Улица Астафьевская: конка от Мирзоева и парикмахерская мсье Жоржа

Не за горами День города — праздник “Эребуни-Ереван” — самое время вспомнить тех, кто, собственно, и начал превращать маленькую Эривань в губернский центр. Одним из них был Василий МИРЗОЕВ, гражданский инженер, т.е. архитектор.

Важнейшим деянием Мирзоева была городская конка и эриванский водопровод. До этих знаковых событий жители не имели общественного транспорта, а также страдали от ежегодных вспышек холеры и других желудочных заболеваний. Василия Мирзоева по праву можно считать “крестным отцом” качественной ереванской воды и водопровода. А также городской конки, линия которой тянулась по главной городской улице Астафьевской и пересекала всю центральную часть Эривани. Также на этой улице им были построены дома, сохранившиеся до наших дней. Долгие годы улица была главным “нервом” городской жизни.
“НВ” планирует серию публикаций о Ереване разных лет, о его знаменитых-и не очень-обитателях. Так что читайте в ближайших номерах…

“К кому относятся слова “духанщики”?

К сожалению, к архитектурному наследию Василия Мирзоева в советское время отнеслись несправедливо. Некоторые дома, построенные им, исчезли, другие подверглись весьма грубой и непрофессиональной “реконструкции”, точнее, перестройке, причем часто без особой на то необходимости.
В целом вклад Василия Мирзоева в ереванскую застройку очень значителен. Он построил в центральной части Еревана ряд общественных зданий, а также частных домов. Это дома братьев Карапета и Рубена Африкянов, бр.Егиазарянов, особняки Ханзадяна, Худабашяна, Бражникова и других. Все здания, спроектированные Мирзоевым, имеют красивые фасады и органично сочетают некоторые принципы классической архитектуры. Особенно сильно эти принципы проявились в зрелые годы творчества. Очень важно, что здания Мирзоева не страдали вычурностью и излишествами, хотя богатые заказчики требовали именно этого — “сделайте мне красиво”. Мирзоев умел находить язык с заказчиками, умел их убеждать. Его архитектура была для провинциального города своеобразным “ноу-хау”, его зданиями горожане гордились, они были вполне “столичными” и выделялись в окружающем их пространстве.

Строительство водопровода — славнейшая страница в истории армянской столицы. Конкретно вопрос водопровода стал ребром в первые годы XX века. Как до того удавалось без него обходиться, трудно даже представить. При том что недалеко от города было множество отличных родников. Остановились на Крхбулахском. Отправили воду в Вену на анализ. Там ее признали едва ли не идентичной венской, которую считали тогда эталоном. Не оттуда ли легенда о ереванской воде — лучшей в мире?
В 1903 Василий Мирзоев составил проект Эриванского водопровода. Был он тогда губернским архитектором. Проект в Петербурге утвердили только через три года. Строительство удалось начать в 1910-м — помешало отсутствие средств. Мирзоев проявил недюжинный организационный талант и основал товарищество “Эриванский водопровод”, членами которого стала дюжина наиболее богатых горожан. 1 августа 1911 года он пишет: “К концу августа будет закончена вся городская сеть, все поражаются успехом работ”. Как в воду глядел. 15 августа где-то рядом с нынешней гостиницей “Армения” забил мощный фонтан чистейшей воды, подивиться на который сбежалось чуть ли не все население города. Народ ликовал. Через несколько лет к водопроводу подключилось и несколько ближайших сел…
“…Мой прадед Василий Мирзоев родился в Тифлисе в 1863-м в дворянской семье, где было десять детей. С детства любил все измерять, шутили, что будет аршинником. Проучившись в реальных училищах Тифлиса и Москвы, уехал в Петербург, где и закончил в 92-м Институт гражданских инженеров. Там давали отличное образование. Прадед фактически был и архитектором, и инженером — строителем железных и шоссейный дорог, водопроводов, гидротехнических сооружений. Вначале его направили — тогда тоже была эта практика — в Курляндию, то есть в Финляндию. Там он проработал менее года, но, движимый патриотическим чувством, обратился к начальству с просьбой переназначить в Армению. Просьбу уважили. Так в 93-м он приехал в Эривань, начал службу в губернском управлении, оказался единственным специалистом-армянином, занявшим столь высокий государственный пост”, — рассказывает правнук, архитектор Александр Рунич.
Заметка, опубликованная в 1899 году в “Тифлисском листке”, красноречиво свидетельствует о патриотическом пыле молодого инженера.

