с карими глазами, уверенный в себе мужчина с благородной, аристократической статью, он пользовался огромным уважением в обществе и имел большой круг общения. И, восхищаясь искусством Каленца, он сразу окружил его всемерной поддержкой и любовью. Алиханян и сам пожелал представить Каленцу свои достижения. Повез нас на высшую точку горы Арагац, где начинал свои исследования солнечной энергии. Показал ту низенькую комнатушку, где холодной зимой жил долгие месяцы, а потом – уже новые комплексы, там кипела работа. Я никогда не бывала в современных научных центрах и поразилась бесчисленному количеству кнопок, которыми были усыпаны все четыре стены. “Артем Исакович, как вы запоминаете назначение всех этих кнопок?” – спросила я. Он засмеялся: “Я сам их сделал, все до одной”. Конечно, все это произвело на нас потрясающее впечатление. Побывали мы и на станции Нор Амберд, видели ускоритель, Алиханян сам рассказывал о нем. Словом, он ввел нас в свой мир, и это было удивительно, потому что каждый шаг ученого находился под неусыпным контролем комитета госбезопасности. Большая дружба ученого и художника строилась на глубоком уважении друг к другу. Конечно, Артем Исакович чувствовал, что Каленц недостаточно развит, не начитан, но силой безошибочной интуиции он с первой минуты очень высоко оценил искусство своего друга, а Каленц с детской восторженностью и почитанием относился к своему “римскому императору”, который всегда приходил к нам с многочисленной свитой. Алиханян был очень горд Каленцем, и под его воодушевляющим взором Арутюн вернулся к работе. Он стал писать с небывалым вдохновением, и наш холодный дом наполнился людьми, они приходили к нам и днем, и ночью. Он привел к нам многих и многих советских и зарубежных ученых, которые приезжали в Ереван для участия в международных симпозиумах. Советовал Каленцу сделать портрет того или иного ученого, а потом предлагал тому приобрести картины и заплатить из гонорара за прочитанную на конференции лекцию. Это были небольшие суммы, но главное, Каленц чувствовал, что нужен людям, что им нравится его искусство и они хотят иметь его картины. Постоянно обуревавшее его чувство одиночества, неприкаянности осталось в прошлом. В Алиханяне он нашел настоящего ценителя своего искусства, активного и деятельного мецената, который был способен защитить его от всего враждебного мира, и он стал работать с удесятеренной энергией, чтобы быть достойным любви и уважения большого ученого.
Алиханян повез его в Москву. Познакомил с Лилей Брик, Артем Исакович ее очень уважал и ценил. Женщина в летах, но еще достаточно активная, она имела очень широкий круг друзей и знакомых в богемной среде Москвы и диктовала вкусы интеллектуальной элите столицы. Сестра французской писательницы Эльзы Триоле, одновременно сестра жены Луи Арагона, еще и близкая подруга Владимира Маяковского. Каленц сделал ее портрет. Это очень красивая работа, но Лиле портрет не особенно нравился (Каленц видел то, что есть) …э-э, женщины не хотят мириться с морщинами, которые уже не позволяют скрыть почтенный возраст. Однако она помогла Арутюну обрести достаточно большую известность в элитных кругах Москвы. Итак, с подачи Алиханяна знаковые имена в искусстве и науке – балерина Майя Плисецкая, сатирик Аркадий Райкин, физик Лев Арцимович – стали хорошими друзьями Каленца.
Искусство Майи Плисецкой его абсолютно очаровало: «Я бы без конца рисовал ее!» – восхищенно говорил он, вернувшись из Москвы. Я понимаю Арутюна: он был покорен ее четкой, гибкой линией фигуры, проникновенной музыкальностью, выразительным греческим профилем… А Майя тоже оценила талант художника и поручила ему сделать наброски костюмов к балетному спектаклю «Дон Кихот», но после нескольких эскизов Каленц отказался от этой идеи и не послал ничего. Скорее всего, сценография не привлекала его. Однако для Плисецкой и Райкина «Армения» стала рифмоваться с «Каленцем», в их восприятии два этих имени соединились навеки.
