Араратские сны

В этом году корр. газеты «Новое время» Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН (на снимке справа) дважды побывала на вершине Большого Арарата (5165 метров) — 9 августа и 13 сентября. И теперь у нашей журналистки – члена Армянской федерации альпинизма и горного туризма и Федерации альпинизма России — уже пять восхождений на Святую гору. Свои нынешние походы на Арарат она посвятила 190-летию первого восхождения, которое совершили в 1829 году писатель и просветитель Хачатур Абовян и естествоиспытатель, ректор Императорского Дерптского университета Иоганн Якоб Фридрих Вильгельм Паррот.

…В очередной раз флаг газеты «Новое время» побывал на вершине Нашей Горы. Как выразилась Елена, «очень хотелось бы, чтобы у родной газеты, переживающей сейчас нелегкие времена, наступило действительно новое время, чтобы на горизонте появились те, кто смог бы поддержать Русское слово на Армянской земле, потому что русский язык все еще объединяет народы».
«Мне хочется преклонить голову и поблагодарить коллег – сотрудников газеты «Новое время», хранителей русского языка, которые помогли мне интегрироваться в армянское общество, когда я переехала в Армению, и не дали почувствовать себя здесь чужой», — говорит Елена.
Предлагаем нашим читателям, уже знакомым с араратскими очерками Шуваевой-Петросян, ее новые, несколько необычные размышления, в которых и пронзительная поэтика, и не менее чувственная философия. Это исповедь чистой, прозрачной души, томящейся тоской по Горе. И не только.
“Арарат с 2015 по 2018 годы был закрыт для восходителей: гора звала, но не было возможности к ней идти», — поясняет автор. И вот в 2019-м Елена дважды откликнулась на этот зов, а на следующий год уже готовит три группы…
Сколько раз я подходила к Горе: с этой, нашей стороны, такой величавой и вечно заснеженной, окружённой плодородными землями; с той, отчуждённой стороны, такой отчаянно скудной и каменистой, с россыпями гигантских вулканических камней и пеплов, взбитых копытами лошадей в порошок, смотрела на вершину глазами, какими только ребёнок может смотреть на мать и отца — снизу, восхищённо, безусловно любя и растворяясь.
Я подходила к её подошве днём, когда лучи солнца скользили по заснеженной вершине, выбивая искры; я подходила к её подошве ночью, когда вершину осыпали звёзды, и мне казалось, что это цельное полотно, по которому только одна единственная дорога — в небо. Я видела её на рассвете, когда ежесекундно она преображается, будто бы примеряя наряд, в котором вступит в день. Я видела её на закате — глубоком, бархатистом, обволакивающем. Я видела Гору тогда, когда её даже не видно: ты стоишь у подошвы, а Горы нет: просто сегодня у неё нет настроения; да и удивительное дело — не каждому гостю, путешественнику она являет свой лучший лик.
Я целовала её каменные подошвы и плакала, когда мне было больно и тяжело, когда казалось, что некуда идти, кроме как… на вершину — туда, где меньше воздуха, но легче и просветлённей душа, чище и яснее разум, а люди — крепче и надёжнее.
В этой Горе есть нерв — мощный, жгутообразный, он вплетён в корни, которые уходят глубоко, в самое сердце земли, и там, наполняясь энергией, разносят её по всему массивному телу, щедро делясь — с камнем, водой, воздухом, человеком, лошадью, собакой… со всем, что становится как-то причастным к ней. За свой долгий, более чем трехмиллионный век, она встала на одну ступеньку ниже Бога, но не отдалилась от человека, так и оставшись Пристанищем Ковчега, спасением. И мы, идя к вершине, просим у Горы разрешения, чтобы попасть на ступеньку Предбожья. Возможно, это дерзко, но почему бы нет, если Гора подпускает к себе, дарует лучшие переживания, «окошки» в зачастую суровой погоде, а потом долго или уже никогда не отпускает, потому что между вами завязывается духовный контакт. И Гора становится твоим личным алтарём, на который ты несёшь тяжёлую, болезненную ношу, но чаще доходишь таким невесомым и лучистым, потому что за три дня пути к вершине много передумал, осмыслил, взвесил, разложил, оставил, выбросил.