“Самоуправное мщение
ЭРИВАНЬ. Инцидент этот произошел 27 февраля этого года и наделал немало шума в нашем обществе. Общее собрание членов клуба постановило исключить из своего состава обоих виновников происшедшего — и потерпевшего присяжного поверенного г.Хржановского, и оскорбившего его действием эриванского губернского архитектора г.Мирзоева.
В жалобе своей мировому судье потерпевший говорит, что он испробовал все меры для получения удовлетворения и, убедившись в тщетности своего домогательства, обращается к суду. Обстоятельства дела, по его словам, происходили так: потерпевший, кн.Орбелиани, Шах-Азиз Камсаракан и Мирзоев обедали в столовой клуба. Среди беседы, касавшейся учреждения в Эривани артистического общества, г.Хржановский, отвечая кн.Орбелиани, пояснил, что цель этого общества и та, что мы можем избавиться от “духанщиков”. Первым, закончив обед, ушел Мирзоев, а еще через час вышли все остальные. Причем в передней клуба они встретили Мирзоева, который, очевидно, откуда-то возвращался. Потерпевший пошел в читальную комнату, а следом за ним Мирзоев, который спросил: “К кому относятся слова “духанщики”?” После ответа, что во всяком случае не к нему, Мирзоев нанес потерпевшему удар кулаком по лицу, разбил пенсне, сломал металлическую оправу и вообще причинил значительные физические страдания. Клубу г.Мирзоев объяснил, что он, бывший в ту пору старшиною, в слове “духанщик” нашел выражение, оскорбительное для всего состава клуба и, в частности, для членов из армян. Случаи самоуправной расправы в клубе случались не раз, бывали и свалки между членами, бывали и случаи, что один другого кием под бильярд загонял. Мировой судья признал Мирзоева виновным в самоуправном мщении и приговорил его к аресту на 2 1/2 месяца”.

Обязательным условием для получения разрешения на строительство водопровода Городская Дума выставила и сооружение конки. Как думцам удалось загнать в одну упряжку конку и водопровод, трудно сказать, но Василий Мирзоев условие принял. Спроектировал и построил. Меньше чем за два года. В сентябре 1906 года эриванская конка начала функционировать. Всего четыре версты: одна линия — от вокзала до рынка-”Хантара”, другая — вверх по улице Астафьевской (Абовяна). Конка просуществовала по август 1918 года. Разрешила ли она эриванскую транспортную проблему в целом, неизвестно, но ноу-хау Мирзоева целую дюжину лет украшало маленький город к большому удовольствию и пассажиров, и “водил”, и мальчишек, цепляющихся за последний вагон. В 1914-м на конке от вокзала возили в больницу раненых.
Талантливый инженер-интеллектуал, по свидетельству современников и родных, не был казенным чиновником-канцеляристом. Деятельный, энергичный, он вечно носился по многочисленным стройкам. Как настоящий профессионал, к тому же и подлинный патриот, приехавший на историческую родину с определенно некоей миссией, Василий Мирзоев себя не щадил и тщательно контролировал строительные работы, особенно те, что осуществлялись по его проектам. В Армении им были построены десятки сельских школ и различных казенных зданий, проложены и реконструированы многие километры шоссейных дорог с сотнями мостов, мостовых переходов — металлических и деревянных, а также других сооружений. В 1900 году к приезду персидского шаха Мирзоеву поручили отремонтировать всю дорогу, оборудовать и подготовить дома для отдыха. Судя по тому, что он был награжден шахским орденом “Льва и Солнца”, Мирзоев блестяще справился с заданием. Орден — реликвия семьи.
Первой помощницей во всех делах Василия Зурабовича была жена Мария Мирзоева из дворян Костановых. Познакомились они еще в Тифлисе и до конца были неразлучны, имели четырех дочерей и двух внучек. Семейная историография полна историй о чете Мирзоевых. Как-то отправился он по делам в Германию. Вскоре Мария увидела тревожный сон — мужа на операционном столе в окружении нескольких знакомых врачей. Заволновалась и послала телеграмму, мол, как Вася? Ответная телеграмма сообщила, что Васю оперировали и что все в порядке… Вот такие были они тонкие родственные души.
“Как-то Мирзоевы поехали посмотреть, как строится дорога в Цахкадзоре. Предварительно попросил нанизать ему длинные-предлинные бусы. Нанизали и поехали. Фаэтон лихо катился по дороге, подпрыгивая на кучах щебня. Время пролетело незаметно, в приятной беседе. Доехав до места, он точно знал, сколько щебня было навезено, — оказывается, при каждом прыжке фаэтона он механически отсчитывал бусину. Были в поездках и приключения. Как-то его обстреляли азербайджанцы (тогда их называли татарами. — К.М.), пробили в плаще дырку. Однажды фаэтон перевернулся, все, кроме Василия Зурабовича, были травмированы. По убеждению жены, его спасли образки, которые она совала ему в карманы. Один сохранился до сих пор”, — продолжает вспоминать правнук.
Сейчас уже и не скажешь, сколько бусин отсчитал Василий Мирзоев на дорогах, которые он построил. Это дорога в Горис, дорога в Нахичеван, дорога от Вагаршапата до Аштарака, от Еленовки до Нор Баязета, много других. Стоит ли говорить, что строились они без помощи какой-либо техники, — исключительно вручную. Так едва ли не вся взрослая жизнь инженера-подвижника прошла в постоянном движении, в дорогах. Пыль, грязь, камни да колючки. История семьи сохранила воспоминание, как Василий Зурабович взялся вылечить страдавшего излишней брезгливостью племянника. Просто взял его разок в дальнюю дорогу. Так и излечил.

