“Стреляй, сынок!”

Лица17/10/2017

 или В поисках друзей юности

Отшумел 2799-й ереванский год, который взбодрил и ереванцев, и гостей. Среди тех, кто специально приехал на праздник «Эребуни-Ереван», было немало тех, кто по тем или иным причинам годы назад оставил свой родной город. Конечно, они увидели других людей, другие, изменившиеся, нравы. Другую реальность. Предлагаем отрывок из недавно вышедшей повести «Эмигранты» Рубена Ерицяна. Он автор нескольких книг, выпущенных YAM (Young Authors’ Masterpieces) Publishing. Повесть “Эмигранты” посвящена актуальной для армян проблеме: эмиграции и миграции в город. Одни пытаются устроиться и закрепиться в городе, другие ищут себя в дальних странах. Через много лет возвращаются к родным «дымам» и видят иную среду обитания. В основе повести Рубена Ерицяна достоверная история и вполне узнаваемая действительность. Автор непринужденно и остроумно рассказывает о сегодняшнем Ереване и поисках друзей молодых лет.

…Почему я вышел в город ночью, я и сам не знаю. Можно было и днем, после того как насладился пребыванием в родном доме, поговорил несколько часов с родителями, и обстановка стала такой же, как и до моего отъезда. Днем выйти я не решился. Мне хотелось поговорить с Ереваном, посмотреть, что он обо мне думает. Мне многое хотелось ему рассказать и объяснить. В основном сказать ему, что за все тринадцать лет я его никогда не забывал, а уехал только лишь для того, чтобы посылать ему деньги. Нет, я не ждал от него благодарности. Нет! Нет! Никогда! Я хотел сказать ему, что я такой же его ребенок, как и все остальные. Мне хотелось, чтобы он меня вспомнил и был ко мне также снисходителен, как и ко всем остальным. В таких размышлениях я и прошагал два часа. Вернее, никаких размышлений и не было, было только чувство, и называется оно счастьем, а ноги меня сами несли и вывели к знакомому скверу. Он по-прежнему тенист и одет в базальтовые плиты и так же журчит вода в небольшом фонтане, окружающем все то же кафе “Крунк”. Вода поступала в базальтовый водоем, ионизируя и освежая воздух, и кафе больше походило на остров, соединенный с сушей небольшим мостиком. Я замер и не решался перейти мостик, соединяющий меня с прошлым.
…Прохладный ветерок освежил меня, продув извилины, унося всю эту “классовую” чушь, и я смело прошагал по мостику на летнюю площадку кафе “Крунк”. Проточная вода охладила перегревающийся “котелок”.
Был час ночи, но посетители не собирались покидать приятную обстановку, официанты, не зная усталости, разносили прохладительные напитки и пиво с его солеными непременными атрибутами. Интерьер, несомненно, изменился — стал по-европейски удобным и современным. Пиво уже подавалось под соленую рыбу, угри, орешки, пиццу. В наше время был соленый сыр и маринованный, острый, стручковый перец — цицак, и, чтобы заглушить его остроту, приходилось опорожнять солидное количество этого напитка. На небольшую компанию выносилась “сетка” пива, сыр и цицак. “Сетка” — это тара, сделанная из проволоки, в которой помещалось двадцать поллитровых бутылок. Затем, с расширением компании, выносилось очередное количество, очередная “сетка”.
Я окинул взглядом родные пенаты в надежде встретить славных гренадеров, принявших “на грудь” вместе со мной в стенах, вернее — при отсутствии стен, не одну пинту, не одну “сетку” этого освежающего, я бы даже сказал, тонизирующего напитка. Мы были молоды и обогреты солнцем, закалены боями на борцовском ковре — основной спортивной секции нашего института — и могли без потуг осушить немереное количество. В молодости я напился пива на всю оставшуюся жизнь. Сейчас не переношу более одного бокала.
Встретить друзей я не надеялся, поскольку все они выехали и находились в эмиграции. Возможно, кто-то и вернулся, но такой информацией я не обладал, а вот приятелей я надеялся встретить. Оживленная речь и энергичная жестикуляция посетителей, живая музыка эстрады с неплохим певцом, оригинальный свет софитов, приободрили меня и влекли в глубь, в надежде встретить молодость.