Здесь я должна отметить удивительную черту героя моего повествования – большую требовательность художника к самому себе. Он привез из Москвы два портрета Аркадия Райкина. Впоследствии Райкин выслал довольно большую сумму, пожелав приобрести свой портрет. Но Каленц отправил деньги обратно: «Нет, – сказал он, – правда, мне удалось добиться большого сходства, но Райкин – явление исключительное, феноменальное, а моя картина – обыкновенный портрет».
Среди друзей был и известный писатель Илья Эренбург, который написал Арутюну, что ждет его в Москве, у себя на даче, и просит нарисовать его портрет. Но Каленц туда больше не поехал. Несмотря на огромный успех в столице, вероятно, он комплексовал перед своими новыми знакомыми из-за языкового барьера. Но все же сделал два портрета Эренбурга, и тот по просьбе журнала “Советакан арвест” опубликовал небольшую, но содержательную статью о поездке в Армению и о своем посещении мастерской Каленца. Главная мысль публициста заключалась в том, что он безоговорочно верит в Каленца как художника, верит в его будущее.
Во всей этой истории была одна удивительная тонкость. Объединение деятелей искусства, которое возглавлял Эренбург, в то время называли формалистическим, западническим, хотя это абсолютно не соответствовало действительности – его просто оклеветали завистники. Другую группировку, которая состояла в оппозиции первой, возглавлял доктор филологии, известный критик Александр Дымшиц. Оба противостоящих друг другу лагеря состояли из евреев, это были непримиримые противники. И только в одном вопросе они оказались единодушны: все высоко ценили и любили творчество Каленца, примиряющей точкой пересечения художественных предпочтений и симпатий обеих группировок был Каленц.
По инициативе археолога Геворка Тирацяна в Москве, в доме Бориса Пиотровского, было выставлено несколько картин армянских художников – Арутюна, Мартина Петросяна и моих. Это тот самый Пиотровский, который возглавил группу археологов в Кармир Блуре и впоследствии стал директором Эрмитажа, пробыв на этом посту 25 лет. Он был женат на Рипсимэ Джанполадян, исследовал армянскую культуру и был воодушевлен работами современных армянских художников. Каленц, желая отблагодарить его за выставку, хотел сделать его портрет, но у Бориса Борисовича при его невероятной занятости, к сожалению, так и не нашлось для этого времени.
“Я буду работать здесь и умру здесь”
Интерес к творчеству Каленца рос день ото дня. Московская элита убедила его продать все имущество в Ереване и переехать в Москву, обещая легко решить вопросы квартиры и машины. Арутюн был воодушевлен столицей, знаменитыми друзьями и знакомыми, блестящей перспективой, которая открывалась для него в Москве. Он постарался убедить и меня в необходимости переезда. Все это звучало довольно заманчиво, особенно если учесть, что на официальном уровне в Армении практически ничего не делалось для пропаганды его искусства – одни слова и пустые обещания. А на одном из собраний СХ Ара Бекарян даже сказал, что да, мол, действительно, Каленц рисует легко и быстро, но может ли он хотя бы раз нарисовать Ленина?!.. Хорошо, что Арутюна на том собрании не было, а то он бы не простил такого оскорбления… Каленц имел право оставить Армению. Армяне беспрекословно подчинялись указаниям сверху, механически перенимая догматические подходы к искусству. Арутюну просто не давали покоя, мне было мучительно больно за него… “Каленц, – сказала я, – я не буду камнем на твоем пути – езжай в Москву, живи и работай там, благотворная среда поможет преодолеть все трудности, ты достоин большого признания. Но я останусь здесь. Вспомни, ведь ты добился больших успехов в Бейруте, французы и ливанцы относились к тебе с почитанием, но мы оставили все и приехали сюда… Зачем? Во имя родины, во имя того, чтобы вырастить своих детей армянами. А теперь? Прости меня, – продолжала я, – я согласна отпустить тебя ради твоего успеха, художникам необходимо широкое поле деятельности, пришло твое время стать знаменитым, и Москва способна дать тебе эту возможность. Но я останусь здесь, в своей стране, на своей родине, и мои дети вырастут здесь армянами, я освобождаю тебя от этого долга…”
Он ничего не ответил, не спорил со мной. А наутро, как только проснулся, сказал:
– Знаешь, Армине, я подумал: нет, никуда я не поеду, останемся здесь, я буду работать здесь и умру здесь…
И к этому вопросу он больше не возвращался.