Гораздо комфортней было, конечно, в Эривани. Комфортно, но не спокойно, ибо построил здесь Мирзоев очень много общественных и жилых зданий, исключительно обогатив облик города. Здесь нужно далеко не лирическое отступление в защиту досоветского Еревана. Социалистическая идеология в желании всячески возвысить деяния большевиков и коммунистов пускалась во все тяжкие, расписывая дореволюционные грязь и тлен. Был, говорили и писали, паршивый городишко, пыльный и жалкий. Сотни отличных каменных и кирпичных домов, в том числе и те, что воздвиг Мирзоев, они в упор не замечали. Даже в альбомы, посвященные Еревану, они никогда не попадали. Их ломали и рушили, едва только была установлена рабоче-крестьянская власть. Ломают и рушат и сейчас.
Между тем вдохновению Василия Мирзоева принадлежат такие замечательные сооружения, как учительская семинария — старый корпус университета, Казначейство — Минсельхоз на площади Сахарова, Губернское управление — “спюрки комите”, банк — корпус 2-й больницы, Городская дума — Спандарянский райком. Великолепные здания, достойные любого европейского города. В них он старался сочетать элементы классической архитектуры с армянской зодческой традицией. Увы, советско-армянская архитектурная мысль их не оценила по достоинству. Какие только слова к ним не лепили. И “провинциальная классика”, и “эклектика”, и “казенщина” — бред, одним словом. То же и в отношении жилых домов ереванской элиты рубежа XIX-XX веков.
Одно из лучших его жилых зданий было построено для промышленника Тер-Аветикянца (за кинотеатром “Ереван”. Городской диковинкой стал особняк директора мужской гимназии Бражникова. “Это был очень странный человек. Заказав Мирзоеву проект, он поставил условие — ни одного прямого угла в доме. Автор извелся, но просьбу заказчика выполнил. Здесь нет ни одного прямого угла… В этом доме с ротондой в самом начале улицы Абовяна сегодня квартирует Географическое общество Армении”.
К сожалению, немногие из зданий, спроектированных и построенных Василием Мирзоевым, даже из тех, что уцелели в период социалистического или демократического строительства, сохранили изначальный образ. Старый корпус университета, например, надстроили. Здание казначейства, позже Спандарянский райсовет на пл.Шаумяна, вначале надстроили, а в 90-х в угоду Генплана снесли под корень. Губернское управление, где много лет обитал “спюрки комите” (ул.Анрапетутян), безобразно надстроили лет 10 назад. Мужская гимназия (Музейный комплекс на пл.Республики) также подверглась варварским изменениям. Сохранился только главный фасад — вход в Малый зал филармонии. В других зданиях Мирзоева прорубали или закладывали окна и двери, короче говоря, новые их владельцы оказались хозяевами никудышными.