Я проходил мимо столиков, ненавязчиво, мельком присматриваясь к их сидельцам, держа в напряжении услужливого официанта, выбежавшего мне на встречу.
— Что желаете?
Официант шагал рядом со мной, пытаясь на ходу изложить весь ассортимент заведения.
— Пиво, свежие севанские раки, угорь, отменная рыбка.
Раки, выловленные в высокогорном озере с пресной водой Севан, большие и голубые как и его вода, привлекли мое внимание, но не более. Объяснить официанту, зачем я сюда пришел, мне не хотелось, и я продвигался вперед, повторяя на ходу:
— Сейчас, сейчас.
Официант продолжил поиск.
— Армянская и европейская кухня. Шашлык из телятины, бараньи ребрышки…
Я его не слушал.
— Телячья отбивная с гарниром фри…
— Сейчас, сейчас.
Каждый из нас находился в поиске.
— Аппетитная рулька с…
— Сейчас, сейчас.
Он не мог понять одного, что если я найду то, зачем пришел — у него будут и “бараньи ребрышки”, и “севанские раки”, и “бефстроганов”, а самое главное — хорошие чаевые. Парень, видимо, услужливый и не зря вышел на работу.
— Лобстеры, кальмары.
Это было слишком!
— Тебя как зовут?
Брюнет небольшого роста, в белоснежной сорочке, с непременной бабочкой, орлиным носом и таким же взглядом, посмотрел на меня, высоко задрав голову, и гордо произнес:
— Петрос!
Услужливость не отменяла гордость, и в этом заключался профессионализм официанта. Я внимательней, сверху вниз, так как был намного выше, посмотрел на него.
— Дорогой Пето! — я не спеша попытался изложить ему цель своего посещения. — Я давно здесь не был, и мне необходимо найти…
Я сделал паузу и заново окинул взглядом базальтовую площадку со столиками. Что мне надо было найти, я и сам не знал и потому сразу перешел к тому, что искал маленький, гордый, но услужливый Петрос.
— И если я найду, то, мне кажется, мы непременно дойдем и до лобстеров с кальмарами.
— Понял! — сказал Петрос. Он оказался к тому же и понятливым. Прямо “цвет”, “джек-пот” ресторанного сервиса. — Чувствуйте себя как дома!
— Спасибо, дорогой. Лица посетителей ничего существенного для меня не выражали. Родной ереванский говор перемешался с диалектами всех районов Республики Армения и переливался в иностранную речь. Туристы вкупе с коренным населением наслаждались ночной прохладой и армяно-европейской кухней заведения.
Мой поход в прошлое подходил к своему логическому завершению, последний взгляд в глубь десятилетий готов был раствориться в пустоте. Жаль, жаль — никого не осталось! Базальтовая пустыня не хотела напоить странника весельем и избавить от одиночества. Я повернул голову и окинул окрестности взглядом несчастного бедуина. Кто это? Не может быть!?
Мужчина среднего возраста сидел ко мне спиной и нас разделяло не менее двадцати метров и с десяток столиков со своими энергичными сидельцами, жующими и произносящими тосты, пьющими и балагурящими, серьезными и ухохатывающимися, но ошибиться было невозможно. Базальтовый оазис вспыхнул новым светом юпитеров. Как много здесь красивых женщин! Вон та — пухленькая, уютноухоженная, с манящим глубоким декольте, заливисто смеющаяся — просто аппетитна, а вот эта — стройная, темноволосая, с огромными темными глазами-блюдцами — само совершенство! Как я люблю эти глаза! Омут! Бросишься с головой и не выплывешь.