Первая выставка и триумф Арутюна
Артем Исакович имел определенное влияние и на армянское руководство. От своего имени он подарил одну из картин Арутюна Первому секретарю ЦК КП Армении Антону Кочиняну, не упускал случая тут и там напомнить о талантливом художнике, очень гордился своим другом и в итоге относительно творчества Каленца сформировалось благоприятное общественное мнение. Настолько явное, что председатель нашего СХ Рубен Парсамян имел встречу в верхах, где приняли решение организовать выставку. Сначала мою – дипломатично прозондировать почву, изучить реакцию из центра, настроения в обществе, а уже осенью – персональную выставку Арутюна Каленца. В мае открылась моя первая выставка в Ереване. Был большой успех, толпы зрителей, царила весна и буйство красок… Пришел Мартирос Сарьян, пришел Католикос Всех Армян Вазген Первый, деятели искусства. Мартирос Сергеевич шепнул мне на ухо, что я, мол, даже талантливей, чем Арутюн. Как можно было такое сказать?! Меня это глубоко оскорбило, я ответила: “Прошу меня простить, Варпет, но я отлично знаю, кто он, и мою веру в него никому не удастся поколебать”. Сарьян усмехнулся и отошел… обычно он так реагировал, когда вставлял что-то спорное, острое, а потом ему и самому становилось смешно от собственной мысли. Меня нельзя было обмануть. И сегодня это невозможно. И Кочару, когда по поводу одного моего портрета он вздумал сказать то же самое, я ответила точно так же, что нечего из меня дурочку делать, что Каленц мой Варпет, я всю жизнь учусь у него и остаюсь его вечной ученицей.
…И вот, наконец, открылась его выставка: светлая, звенящая энергией чистого цвета, люди ходили радостные, восторженные, под огромным впечатлением от яркого колорита полотен, которые Каленц собрал из частных коллекций Москвы и Еревана. Был весь высший свет армянской интеллектуальной и художественной мысли, все наши друзья и знакомые были счастливы победой искусства Каленца, это даже немного походило на политическое событие, ведь победило искусство свободного духа, и люди явственно ощущали: что-то должно измениться в искусстве, это непременно должно вот-вот произойти. Ведь нашему народу однажды суждено было пробудиться от мнимой апатии, и именно выставка Каленца возвестила о пробуждении…
Артем Исакович со всей своей свитой присутствовал на вернисаже, он был особенно счастлив. Это была и его победа, ведь он так боролся за своего дорогого друга, люди окружали его целыми группами, он с каждым охотно делился впечатлениями, говорил с невероятным воодушевлением, спорил…
А Каленц?.. Как мне описать героя этого дня? Мужчина-Победитель. Красавец. Подчеркнуто элегантен, прекрасно одет, светлые волнистые кудри аккуратно зачесаны назад, приветлив, с улыбкой на лице стоит в окружении поклонников, интеллектуальной элиты, ежеминутно вспышки фотокамер освещают его утонченное лицо… его душат в восторженных объятиях, поцелуях, букетах… Артистичная внешность, красивая форма головы. Словом, это был триумф, и он был счастлив… Добавлю, что наряду с местными почитателями его искусства было много гостей из-за рубежа: представители церкви, гости Католикоса, Андраник Царукян (Галенц – один из героев книги А.Царукяна “Люди без детства…” рус. пер. Булата Окуджавы, 1964), Шаан Натали…
А я?.. Когда разрезали красную ленточку и народ шагнул в зал, у меня подкосились ноги и в коридоре, в уголке, я рухнула на стул… Ведь долгие годы я боролась за этот миг и вот, наконец, он настал. Не только идеологические барьеры – меня вконец измотали тысячи организационных вопросов. Повсюду бегала я, Каленц сидел дома, ничего не предпринимал, будто и не его это выставка. Но в течение последней недели успел закончить картину “Сбор урожая”, я его не беспокоила, только бы он успел к открытию.