Кроме того, Мирзоев проектировал и строил культовые сооружения. Церковь в Нор Баязете (Гавар) — образец новой армянской церковной архитектуры. Меньше повезло мирзоевской русской церкви на площади перед Городской думой. Ее снесли, чтобы поставить памятник Шаумяну. Мирзоев кроме армянских проектировал также и русские церкви в Александрополе, Эривани, даже мечети. Немаловажный и красноречивый факт, характеризующий Мирзоева — гражданина, человека: церкви он проектировал безвозмездно, не брал ни копейки. Коль скоро пошла об этом речь, отметим, что чета Мирзоевых постоянно занимались благотворительностью, фонды Музея истории Еревана хранят восторженные, благодарственные письма. Они состояли в школьном попечительском совете, жертвовали немалые суммы учебным заведениям, обували-одевали неимущих школьников. “Дедушка с бабушкой пригрели в доме мальчика-служку, сироту. Как-то он подрался на улице, попал в кутузку, откуда они его и вытащили. Позже, в советское время, он стал крупным начальником и время от времени навещал их. Зайдя как-то уже после смерти Мирзоева к ним, он, коммунист, перекрестился перед его портретом и сказал, что лучшие годы своей жизни он провел в доме Василия Зурабовича. Другой случай связан с горшком, полным меда, принесенным ему благодарным учеником, чье обучение он оплачивал. “Хоть один поблагодарил”, — сказал тогда Мирзоев”.
Мирзоевы были людьми глубоко приличными и благородными. Даже в самое смутное время — революционное, попеременно прятали в подвалах то дашнаков, то большевиков. В первые советские дни Мария Мирзоева случайно услышала, как пламенный Авис Нуриджанян, подселенный к ним в дом в одну из комнат, делился с красными командирами, в частности со злобным Атарбековым, планом схватить всех дашнаков и перестрелять. Мария Мирзоева обегала знакомых дашнаков, многих смогла спасти от большевистской ярости.
В 1917 году Василий Мирзоев вновь был приглашен на госслужбу и заведовал почтой, телеграфом, телефоном, железной дорогой и даже стал начальником армянской железной дороги и инспектором Главного инженерного управления. Дел, усугубленных разрухой и голодом, у него было невпроворот, но он справлялся. После установления советской власти его назначили главным инженером Коммунхоза столичного исполкома. Скоро он организовал Армянское техническое общество, объединив всех технарей тогдашнего времени. Последние два года жизни Василия Мирзоева были связаны с НКВД по той прозаической причине, что все технические объекты и их строительство контролировало это ведомство. Знания и опыт Мирзоева оно оценило, назначив главным инженером НКВД. Как бы сложилась его судьба в дальнейшем, никто не скажет… Он умер весной 1925 года в своем доме, собственноручно спроектированном и построенном. К сожалению, дом не сохранился. По иронии судьбы, его снесли, чтобы построить жилой дом КГБ.
Сегодня имя замечательного архитектора, строителя, инженера Василия Мирзоева знает, кроме родственников, только узкий круг специалистов. Неблагодарные потомки не сообразили даже назвать его именем одну из ереванских улиц… А сколько всякой подозрительной публики увековечено — не счесть.

ПАРИКМАХЕРСКАЯ
НА АСТАФЬЕВСКОЙ

Улица Астафьевская была богата необыкновенными и колоритными людьми. Многие из них стали легендарными персонажами городской истории. Одним из них был парикмахер мсье Жорж. О нем вспоминает писатель Вальтер АРАМЯН — мало кто знал город так, как он.