Ошибиться я не мог. Это был он — Макич! Наш друг — Макич. Эту кличку он получил сразу после поступления в институт. Макич — герой старого фильма о том, как в начале двадцатых годов двадцатого века по территории Армении продвигалась российская одиннадцатая Красная Армия и советизировала ее, а местное население ей в этом якобы содействовало. Главного героя, Макича, играл звезда армянского экрана — тогдашний журналистский штамп — секс-символ пятидесятых годов Давид Малян. Наш герой похож на него. Кареглазый шатен гренадерского роста, с вьющейся шевелюрой, мягкими чертами лица, с умным проницательным взглядом, гордо направленным поверх жизненных обстоятельств, казалось, спустился с экрана телевизора и оказался в нашей аудитории.
— Макич, стреляй! Стреляй, сынок! — крикнул кто-то финальную фразу из кинофильма.

Лето в Армении начиналось к середине апреля. В марте зима окончательно сдавала свои позиции и пахло весной. Вы знаете, как пахнет весна? Если нет — а предположим, в Москве миллионы людей этого не знают и бесконечно, десятилетиями, смотрят одни и те же кинофильмы о хорошей погоде — тогда приезжайте в Ереван; поселитесь где угодно, лишь бы в помещении было окно; проснитесь, сделайте зарядку, сядьте у окна и ждите, когда солнце взойдет в зенит. Тогда резко откройте окно, высуньте голову и дышите. Запах весны снесет вам “крышу”, вы помолодеете лет на двадцать, а кому именно столько — заново родится. Захочется жить, работать, а самое главное — любить!
“Я люблю тебя, жизнь! Я люблю тебя снова и снова”, — эта песня была написана именно в Ереване и именно у раскрытого окна. Я в этом убежден!
На улицу, на улицу, вон из тесных помещений! В нашем студенческом понимании это означало смену места дислокации. Закусочная около нашего института “Теймурноц”, а проще говоря — “У Теймура”, в которой мы просидели всю зиму, смешивая пиво с водкой, уступит свои права летней площадке кафе “Крунк”.
Макич подходил туда несколько позже. Его появление сопровождалось приветственными возгласами, и кто-то обязательно выкрикивал:
— Макич, стреляй! Стреляй, сынок!
И он “стрелял”.
…Я маневрировал между столиками и уверенно продвигался к поставленной цели. Так плывет корабль в родную гавань. И вот цель достигнута — показался столик, за которым одиноко сидел Макич. Он меня не видел, попивал свой кофе, глядя своими светлыми глазами куда-то вдаль, поверх жизненных обстоятельств. В шатенистой, вьющейся шевелюре уже поблескивала седина.
Я набрал воздух в легкие и выкрикнул:
— Макич, стреляй! Стреляй, сынок!
Мой призыв возымел действие только на посетителей, сидящих за соседними столиками. Уютноухоженная, пухленькая дамочка проглотила последнее “ха-ха” и удивленно уставилась на меня, а ее ухажер молниеносно потянул правую руку к левому боку под легкую куртку, настороженно ожидая первого выстрела, контролируя своим периферическим зрением большую площадь обзора. В наше время так не шутят! Макич же обернулся, увидел меня, и его глаза еще больше посветлели и повеселели. Он стал приподниматься, улыбнулся, широко раскинув руки.
— Отстрелялся я, брат. Давно уже.
Я также раскинул руки и обнял своего друга, после чего последовало обычное рукопожатие и обыденная для Еревана форма приветствия.
Разные народы имеют разные формы
приветствия. Рукопожатие — самое распространенное, но, как правило, дело этим не ограничивается. Есть народы, у которых люди при встрече трутся носами, у других — хлопают друг друга по щекам, у третьих — при встрече необходимо глубоко кланяться. В Ереване, если вы встретили друга, можно прикоснуться своей щекой к его щеке, имитируя поцелуй. Именно эту манеру перенял Френсис Форд Коппола для описания встречи между итальянскими мафиози в своем немеркнущем “Крестном отце”. Я говорю, что перенял сугубо по той причине, что самого фильма в те годы мы не видели и сами эту манеру перенять не могли. Если мы не могли, значит, остается, что высмотрел и перенял Френсис Форд Коппола. Третьего не дано!
— Здравствуй, брат, здравствуй.
— Имал эс? — спросил я, садясь за столик и ища взглядом услужливого Петроса. “Имал эс?” — “как ты?” на одном из армянских наречий.