Главное, что все удалось…
“100 лет жить будешь, Каленц”
Однажды я на кухне готовила кофе, Каленц в мастерской показывал свои последние рисунки Акопу Акопяну. Слышу:
– Каленц, – говорит Акоп, – ты великий художник, ты уже нашел себя, остается только рисовать, и как можно больше.
Каленц заглянул на кухню и, ласкаясь, как кошка, прошептал:
– Ты слышала, что сейчас сказал Акоп?
– Что? – будто и не слышала ничего.
– Я великий художник.
– Разве ты этого не знал, Каленц?
– Это правда?
– Конечно, поэтому я и жалею о каждой потерянной минуте. Какие прекрасные работы ты мог создать, и ничего не делаешь, пришло время эти новые рисунки перенести на полотно.
Он, восторженный, поцеловал меня. Что за удивительный человек! Парадоксальное сочетание крайностей… То верующий, то дьявол, то по-детски наивный, то жестокий… И только в одном он был неизменен: в своей бесконечной любви и преданности искусству, и еще – в абсолютно честном отношении к своему делу и высокой ответственности за каждую линию, под которой стояла подпись “Каленц”.
Вечером и в последующие дни мы обсуждали очень важную творческую проблему: его графические наброски в черно-белом исполнении оставляли сильное впечатление, идея и драма требовали сдержанных тонов. Подчинить позиции цвета главенству идеи и формы? Да или нет? И как это возможно для Каленца, прирожденного поэта цвета…
Период исканий затягивался, он терялся в сомнениях, нервничал… а дни безвозвратно уходили.
“Не тяни, Каленц, – не выдержала я однажды, – годы уходят, а ты только в нарды играешь”.
“Но ведь я думаю”.
“Пора уже начинать работать, что бы ты ни сделал, получится отлично, ведь можешь не успеть”.
“Ты что, уже ждешь моей смерти, хочешь, чтоб я рано умер?”
“Нет, ни в коем случае, но ведь тебе уже за 55, ты не имеешь права терять время, возьми кисть в руки!”
Я сама уже к 45 годам была практически без сил, я так устала от жизни. Стоило оказаться дома одной, как слезы сами собой лились из глаз и сердце сжималось от мысли, что жизнь моя прошла так безрадостно, в печали и горе, что он не любит меня.
“Отчего ты все время плачешь, моя мими?” – подойдя ко мне, прошептал он и поцеловал в мокрые от слез глаза. – Скоро построим второй этаж, я поднимусь наверх, и ты спокойно будешь работать, я больше не стану тебе мешать…”
Совсем как в старые времена, когда мы были влюблены друг в друга…
Ах, как нежно он шептал мне, как хорошо он сказал! Откуда ему было знать, что это будут его последние прекрасные слова. Последние, как первые. Может, настал час прощения, а может, он что-то предчувствовал?
Еще 3-4 дня назад врач Алиханова сделал ему кардиограмму и сказал: “100 лет жить будешь, Каленц”. И вот…
Я уже целую неделю не могла отделаться от ощущения, что вокруг нашего дома блуждает какой-то призрак, выбегала посмотреть, чья это тень промелькнула, но никого не было. Я даже пыталась найти одну подругу, которая гадала на кофейной гуще, может она найдет ответ на вопрос, отчего мне так тревожно. …Нет, лучше расскажу все по порядку.
Верчацав
1967 год, 7 мая
Я уснула в мастерской на диване, неважно себя чувствовала. Утром часам к шести Каленц прошел в сторону кухни… “Тебе плохо?” – спросила я. “Спи, все нормально”, – ответил он.