Мсье Жорж еле-еле выпростал отяжелевшие туфли из липкой грязи и, сделав еще шаг, снова увяз. Он долго простоял так, не шелохнувшись и уставившись на свои испачканные ноги. Над его головой на подгнившем телеграфном столбу слабо мерцала электрическая свеча, прилаженная там для освещения всей улицы.
Мсье Жорж огляделся — вокруг ни души, посмотрел на туфли, порывисто подался вперед и, шлепая по грязи и лужам, перешел улицу и встал у стенки дома. Моросил холодный дождь, но мсье Жорж не думал ни открывать зонт, ни втягивать голову в воротник пальто. Он стоял и тихо напевал любимую песенку “Над крышами Парижа”. Стряхнув прилипшую к туфлям грязь, он почти вскрикнул:
— О нет, любимый мой Париж, этот город тоже прекрасен! Сказал и зашагал по грязи. Я догнал его:
— Здрасьте, мсье Жорж!
Мсье Жорж промок до ниточки, по лицу сбегали дождевые струйки, а глаза светились улыбкой.
Он приехал со своей любимой Заруи из Парижа и проживал на Аптечной. Он был новичком в нашем городе, но город о нем сразу узнал. На перекрестке улиц Астафьевской и Новоцерковной мсье Жорж открыл парикмахерскую с большой стеклянной витриной и красивой вывеской: “Прогресс Жорж”.
Светлая привлекательная парикмахерская со своими шелковыми занавесами и белоснежным креслом, в котором восседали клиенты мсье Жоржа, была вся на виду. Напротив кресла стояло огромное зеркало, в верхних его уголках красовались статуэтки ангелочков, с боков свисали белые полотенца. Радовала глаз вычищенная до блеска посуда, инкрустированные шкатулки, а склонившиеся над маленькими столиками лампы щедро освещали разбросанные на них журналы. На одном из столиков стоял посеребренный граммофон, исполнявший песню “Над крышами Парижа”. Поражала и броская внешность самого мсье Жоржа: стройный, серьезного вида мужчина в белом халате и шапочке, с тонкими закрученными испанскими усиками, с лукавыми блестящими глазами и приятной завораживающей улыбкой, обнажавшей здоровые, крепкие зубы.
Перед витриной парикмахерской, как обычно, простаивала детвора, не осмеливаясь заглянуть внутрь. Там была частица Парижа, столь же крохотная и заманчивая, как “Птишан” на противоположном тротуаре, откуда каждое утро доносился голос, оповещающий о его открытии: “О, баядера…”
А поздним вечером, когда “Птишан” закрывался, оттуда раздавалось “Сильва, ты меня не любишь, / Сильва, ты меня загубишь”.
Во владениях мсье Жоржа царила тишина, источавшая в одном из уголков старого города душистые ароматы и красоту.
В тот год у нас объявились китайцы. По вечерам на Астафьевской улице зажигались цветные фонарики. Вечерняя Астафьевская выглядела нарядной и многолюдной. Китайцы мастерили для ребятишек игрушки — подвижные живые игрушки. Но китайцы в скором времени исчезли, оставив в лексиконе балагуров Конда одно словечко — “чинго”, что означало “возлюбленная”.
“Сходим к Козеру, моя чинго, / Любовным огнем полыхает сердце мое”, — распевали тогдашние городские сазандары, и кяманча печально пела об отвергнутой любви и утраченном счастье.
Большинство клиентов мсье Жоржа были жителями Конда. В “Прогресс Жорж” они входили так, будто отсюда и были родом или же только что прибыли из Парижа. Мсье Жорж принимал их со сдержанным восторгом и изысканной любезностью. Кондовцы выходили из парикмахерской благоухающими, аккуратными и облагороженными. Пару раз пройдясь вверх и вниз по Астафьевской и распространяя на ее тротуарах душистые запахи, они с той же торжественностью, с какой спускались сюда, так же вразвалку поднимались к себе в Конд.
Много раз я простаивал у витрины парикмахерской, подолгу не мог надивиться на огромные для того времени размеры стекла, также привезенного из Парижа, притягательную красоту занавесей и развешенные по стенам картины. Волшебным миром был этот уголок города. Там же находился и кинотеатр “Аполлон”, здание парламента, театр Джанполадова, дом врача Тер-Григоряна, русская церковь. А в центре располагались баня Егиазаровых, аптека Авета Андреевича, магазин книгопродавца Тиграна, русский бульвар. Здесь устраивались чистильщики обуви, продавцы холодной воды. Здесь же отдыхали горожане, спасающиеся от ереванской жары. Здесь я впервые услышал чудный голос тикин Заруи и увидел ее танец с мсье Жоржем в “Птишане”. Она исполняла песни Беранже, и я был восхищен и ею, и ее песнями.
Если кому-нибудь вздумалось бы как-то окрестить эту часть Астафьевской улицы, то самым подходящим оказалось бы название “Мини-Париж”. Обычно здесь можно было встретить цветочника Карабалу, здесь любили прогуливаться Чаренц, Тотовенц, Ширванзаде и Бакунц, Исаакян и Ачарян, Цолак Ханзадян и Арсен Тертерян, Манук Абегян, иногда Григор Капанцян — все, все… И шикарная Арусяк, и Эмма-с-родинкой, и красотка Гоар, да разве всех припомнишь. Общественные деятели, врачи, художники, слепой продавец газет Митридат, который по шагам узнавал своих постоянных клиентов и никогда не ошибался.
Летом многие из горожан допоздна пропадали на Астафьевской. Лишь за полночь улица становилась безлюдной, закрывались ларьки и магазины. Люди растворялись в темноте соседних улочек, и как только исчезали последние прохожие, откуда-то вдруг появлялся слепой старик со свирелью — родом из Вана. Пристроившись у порога одного из магазинов на своем обычном месте, он начинал играть на свирели для опустевшей улицы и засыпающего города. Грустно-протяжной была его мелодия. Почти каждый раз в это самое время появлялся Егише Чаренц, опускался на корточки перед музыкантом и до самого рассвета молча слушал свирель.
— Это ты, Егише? — шепотом спрашивал старик, когда Чаренц приближался к нему.