— Нормально. Давно приехал? — Макич улыбался и смотрел на меня.
— Да, нет! Сегодня утром, — я по-прежнему выискивал Петроса.
Петрос не заставил себя долго ждать и быстрым деловым шагом подошел к нам, на ходу вынимая из нагрудного кармана блокнот и ручку.
— Я к вашим услугам.
— Прошу любить и жаловать — Петрос! — официально представил я официанта, подняв вверх указательный палец.
— Здравствуйте! Что будете заказывать?
— С чего начнем?
— Сам знаешь! Принеси нам сыра и цицак, — смеясь, сказал Макич и, видя недоумение Петроса, продолжил: — Это с самого начала…
— И “сетку” пива, — подтвердил я, не опуская указательный палец.
— Будет сделано. — Петрос уже готов был удалиться.
— Куда, куда? — ухватил я его за штанину и вернул в исходное положение.
— За “сеткой”. Здесь уже давно таких нет, а у меня в гараже еще сохранилось.
— Молодец, но это потом, а сейчас неси полный комплект закуски — думаю, тебе не надо ее перечислять!? Неси минералку, пиво, водку и бараньи ребрышки.
— Из минералки есть “Бжни”, “Арзни”, “Джермук”…
Петрос готов был перечислить весь ассортимент минеральных вод Армении и перейти к их импортным аналогам, но мы выбрали традиционное “Бжни”.
— Какую водку нести? Есть “Стандарт”…
— Не надо — неси “черную этикетку”.
Петрос взглядом оценил оперативный выбор. Сразу видно — “старые ребята” сидят.
— Пиво у нас есть…
— Любое — чешское, — был ответ.
На рынке появилось много сортов пива из разных стран, но наш выбор традиционного “дефицита” советских времен привел Петроса в почтительное положение, и он понимающе кивнул головой: ребята еще “старее”, чем я думал. Петрос покинул нас и приступил к своим официальным обязанностям.
— Ну, как там, в Париже? — спросил я, зная, что Макич уехал туда три года назад.
— Уже неплохо. В первое время было трудно, но затем справился. Все нормально.
Он совершенно не изменился. Постарел, как и все мы: волосы местами побелели, а на бородке, окаймляющей слегка вытянутый подбородок и переходящей в пышные и светлые гусарские усы, появилась седина, но спокойное и мудрое выражение лица не сменилось на глупое и агрессивное подобие породистости и былой интеллигентности. Одет он был в хорошие летние джинсы, светлую трикотажную рубашку на выпуск, с коротких рукавов которой выглядывали массивные бицепсы. Макич никогда не одевался вычурно или тем более броско, и его одежда никогда не говорила больше того, что мог сказать он сам. Его встречали по уму и так же провожали.
Я его не видел все эти три года, со времени моего последнего приезда. Позже, уже в Москве, я от общих знакомых вкратце узнал историю его запоздалой эмиграции. “Запоздалой”, потому что все мы уже давно эмигрировали, а в Ереване остались только он — неутомимый Шульц и самый близкий друг Макича, поэт и разгильдяй Беньчик — Беньямин. Они дружили с первого класса.
— Как там Венедикт? — вспомнил его я.
— Нормально. Нора не пустила, а то с нами бы сейчас сидел.
— Что, так все запущено?
— Еще хуже. Ну, ладно, это их дело. Завтра, вернее — уже сегодня, зайдем к ним. Нора хоть и стерва, но, ты помнишь, по-прежнему гостеприимна. Обрадуются.
— Заметано. Шульцу звонил?
— В командировке он. Завтра приедет.
— У тебя что нового в семейном плане? — не удержал я своего любопытства и уже было пожалел, вспомнив неприглядную любовную неудачу друга, для которого эта тема была болезненна.
Мне стало неловко, но друг не посчитал мое любопытство за бестактность и еще больше улыбнулся.
— Порядок! Женился я.