Жизнь человека похожа на эту Гору. Прежде чем она появилась на свет, земные недра выворачивало, крутило, обжигало. Гора росла из тысячелетия в тысячелетие, из камня в камень, напластовывалась. А потом её снова выворачивало, крутило, обжигало, и появилась рядом Маленькая Гора, детёныш, — такая хрупкая, но своенравная. Их разделяет и соединяет ущелье, они держатся друг за друга, рука в руке. Поразительное явление — вокруг нету ни единой гряды гор, они вдвоём — Большой и Маленький, неодинокие одиночки, и лишь вдалеке, по другую сторону границы, виднеется своими четырьмя вершинами громада, которая, согласно преданию, была сестрой Горы, но они разругались и разошлись. Говорят, что когда-то высота заграничной сестры доходила до семи тысяч, но произошёл мощный взрыв, что нам доказывает огромный, более чем двухкилометровый кратер и обширная территория в несколько десятков километров, так называемый вулканический пояс.
Сколько раз я подходила к Горе, когда невозможно было подойти, потому что у её ног происходили распри, интриги, баталии, проливалась кровь; и правительство захватчиков, вступая в борьбу с господствующим населением, находит возможность затруднить восхождение для всех остальных, или вообще закрывает Гору. И тогда… тогда я подхожу к Горе во снах — частых и долгих, зачастую продолжающихся из ночи в ночь. Это сны, наполненные тоской и болью; сны, возвращающие к первородине, к первым шагам на суше, к любви ко всему сущему, живому, любви, которая вдыхает жизнь во всё, что нас окружает. Экзистенциальные переживания превращают сны в реальность, и тогда всё переворачивается в бренной жизни: я — не я, я гораздо старше, сильнее, мощнее, мои ноги, как корни, уходят в глубину земли и сливаются с той жилой, которая питает Гору.
Долго буду помнить, как в период, когда Гора была закрыта для нас, в час забвения я ехала к ней на какой-то дряхлой повозке. Повозка скрипела, стонала, грозясь развалиться в любой момент. Лошадь, понурив голову, еле плелась, смирившись с участью. Вокруг — катастрофическое обеднение края и ни единой живой души; впечатления от оставленных жизнью мест самые угнетающие — будто проезжаешь через каменистое поле, на котором каждый камень — голова. Ты боишься смотреть по сторонам, чтобы не встретиться с застывшим взглядом, но твои губы молятся, губы просят: «Гора, возьми, вознеси эти души, освободи их от каменных оков, от кровавых слёз, дай право им стать твоими ангелами, которые наверняка не будут сидеть без дела — они превратятся в крылья для тех, кто выдохся в пути, у кого воля к жизни пересохла, как источники в этом краю, кто потерял опору и не верит, что сможет идти, кто… Гора, возьми, вознеси эти души, освободи их, пока не налетело вороньё, которому всё равно, на чём сидеть и что клевать… Гора, возьми, вознеси…»
Я уезжала в горный край из степной местности, где у меня остались в прискорбном состоянии отец и мать: не хотели, не хотели они отпускать дитя далеко от себя. Я ехала через осень с её шуршащими, потом слякотными дорогами. Я ехала через зиму, и ветер метал в меня снежные комья, швырял из стороны в сторону повозку, а она скрипела, но тащилась, родимая. Я ехала через весну — эта весна была без птиц, но наполненная звоном ручьёв, местами превращающихся в бурные вешние реки, которые сносят на своём пути все преграды, играючи волокут гигантские камни; оказывается, моя старая лошадь может плавать, а дряхлая повозка ходить кораблём.
Я ехала через лето — знойное, безжизненное, пыльное. Я ехала, пока на горизонте, в полоске уходящего дня, не увидела Гору. Её скаты блестели бурой, местами чёрной окисью, а снежная вершина рдела в закатных лучах. Охватившая душу радость сделала меня лёгкой, невесомой. Оказывается, я могу летать! Но отчего мне так спокойно в этом, пожалуй, пока ещё чужом месте? Глубоко врезались в память тактильные ощущения — нет, я не летаю, я стою на руках отца и матери, которые в свою очередь крепко вросли в твердь: закрываю глаза, замираю, ощущаю шершавость земли, нет, не земли, а родительских рук, загрубевших от тяжёлого крестьянского труда, но тёплых-тёплых своим грубым и сухим теплом. Всё родное сошлось в одном месте и породило новое — мир и жизнь, гармонию и надежду, веру и волю.
Помню, из забвения я вышла с писаницей на губах: «Я буду! Я смогу!» Но Гора продолжала оставаться в заточении и подход к ней разрешался только во снах. Окружающие недоумевали:
— Зачем тебе снова идти на Гору?
— Она зовёт, — отвечала я.
— Сколько раз ты на ней уже была?
— Три… три раза, несколько лет назад, а будто бы несколько жизней назад.
— Неужели не интересно сходить на какую-нибудь другую гору? Например, Килиманджаро — это же круто, это звучит весомо! — не унимались мои собеседники, продолжая травить душу.
И сны продолжали сниться. Я бегу к Горе, хочу успеть, потому что она вот-вот закроется. У меня не так много времени, вернее, его совсем нет. Ступни избиты в кровь — я бегу босиком по камням, колючим головкам татарника, обжигающему то жаром, то холодом пеплу. Солнце уже западает за горизонт, и по другую сторону всплывает белый холодный шар луны, камни блестят от изморози, тяжёлые облака накрывают города и сёла у подножия горы, превращаясь в безграничное пушистое море. «Но это же нормально, мы всегда выходим на вершину ночью, чтобы успеть взойти на рассвете, в час волка, когда природа затихает», — утешаю я себя, но продолжаю почему-то спешить: Гора закрывается!
И вот, вот она — передо мной, с той, отчуждённой, стороны. И пусть говорят, что этот лик её несколько хуже, чем тот, к которому привыкли мои глаза, она — Гора, которая стоит на ступеньку ниже от Бога, в её власти впустить нас в Предбожье или нет, и неважно, с какой стороны.
И почему-то я стою у каких-то каменных дверей, и на меня взирает смуглый мужчина с подозрительной физиономией.
— Гора закрывается через тридцать минут, — говорит он сурово. — Вы не успеете подняться на вершину!
— Я успею, я смогу, я быстро бегаю, — уговариваю его.
Глаза мужчины загораются интересом, он смотрит на меня, как на лошадь на скачках: успеет или не успеет, придёт первой или не придёт…
— Ну, беги! — пропускает он.
И я бегу — к экскалатору, потом лифту, потом снова экскалатору, каменным ступенькам, железной лестнице… внутри Горы. Подъём на купол Горы, самый последний бросок перед вершиной, верёвочный. Бечёвка жжёт руки, сдирает в кровь кожу, но я лезу — до закрытия пять минут! Взбираюсь наверх, но кто-то тянет меня за ноги вниз: мелкие твари с цепкими ручонками и кожистыми хвостами. Это они, это они протягивали моей бабушке на последней стадии рака точно такую же бечёвку, предлагая «уйти». Я отбрыкиваюсь, скидываю их с верёвки, потому что моя верёвка — лестница в небо, нам не по пути.
Три минуты до закрытия! Я врываюсь на вершину — на этот островок, с которого при хорошей погоде можно увидеть города сразу трёх стран: Ереван, Баязет (я никогда не привыкну к новому названию: Догубаязит!), Маку. Они так далеко, но так близко от подножия, что возникает ощущение — им просто лень взбираться, а то сошлись бы на ступеньке Предбожья. Господи, я свободна! Дышу! Живу! Люблю! Могу!
Это — Араратский сон Счастья, к которому нелёгкий путь — через отчаяние, разочарования, кровь и пот. Но Гора ко мне добра, она показала короткую и быструю дорогу: не за три дня до вершины, а за тридцать минут! Этот сон снится мне раза три-четыре в год, повторяясь в тех же деталях и эмоциях.

***
Я иду на Арарат. Уже не во сне, а в реальности — открыт!.. открыт! — я проживаю там свою лучшую жизнь. Всякий раз предараратское состояние — те самые бабочки, которые бывают только у влюблённых в животе. Я несу с вершины снег, талую воду с ледника всем, кто просит, — люди лечатся, пьют это снадобье по капельке. Я собираю в рюкзак камни, выбирая только те, которые отзовутся, посмотрят на меня — и пусть у каждого в доме будет по частичке Арарата. Я подбираю подковы — плоские, сплошные, особенные — араратские, чтобы в домах, в которых они окажутся, царило божественное счастье.

Бурхан ободрял меня, уверяя,
Сейчас переезды к Арарату не так легки,
Глубоко врезались в память руки.
Тихое и гладкое, как стекло,
Всякий раз, когда поднимаюсь, сердце.
Помню, однажды я очутилась на этом островке.