Однажды осенним вечером, когда ереванцы по обыкновению прогуливались по тротуарам Астафьевской улицы, их привычный покой был нарушен. Невысокий мужчина с пышными усами, в старом военном френче тяжелым шагом приблизился к “Прогресс Жоржу” и, немного помедлив у дверей, вошел в парикмахерскую и уселся в свободное кресло. Как всегда, мсье Жорж подошел к посетителю и приветствовал его любезной улыбкой. О чем-то спросив клиента, мсье Жорж принялся его брить. Справа от большого зеркала висела копия с картины Рубенса “Похищение дочерей Левкиппа”, а слева — Бернини “Аполлон и Дафния”. Картины были прикрыты полотенцами. Усатый посетитель, видимо, знал, что скрывается за полотенцами, и было заметно, что он волнуется. В те времена женская нагота не выставлялась, о ней мы и говорить-то стыдились. Из-под полотенца выглядывала лишь небольшая часть картины, с которой усатый клиент мсье Жоржа глаз не сводил. С каким напряжением он старался не упустить той минуты, когда картины полностью откроются. Но полотенца упорно заслоняли их от его взора.
Мсье Жорж, видимо, с каким-то “злым умыслом” не хотел убирать полотенца: протянет вдруг к ним руку, а снять с гвоздя — не снимает. Он, как правило, работал размеренно, сосредоточенно, ни сам не спешил, ни клиентов не торопил. Наконец мсье Жорж опять потянулся к полотенцу, но не к тому, что прикрывало картину, а к другому, и вытер им лицо клиента. Мы увидели сквозь стекло, как неожиданно исказилось мужественное лицо клиента, как сверкнули его глаза. Он подскочил как ужаленный, схватился за пояс, выхватил из-под френча маузер, выстрелил в потолок и заорал:
— Я тебе не баба, и нечего меня пудрить!
Мсье Жорж выбежал из парикмахерской, и тогда любопытный клиент подошел к зеркалу, сдернул с картины одно из полотенец. Он, а вместе с ним и мы увидели всю картину целиком — “Похищение дочерей Левкиппа”. Но откуда ни возьмись — милиционер Андре.
— И не стыдно вам, ереванцы, чего вы рты разинули? — сердито сказал он и поспешил прикрыть наготу на картине.
Поздними вечерами я частенько видел, как мсье Жорж возвращался домой. Зима в те годы была суровой, снег валом валил и заносил улицы.
— Зима на родине лучше весны на чужбине, — говорил мне мсье Жорж,потирая замерзшие уши и нос. — Люблю нашу зиму.
Лицо мсье Жоржа украшали не только испанские усы, но и неизменная искренняя улыбка, а глаза светились теплотой. Он уже донашивал привезенный из Парижа костюм.
Когда же все это было? В двадцатые годы. В те годы, когда Ереван напоминал стоптанный башмак. Весной — слякоть и грязь, зимой — мороз и стужа, летом — жара и пыль, а осенью — обильные дожди и унылая погода.
Сейчас, когда пишу эти строки, мсье Жорж и тикин Заруи по-прежнему живут в Ереване. Они не покинули свой город.

Перевод К.ХАЛАТОВОЙ

На снимках: уголок старой Эривани; мальчик-продавец воды; типичный эриваньский балкон; конка на Астафьевской.