Утром я сварила кофе. Армен ушел на работу, и мы договорились, что он купит билеты в кино “Арагац” на 15.00 на фильм Феллини “Дорога”. В полдень принесли письмо от председателя горсовета Гр.Асратяна, который приглашал нас к себе по вопросу нашего дома. Дело в том, что институт Мергеляна с 1957-1958 годов постоянно беспокоил нас своими планами о сносе нашего дома. Немало нервов нам попортили и по этому поводу, и мы обратились в горсовет с просьбой сообщить об окончательном решении, поскольку хотели продолжить строительство второго этажа для мастерской Каленца. Я предложила Арутюну пойти с Арменом в кино, а сама отправилась в горсовет. Асратян сообщил мне, что рушить дом не будут, мы можем продолжать строительство, и я, радостная, вернулась домой.
Саро пришел из художественного института. Пока я подогревала обед, он пошел мыть руки… “Знаешь, мам, – пожаловался он, – такая тоска на душе, просто до слез”. “С подружкой поссорился?” – “Нет, не пойму отчего, горло сжимает”. Так и не поел ничего, не мог. Вернулись Каленц с Арменом. Хотела подать обед. А что к обеду? Я лоби приготовила, Арутюн очень любил, как бы плохо себя ни чувствовал, от фасоли никогда не отказывался. Но тут вдруг разозлился, мол, совсем иначе сегодня болит желудок. Я предложила ему прилечь, у нас мясо есть, я сейчас суп сварю. Ушел в спальню. Из Арагаца они шли пешком, он устал. Пока варился обед, и я прилегла. Зазвонил телефон, Арутюн встал и взял трубку. Попросили Саро, он позвал Саро из сада. Саро по дороге к аппарату: “Папа, уже шесть, сейчас мультпанорама, телевизор включишь?” (мы все любили смотреть мультики). Каленц протянул руку к кнопке … и упал как подкошенный. Саро, еще не успев произнести “алло”, бросился к отцу. Я даже не успела понять, что произошло. Саро обнял отца и, спустя мгновение, отпустил его со словами: “Верчацав” (“Все кончено”)…
Бедный Каленц, ты не успел сделать то, к чему так долго шел, какие еще шедевры ты мог создать! Ведь я предчувствовала, говорила тебе: “Каленц, начни уже, ведь в голове твоей все уже продумано до мелочей!”
Художник, отмеченный Богом...
…Однажды Артем Исакович Алиханян привел к нам в дом ученого из Америки по фамилии Барсегян, как оказалось, советника президента США по атомной энергетике. Eго сопровождала охрана, и близкий друг специально предупредил, чтобы мы держали языки за зубами. Гости посмотрели картины, а после нас с Арутюном пригласили на торжественный обед в Нор-Амберде. Там, конечно, присутствовали агенты спецслужб, были и члены политического руководства Армении. Пили за высокого гостя, за дружбу народов, за науку и прогресс. Ну, наши всегда умели блестяще говорить тосты. Слово предоставили Барсегяну, и он сказал по-армянски:
– Я благодарен всем вам за теплые слова, но сейчас хочу выпить за Каленцев. Вас это может удивить, ведь речь идет о науке, а я совсем не о том. Но здесь за столом, не проронив ни слова, сидят два художника – я уверен, они намного счастливее нас, ученых, потому что мы делаем открытия, а политики используют их далеко не в мирных целях, и это может иметь плачевные последствия для человечества, привести мир к краху и самоуничтожению. Но нет искусства, которое способно уничтожить жизнь на Земле. Вот они сидят здесь так скромно и тихо… а между тем в их мастерской царит Любовь… Только искусство может спасти человечество. Только искусству известна тайна единения народов всего мира. Только искусство способно безмерной силой любви растопить души людей, застывших на мгновение перед прекрасной картиной или божественной музыкой… Я пью за искусство!
Были такие, кого удивила речь Барсегяна. А чему тут удивляться? Ведь Каленц – Художник, отмеченный Богом…
Подготовила и перевела
Лилит ЕПРЕМЯН
На снимках: Каленц и маэстро Кочар; встреча репатриантов на станции “Ереван”; Арутюн и Армине: доереванский отдых, портрет Артема Алиханяна 1966 г.; свадебное фото четы Каленц; “Севан” кисти Каленца. портрет Артема Алиханяна 1966 г.; свадебное фото четы Каленц; “Севан” кисти Каленца.