Приятная новость! Не знаю, как в других странах, но в Ереване к холостякам относятся подозрительно, и не в плане сексуальной ориентации — о “голубых” там мало кто слышал. Если не верите, приезжайте, встаньте к двенадцати часам дня на любой центральной улице и посмотрите на гору Арарат. Не обманываю — на натуральную библейскую гору Арарат, и она видна с обычной улицы — не удивляйтесь! Затем сходите на рынок и купите натуральных фруктов, не забыв натуральный виноград; купите также натуральное мясо; приготовьте что-нибудь, съеште и запейте абрикосовой или сливовой натуральной домашней водкой. Если вы не поймете, что Вы естественны и натуральны, то Вы по-настоящему педераст, и с этим уже ничего не поделаешь!
Так вот, в Ереване к холостякам относятся подозрительно, потому что считается, что мужчина должен о ком-то заботиться, то есть создать семью, и если он этого не делает, следовательно, в нем есть какой-то недостаток.
В моем друге Макиче нет недостатков! Один сплошной достаток. Достаток для всех его родных и близких, друзей и приятелей, брошенных и одиноких женщин с детьми, всех убогих и попрошаек города и еще многих и многих людей. Не женился Макич из-за неразделенной любви. Многие считали, что эта девушка его недостойна — так в дальнейшем и вышло, но он сам очень долго видел в ней одни достоинства. Но об этом позже! Это долгая история.
— И на ком ты женился? — уже без стеснения спросил я.
— На женщине. На ком еще?
— А кто, где познакомился?
— В Париже.
— Армянка? — не унимался я.
— Нет. Она из Алжира.
Я замолк. Новость произвела на меня впечатление.
— Я бы удивился, если б услышал иное.
Макич всегда отличался оригинальностью мышления, хотя для него, как, впрочем, и для меня, национальность не имеет никакого значения. Я уверен, что он полюбил эту девушку. Это самое главное!
Появился Петрос, а вместе с ним и разнообразная закуска с обязательным сыром и цицак; минеральная вода “Бжни”; бутылка русской водки “Столичная” с черной этикеткой и охлажденной до морозящего инея. Когда-то черная этикетка “говорила” о том, что водка улучшенного качества и предназначается на экспорт. Экспортное, “термоядерное” оружие пролетариата! Петрос разлил ее в стопочки и, пожелав нам приятного аппетита, моментально испарился. Мы приступили к трапезе. Поев немного бастурмы, сыра, баклажанов с орехами, душистых помидоров, мясного ассорти, я поднял стопку и произнес традиционный первый тост:
— Добрый вечер! — гласил он в полвторого ночи.
Прождав небольшой промежуток времени, Петрос вырос из-под земли и разлил вторую стопку.
— С добром встретились! — гласил второй тост, произнесенный Макичем.
Мы опрокинули “термоядерный” эликсир и стали ждать результата. Он, имею в виду эликсир, разлился по жилам, согревая душу и постепенно подгоняя кислород к извилинам, отчего те проснулись и стали более реалистично считывать информацию об окружающем мире. Нет, все-таки эта пухленькая очень аппетитна! Никто ее в упор, естественно, не рассматривал, но от нее исходил манящий, мускусный флюид. Периферическое зрение ее ухажера пыталось ограничить зону его распространения, но тщетно — флюид достигал дальних уголков, несколько неосознанно возбуждая. Прекрасный вечер!
— Как там парижанки? Говорят, оригинальны, — продолжил я мысль.
— Такие же, как армянки, — был ответ.
— Да!? Вон, смотри, сзади тебя сидит. Смотри, какие глаза!
— Таких глаз я нигде не видел, — Макич уже повернулся в пол-оборота, — но заманчивые женщины встречаются.
— Когда женился?
— Года полтора тому назад.
— Дети есть?
— Трое.
Я опять удивился, но виду не подал. Наш Макич по иному жить не может — он обязательно что-нибудь придумает, и как всегда на свою бедную, но никак неглупую голову. Дознаваться, есть ли у него свои дети или который из трех детей его, мне не хотелось. Было известно, что все дети мира — дети Макича, по крайней мере так он себя всегда позиционировал, помогая в голодные и холодные девяностые годы лихолетья большому количеству людей содержать свои семьи.

(Публикуется с сокращениями)

Подготовила Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН