“Я фактически совсем не американец. Какой из меня американец?”
В Лос-Анджелесе проходит выставка новых скульптур, картин и рисунков Эмиля Газаза. Он один из самых удивительных и значимых художников-армян во всем мировом артпространстве. Каждая его экспозиция становится событием, каждая работа, включенная в состав других выставок, бросается в глаза в первую очередь. Его искусство обладает необыкновенным магнетизмом и воздействует на каждого, будь то посетитель выставки или его мастерской. Оно давно вышло за границы национальной культуры, тем более искусства диаспоры.
Собственно, он никогда не думал быть именно армянским художником, поскольку еще со студенческой скамьи был бунтарем и всегда шел наперекор официальной программе обучения и воле учителей. Бунтарство привело ленинаканца Эмиля в Лос-Анджелес в 1980 году. Позади остались художественная студия им.Меркурова, Терлемезяновское училище и Художественно-театральный институт. Америка, конечно же, не приняла безвестного художника с распростертыми объятиями. Даже самый большой и необыкновенный талант требует основательной раскрутки и паблисити. Все это пришло потом, а пока он вкалывал по-черному.
С 1991 года имя Газаза замелькало на престижных выставках, появились статьи, его творчеством заинтересовались авторитетные критики. Он стал представлять США на различных выставках, за его произведениями стали охотиться музейщики, галеристы, продвинутые собиратели и небедные любители искусства. Его чуть ли не рвали на части – еле успевал. Были сезоны, когда он устраивал по 10-12 выставок, причем не только в Штатах и Канаде, но также в Германии, Бразилии, Италии, других странах. Международная слава пришла после того, как он был удостоен Premio Grande Лоренцо Медичи во Флоренции в 2004 году. В 2007-м на Флорентийской биеннале Газаз также получил Premio Grande.
Неординарная даже в арт-среде личность Эмиля Газаза явственно проявилась в его беседе с замредактора «НВ» Наирой Манучаровой в Глендейле.
— Вы сейчас фактически американец.
— Я сейчас фактически совсем не американец. Какой из меня американец? Американец тот, кто думает по-американски.
— Но разве ваше искусство очень армянское?
— А что такое “армянское”?
— Вам лучше знать…
— Армянское — церкви, Ахтамар — армянское, миниатюры Тороса Рослина… Овнатан — последний армянский художник. Дальше ничего армянского нет.
— Про вас пишут, что вы создали свой мир — интересный, немного странный, не очень красивый, даже уродливый… местами. Так?
— А что такое красота? В классическом искусстве, знаешь, наверное, она измерялась пропорциями, если небольшое отклонение — уже некрасиво. Но ведь это давно не так. Искусство дошло до того, что уже и красота стала неинтересной. Она не интересует, понимаешь? Красота не имеет смысла в искусстве.
— Почему?
— Если мне надо рисовать красоту, могу я нарисовать красивее Леонардо или Тициана? Они уже сделали…
— Но Дали тоже уже сделал…
— Что?! Дали? Забудь о нем.
— Любимые работы у вас есть — те, с которыми вы не можете расстаться, потому что привязанность большая? Некоторые ваши персонажи очень живые… Вы случайно не разговариваете с ними?
— Нет, до этого я, слава богу, пока не дошел. На психику не жалуюсь. И я не влюбляюсь в свои произведения. Пока работаю, леплю — люблю. Как закончу, выплавлю или дорисую — все. Сделал — перерезал пуповину, это уже не твое. Картины, скульптуры, так уж заведено, гуляют по всему миру, ходят из дома в дом, и никому не дано знать, где они доживут свой век.
— Где было легче заниматься творчеством — в Армении или здесь?
— Я там не работал — учился только. Как закончил, приехал сюда. Там я хотел мастерскую, не дали. Всем тогда давали, но мне отказали.
— И поэтому вы уехали?
— Нет, не поэтому.
— Что вам в Америке больше всего нравится?
— Нравится, что с литьем проблем нет. Хорошее в Америке то, что она большая.
— Давно не были в Ереване?
— Лет тридцать… Хочу поехать, но не люблю самолеты. Не люблю ситуации, которые невозможно контролировать.
— А вы бы не хотели, чтобы ваши скульптуры существовали в более открытом пространстве?
— На улицах? Да, но кто думает об этом? Сколько ни есть скульпторов, всем, не считаясь с их профессионализмом, предлагают что-то выставить в Ереване… В советское время хоть худсовет был, не позволяли что попало выносить на всеобщее обозрение. Правда, тогда тоже было немало неудачных памятников… По мне, кроме Ерванда Кочара, кроме Давида и Шаумяна работы Меркурова, все плохо. За редким исключением, все остальные памятники лишь портят Ереван.
— А если завтра кто-то скажет то же самое про ваши скульптуры?
— Тот, кто разбирается в искусстве, не думаю, что скажет. А мнение других малоинтересно.
— Если бы вам предложили установить памятник в Ереване, какое место вы бы выбрали?
— Площадь, там, где памятник Ленину стоял. Что-то не так? Почему я не могу выставить свою скульптуру на площади Республики? Я такой же человек, как Меркуров, ничуть не хуже… Я хочу сделать памятник Тиграну Великому. Хочу, чтобы он силу придал Армении. Нам надо напоминать про наше могущество, надо выпрямляться…
— Это будет конный памятник?
— Конечно. Не Ленин же, чтобы с указующим перстом и стоя.
— А эскизы уже есть?
— Нет, я никогда не делаю эскизов.
— Ну тогда это опасно. А что, если вдруг вы и Тиграна Меца изобразите как некоторых ваших чудищ, — с иголками, с прорывающейся откуда-то из-под бока звериной сущностью?
— Я обещаю сделать такой памятник, ради которого будут приезжать в Армению. А если не понравится ереванцам, всегда можно переплавить — бронза не пропадет.
— Есть еще место, которое вы приглядели в Ереване для своих работ?
— Думаю, подойдет и Кольцевой бульвар. Мне важно, чтобы место было оживленным.
— В Армении у вас есть родственники?
— Сестра родная. Приехала несколько лет назад навестить меня, но даже месяц не выдержала — вернулась домой в Ленинакан. Все возмущалась, пока была тут, — что за страна, поговорить не с кем, людей нет… А мы что, не люди — нам что, общаться не хочется? Но вот терпим же… Того Ленинакана, который я оставил, наверное, уже нет…
— Там себя увереннее чувствовали?
— Вы это про “родную почву”? Главное — не земля и не вода, а кровь, которая течет в нас. В ней причина, почему, даже будучи за тридевять земель, я и многие другие ощущают себя армянами. А уверенно я себя чувствую всегда, когда нахожусь среди людей, которые понимают меня.
— Есть недостаток понимания?
— Понятости. …“Ай тха, что ты делаешь — если эта девушка оживет, ты захочешь стать ее парнем?” — не могу забыть слова одного из своих наставников в Терлемезяне. Я упорно отвечал: “Захочу” — и продолжал лепить, как вы сказали, уродливых женщин. Мной словно кто-то управлял свыше. Для меня сила важнее красоты. Я имею в виду внутреннюю силу в женщине, которую и передаю, как могу…
— Через мускулистые руки-ноги, коренастые фигуры… А что это за странное видение под названием “Собирательница”? Неужто сама г-жа Смерть?
— Да, я вылепил ее после смерти матери. Вот так ходит она, ходит, собирает людей…
Отец скончался, когда мне было 11 лет, но осиротел я, когда в 2000-м не стало мамы. Самое трагическое в том, что она так любила свою родную землю, а скончалась здесь. Наверное, от тоски — никогда не болела. В 1989-м, после землетрясения, приехала ко мне. Дом наш был разрушен, жить с дочкой и зятем ей не хотелось — гордая была, со своими принципами и понятиями. Вот и приехала к сыну — блудному и непутевому. Приехала, увидела, в каких условиях я живу — кругом пыль, полный кавардак, — схватилась за голову. И с ходу начала наводить порядок — выгребать многолетний хлам, заправлять, как только она умела, постель. Была патологическая чистюля. Помню, в Ленинакане она драила весь наш подъезд, а заодно и пол-улицы, а потом стояла у входа и заставляла жильцов снимать обувь прямо в подъезде. Да еще и обзывала: “Свиньи вы, свиньи, грязь разводите, за собой не убираете”… Просто терроризировала соседей. Те из страха разувались. Очень сильная была женщина, а с виду маленькая такая, хрупкая… Она все для меня сделала.
— Про вас пишут, что вы приехали сюда, чтобы свободно творить…
— Неправда это, я всегда свободно творил. И ничего сам не решал — так получилось, что приехал. Видимо, “вверху” кто-то решил за меня. Бывшая жена собиралась забрать ребенка и приехать сюда. Вот я и потянулся за дочкой. Я даже не представлял, куда приехал. Не знал, что здесь есть салоны живописи, магазины, где можно купить краски и все такое. Поступил на работу — обычную, сначала в ювелирном цехе, затем в автомастерской. В свободное время разрисовывал стены и, видимо, настолько всем надоел, что мои боссы как-то принесли мне глину и разрешили лепить во время перерыва или в отсутствие клиентов. Правда, потом долго кричали-звали: не так-то просто оторвать меня от глины. Словом, освоился я не сразу. …Всего однажды, в 1986 году, поехал я домой, в Ленинакан. Поехал и решил для себя — остаюсь. Пошел, как мне посоветовали, в ОВИР, сделал заявление о том, что собираюсь остаться на родине. Не прошло — потребовали какие-то бумаги, которых у меня не было… Сейчас наверняка с этим проще.
— Но вы же не собираетесь сейчас возвращаться?
— Кто знает. Если в Ленинакане откроют мой дом-музей, может, поеду и стану жить в нем. Может, и дочка приедет. Но если будут проблемы с литьем, тогда не знаю, смогу ли я выдержать… Решение “свыше” должно прийти.
— Выходит, человек вы верующий…
— Да. И смысл жизни в восхвалении господа, в возвращении творцу хотя бы толики того, что он дал нам. Господь всех одарил силой и талантом, а значит, и отдача должна быть максимальной. Еще одна истина: какой бы тяжелой ни была работа, она способна приносить радость и счастье, если, конечно, человек любит то, что делает. …Вот вы в начале беседы спрашивали, кто мне близок. Когда я был маленьким, мне нравилось надевать пиджак и ходить с поднятым воротником. Очень хотел походить на испанца. И не случайно, что мне по-настоящему близки именно великие испанцы — Эль Греко, Гойя, Веласкес… Что касается направлений, стилей, разных терминов — сюрреализм, модернизм с элементами барокко или чего-то еще, — то их придумывают искусствоведы. Художники этим никогда не занимаются — они делают свое дело так, как им нравится.
— Что посоветуете своим коллегам?
— Коллеги — это кто?
— Люди, которые умеют рисовать, лепить…
— Уметь — это мало. Надо, чтобы еще на голову кирпич упал… Вот тогда — мои коллеги…
— “Кирпич” — это что?
— “Кирпич” помогает человеку иметь свой мир, свое внутреннее содержание и не шарить глазами по сторонам, думая, откуда что украсть. А то играют в художников, кисть держат в зубах…
— Не любите вы никого…
— Я всех люблю, просто хочу, чтобы вещи называли своими именами. Если это стакан, не надо называть его графином. Если я скажу сейчас, что у тебя в чашке не кофе, а суп, тебе понравится? А ведь в жизни очень часто кофе выдают за суп и наоборот…
— А вы людей выдаете за зверей…
— А кто они, если не звери?! Самые опасные звери, потому что ты думаешь: перед тобой человек, а на самом деле — дикий хищник.
— Но не все же люди — звери?
— Не все, но во всех есть что-то от зверя. И это нормально. В природе все переплетено. Я, может, делаю человеку комплимент, когда называю его зверем. А когда я леплю кентавра, то уж тем более ничего нового не сочиняю. В этом мире нет ничего нового. Цивилизации возникали, развивались и исчезали. На смену приходили другие… Слои цивилизаций погребены под нами.
— Словом, вы ничего нового не создаете…
— Не серди меня.
— А где ваш гюмрийский юмор?
— А где ты видишь гюмрийца? У меня мать из Гюмри, отец — из Карса. А вообще-то я много шутил, просто ты не поняла.
