“Промельк Беллы: Романтическая хроника”

Так называется недавно вышедшая в Москве книга знаменитого художника и сценариста Бориса Мессерера. В сентябре она была удостоена высокой награды «Книга года». В сущности, вся она – признание в любви художника к своей жене, выдающейся поэтессе Белле Ахмадуллиной. Это также летопись времени, органичной частью культуры которой была звездная богемная чета Ахмадуллина — Мессерер. Они чудесным образом дополняли друг друга и стали неким символом эпохи.

Автор книги – Борис Мессерер — родился в театральной семье хореографа и актрисы, потому знал тайны и жизнь сцены с раннего детства. По образованию архитектор, он без какого-либо напряжения стал высококлассным художником театра и сценографом. Каждый спектакль, оформленный им, становился заметным событием, а работал он в «Современнике», в Театре сатиры, во МХАТе, наконец в Большом театре. Он одинаково блестяще оформлял оперные, балетные и драматические спектакли. Всего – более ста. Борис Мессерер работал также в области книжной графики, в частности, оформлял самиздатовский «Метрополь». Еще одна важная область его профессиональных интересов – дизайнерские проекты крупных выставок. Мессерер вполне успешен как живописец и акварелист, он участник многих выставок.
Однажды Борис Мессерер оформил спектакль в театре оперы и балета в Ереване. Это был великолепный «Спартак», врезавшийся в память зрителей. В книге «Промельк Беллы: Романтическая хроника» Мессерер вспоминает об этом спектакле, о днях, проведенных в армянской столице, о больших художниках, интеллектуалах, с которыми они встречались – Грант Матевосян, Сильва Капутикян и др. (С кем бы он встретился сегодня, доведись быть в Ереване, большой вопрос). Конечно, не обошлось без Сергея Параджанова, с которым Мессерер общался в Киеве, а позже в Тбилиси уже вместе с Беллой Ахмадуллиной. Написаны эти страницы, как, очевидно, и вся книга, легко, с юмором, со множеством интересных деталей. Так что награда «Книга года» совсем не реверанс большому художнику… И писателю.
Предлагаем «армянские» страницы этой книги.

К Параджанову люди шли, как паломники к святому месту

В 1969 году я приехал в столицу Украины по приглашению Киевского театра оперы и балета для оформления «Кармен-сюиты» на музыку Ж.Бизе – Р.Щедрина. Это была версия балета, поставленного в Большом театре в 1967-м. Спектакль в Киеве готовил Александр Плисецкий, мой двоюродный брат и родной брат Майи и Азария Плисецких.
Жил я в гостинице «Театральная» на площади напротив театра и привычно ходил туда на репетиции и в производственные мастерские, где делались декорации. В Киеве я бывал неоднократно. С прошлых приездов у меня сохранился широкий круг друзей, и мы довольно бурно проводили время. В наших разговорах то и дело всплывало имя Сергея Иосифовича Параджанова, с ним были связаны тысячи историй – он уже тогда был легендой.
Жил Сергей Иосифович на верхнем этаже хрущевки, напротив гостиницы «Лыбiдь» («Лебедь»), в крошечной двухкомнатной квартирке. В доме имелся лифт, который Параджанов однажды использовал в полном соответствии со своим характером. В день рождения он рассадил всех гостей на лестничных площадках за импровизированные столы и скамьи из ящиков и досок, а сам на лифте развозил закуски, напитки и чокался с гостями.
У Параджанова была впечатляющая внешность. Удивительно правильные черты лица, широко расставленные, темные горящие глаза, черная короткая бородка с проседью и поразительное обаяние, которое ощущалось с первой минуты встречи. Он обладал какой-то кроткой, мягкой манерой общения – «манерой обольщения», против которой нельзя было устоять, и редким чувством юмора, переходящим, как правило, в самоиронию – насмешку над самим собой. И я сразу проникся любовью к Сереже.
В его доме постоянно собиралась пестрая и разнокалиберная компания. К нему шли люди, так или иначе прослышавшие о чуде личности Параджанова. Шли так, как идут паломники к святому месту – в надежде если и не на исцеление, то на какое-то ободряющее влияние этой могучей личности. Сережа всех привечал, интересовался, кто и откуда пришел, и пытался угощать, хотя накормить такое количество людей было невозможно. Быть может, это было первое, что меня поразило, – он всех привечал и угощал!
Все, что бы ни делал Параджанов, было исполнено изумительного артистизма: он потчевал гостей, преподнося им фрукты, уложенные кругами на огромном голубом антикварном блюде, наливал красное вино из большого кувшина с тонким изогнутым носиком в изысканной формы бокалы.
При этом он посматривал на пришедших особым взглядом, проницавшим человека насквозь. Он на глазах создавал свой особый мир, отбирая тех, кто его понимал. Этому кругу людей удивительным образом соответствовал собранный Сережей мир вещей. Предметы, составлявшие среду обитания Параджанова, всегда имели отношение к искусству и были сделаны его собственными руками или руками мастеров прошлого времени.
Картин Сережа не рисовал, он творил коллажи, используя неожиданные материалы – предположим, вырезки из журнала «Огонек» – для создания причудливых китчевых композиций.
Он мог, например, наклеить на бархатную поверхность столешницы осколки случайно разбившейся старинной вазы, спонтанно создав причудливую композицию, превосходящую по ценности разбитую вазу, заставляя думать, что все это, включая гибель античной вазы, сделано по специальному плану, обдуманному заранее.
В те годы бутылки для кефира были стеклянные, с широким горлышком, и закрывались крышечкой из тонкой металлической фольги размером с крупную монету. Из заключения Сережа принес целую гору таких крышечек с наколотыми простой иглой лицами сидевших вместе с ним уголовников. Кефирные крышечки он чернил сажей и разглаживал ложечкой, и они выглядели так, будто их только что извлекли из раскопок, – портреты зэков становились похожими на чеканные лики римских императоров с античных монет.
Сережа взял с меня слово, что я непременно снова к нему приду. Замечу, что он вовсе не был всеядным и временами довольно сурово прощался с теми, кто был чужд ему по взглядам или излишне навязчив. Ко мне он проявил особенную теплоту, вызвавшую и у меня желание с ним дружить. Я был потрясен его художественным миром, широтой общения и щедростью. Все это было близко мне, и я предвкушал возможность принять его в своей мастерской и познакомить с моими друзьями.
Сережа тогда только что вернулся из экспедиции в гуцульские деревни на Карпатах и был очарован наивным искусством этого края. Он привез массу рисованных ковриков, расписных прялок, глиняных свистулек и, конечно, народные костюмы, которыми он просто упивался. При этом он не был коллекционером – все, что привозил и так обожал, он широко раздаривал случайным гостям.
Через два дня, следуя его приглашению, я пришел с друзьями: балериной Валентиной Калиновской, танцевавшей Кармен в нашем спектакле, и Валей Никулиным, повстречавшимся мне в киевской гостинице. С Валей я подружился в годы работы в «Современнике», он в то время был очень популярен как киноартист.
Конечно, я принес с собой всякие угощения и напитки. Параджанов был чрезвычайно возбужден и подарил Валентине Калиновской какие-то замечательные этнические бусы, а Вале Никулину – шубу, привезенную им с Карпат. Валя совершенно обалдел: актеры тогда получали крошечные деньги и для него это был царский подарок. Он не мог справиться со своим волнением и разрыдался. Мы бросились его успокаивать, горячо уверяя, что Параджанов всем дарит шубы; благодаря нашим остротам Валя пришел в себя и принял этот дар.

Пуговица Наполеона

В Тбилиси, куда он перебрался в конце семидесятых, Сережа жил на улице Котэ Месхи, 10, вместе со своей сестрой Анной. Это была взъерошенная полная дама преклонных лет, всегда находящаяся в процессе создания своей предполагаемой красоты путем накручивания скудных волос на бигуди. Одевалась она по-домашнему, в многослойном стиле: на ней одновременно уживались различные кофточки, душегрейки и фартуки. Она являла собой образ женщины – хранительницы очага. Сережа все время над ней подтрунивал, но она держала жесткую оборону и воинственно реагировала буквально на каждое его замечание. И постоянно внимательно слушала из-за перегородки, о чем говорят за столом.
Однажды Сережа пытался подарить мне кольцо с бриллиантом. Я сказал, что никогда ничего от него не приму, потому что так мне легче с ним общаться. Мало того, я стал нарочито грозно выговаривать ему, что мне его подарки не нужны и что я просто люблю его как друга.
Анна, услышав о кольце, страшно напряглась, но после моего отказа не сдержала восторженного порыва, выскочила из-за ширмы и стала меня обнимать, целовать и говорить, что я самый благородный человек на свете.
Как-то раз мы с Сережей и одним из его друзей шли прохладным вечером в сторону гостиницы «Иверия». На мне был черный кожаный пиджак – предмет вожделения многих грузинских модников. Неожиданно Сережа, как бы испытывая меня, спросил:
– Борис, а ты можешь подарить свой пиджак моему другу?
Мгновенно я снял пиджак и отдал этому человеку.
Параджанов с восторгом воскликнул:
– Я всегда знал, что ты широкая натура, и я это очень ценю!
Сережа тонко чувствовал красоту жизни и старался донести свое чувство прекрасного до зрителя. По отношению к начальству он обладал абсолютной неуступчивостью. Не существовало силы, которая могла бы его заставить переделывать свои фильмы.
Разумеется, он не мог уложиться в прокрустово ложе той зарплаты, которую предоставляла ему профессия режиссера кино. Или еще точнее: в отсутствие зарплаты режиссера кино, потому что он все время находился в простое. И ему приходилось как-то балансировать между полным безденежьем и тем артистическим времяпрепровождением, которое создавало необходимое настроение человека, пребывающего в гуще жизни.
Никакого интереса к деньгам как к богатству он не испытывал. Все, что он каким-то чудом доставал, выменивал и получал, он в тот же миг раздавал другим людям, оставляя себе лишь наслаждение от широты дарительного жеста.
Только это заставляло его радоваться, и только так он мог проживать свою жизнь.
Но поскольку он имел дело с предметами искусства и замечательно умел ценить красоту формы или красоту живописи, он в то же время знал их рыночную стоимость. И хотя для него это была игра, она давала ему кое-какие материальные средства и своим азартом доставляла удовольствие.
Однако такая жизнь требовала определенных контактов с «нужными» людьми, а они порой оказывались просто мошенниками. Параджанов же при своей жизненной сметке все равно оставался наивным человеком.
Однажды при мне к Сереже заявились совершенно темные люди, с которыми он вел какие-то переговоры. Я видел, как Сережа высыпал на стол содержимое маленького красного бархатного мешочка, в котором у него хранились драгоценности.
Среди этих вещей была (как утверждал Сережа) даже пуговица Наполеона в виде мухи с крылышками, средняя часть туловища которой была сделана из изумруда, головка из золота, а крылышки из прозрачной слюды с прожилками из платиновой проволоки. Сережа очень гордился этой диковинкой. Кроме этого шедевра, в мешочке находились колечки с бриллиантами и другие мелкие ювелирные изделия.
Некоторое время знакомые Сережи разглядывали эти предметы, после чего один из них надел на палец перстень с бриллиантом и во время долгого разговора непрестанно им любовался. Затем ему понадобилось выйти в туалет. А надо сказать, что комната Сережи находилась на третьем этаже старого тбилисского дома, каждый этаж которого был окружен галереей с красивым резным деревянным ограждением. Туалет находился тоже на третьем этаже в конце галереи и висел, по существу, в воздухе. Человек с кольцом на пальце вышел в этот туалет и через несколько минут вернулся мрачный и уже без кольца:
– Сережа, ты понимаешь, я ничего не мог поделать – кольцо упало вниз!
Гости замолчали и напряглись. Но Сережа лишь рассмеялся и сказал:
– Ну, значит, туда ему и дорога!

“За кулисами жужжит…”

Весной 1978 года я выпускал в Ереване балет «Спартак» на музыку Арама Хачатуряна и часто приезжал в театр, чтобы следить за постановкой. Я делал этот балет в содружестве с балетмейстером Виленом Галстяном, который пригласил меня как художника спектакля.
Сначала был задуман гастрольный вариант спектакля. Балетная труппа театра выезжала на выступления в Южную Америку, и я сделал такое оформление, которое легко перевозилось бы из города в город. Гастроли прошли успешно, и Вилен обратился ко мне с просьбой приступить к работе над второй редакцией балета для основной сцены театра им.Спендиарова в Ереване.
Здание этого театра было построено архитектором А.О.Таманяном, классиком армянской архитектуры, с таким расчетом, чтобы зритель, сидящий в зале, мог видеть действие, разворачивающееся на трех площадках сразу. Портал театра имел трехчастное деление – в центре основная сцена и две других по ее сторонам.
Я предложил масштабное решение: был сделан гигантский полукруг римского цирка, который обнимал все три сцены. Его длина по окружности составляла 52 метра (поскольку непосвященному в театральные таинства читателю это ничего не говорит, замечу для примера, что портал Большого театра по горизонтали составляет 18 метров). Огромная аркада служила местом действия спектакля, и именно здесь происходили сцены боев гладиаторов, а в конце их казнь и сцена пьеты.
Мы прилетели с Беллой в Ереван 23 марта. Первым ярким впечатлением стала встреча с Грантом Матевосяном, которому мы привезли из Москвы оригинальный подарок от Андрея Битова – валенки. В Ереване иногда бывает зимой очень холодно. Грант страдал от этого и мечтал сидеть за письменным столом в валенках.
Сильва Капутикян, которая опекала нас во все время нашего пребывания в Ереване, познакомила нас в Эчмиадзине с Католикосом Вазгеном Первым. Встреча произвела на нас с Беллой сильнейшее впечатление, и Белла попросила Католикоса об исповеди. Он был несколько удивлен этой просьбой, но, видя, что у нее выступили слезы на глазах, согласился. В этот же вечер Сильва, стихи которой переводила Белла, устроила у себя дома большой прием в нашу честь, где присутствовали многие армянские писатели и поэты. Среди гостей был Геворг Эмин, с которым позднее нам довелось вместе побывать на театральном фестивале в Лондоне.
Белла сделала немало переводов классиков армянской поэзии Ованеса Туманяна и Аветика Исаакяна и читала их на приеме. Имя Аветика Исаакяна армянские литераторы произносили с особенным уважением, неизменно называя его «Варпет» (мастер). Белла читала его стихи.
…Мы с Беллой увиделись с Параджановым в кафе «Ереван» в самом центре города. Стояла весна, солнце сияло, но было холодно. Компания подобралась разнообразная, в основном ереванские друзья Сережи и, конечно, Гарик, тогда подросток, не расстававшийся с дядей. Были также Вилен Галстян и Марлен Кораллов – журналист, старый лагерный друг Чабуа Амирэджиби.
Это была первая встреча Беллы с Параджановым. Следуя порыву, она сняла с себя массивный золотой крест и надела на Сергея. Его очень растрогал подарок Беллы. Параджанов настолько привык сам дарить, что растерялся от этого жеста.
Стараясь развеселить компанию, дрожавшую на террасе открытого кафе, Сережа развлекал гостей тем, что привязывал фрукты к склонявшимся над столиком веткам не успевшего расцвести дерева. Мы пили вино и оживленно общались, а над нами висели грозди импортного винограда и апельсины.
Сережа пригласил нас к скульптору Ерванду Кочару – классику современного искусства Армении, создателю графического шедевра – цикла иллюстраций к героическому эпосу «Давид Сасунский». Мы встретились в последний год его жизни, когда он вернулся к своим авангардистским исканиям, когда-то легшим в основу его творчества. Я разглядел в этом искреннем порыве чистоту его помыслов и неискоренимую наивность большого художника. Он был рад показать работы и просто побыть с нами рядом.
Вечером этого же дня состоялась премьера балета «Спартак» в театре им.Спендиарова. Мы с Беллой, Сережа и Вилен Галстян сидели в зале. Рядом с нами находились Марлен Кораллов и художник Роберт Элибекян.
Во время спектакля Сережа объяснял мне, что, по его мнению, следует исправить. В антракте, собрав, как всегда, вокруг себя толпу, он острил на разные темы, включая свое пребывание в тюрьме, и вдруг начал издавать странный зудящий звук.
– Это за кулисами жужжит, – пояснил он. – Армянские балерины бреют ноги электробритвами.
Конечно, можно было и не вспоминать этот эпизод, но иначе, если не достоверно, о Параджанове не расскажешь. После окончания балета он подсказал Вилену Галстяну одно очень правильное режиссерское решение. Дело в том, что во время финала – казни Спартака и его соратников – в каждой арке по всему периметру аркады возникали кресты с распятыми рабами-повстанцами. Их изображали актеры балета, неподвижно стоявшие у крестов с распростертыми руками. Но поскольку это балет, доказывал Параджанов, актеры должны извиваться на крестах – это станет действенным приемом.
Финал спектакля был придуман мной: Спартака и четырех его соратников приковывали к металлической решетке, которая служила занавесом спектакля, и вместе с этой решеткой поднимали на самый верх, под портал театра, где римляне копьями добивали распятых, висящих в воздухе. В постановочном отношении это было очень эффектно, и Сереже нравилось такое решение.
На следующий день после премьеры «Спартака» мы с Беллой, Сережей, его племянником Гариком и Виленом Галстяном поехали смотреть храмы Гарни и Гегард. Особенно большое впечатление произвел храм Гегард, вырубленный в скале. Оказалось, что Параджанов хорошо знал архитектуру и историю этого храма. На обратном пути мы остановились в крестьянском, по-армянски гостеприимном доме и словно завороженные смотрели, как готовят кюфту. Это тоже был своеобразный спектакль. Хозяйка дома готовила рубленое мясо, которое бесконечно взбивала в пену. Нас угощали дивным молодым вином. Сережа чувствовал себя совершенно умиротворенным. Белла радовалась общению с этими простыми людьми.

“Ты армянин? Чем торгуешь?”

Одним из друзей Сережи тех лет был кинорежиссер Александр Атанесян, которого я зову Шура. Мы с Беллой познакомились с ним, когда приезжали в гости к Параджанову. Шура работал с Сережей вторым режиссером на фильмах «Легенда о Сурамской крепости», «Арабески на тему Пиросмани», «Ашик-Кериб». Сережа дружески к нему относился, а Шура старался ему помогать во всем и заботился о нем. Шура – талантливый, мыслящий человек. Нас сводит идея дружбы с Сережей Параджановым – вероятно, главным человеком в Шуриной судьбе.
По моей просьбе Шура Атанесян охотно поделился воспоминаниями о Параджанове:
– В начале восьмидесятых я работал директором Театра дружбы народов. Помните такие театры гастрольные? У нас не было собственной труппы, мы либо привозили на гастроли другие театры, либо творческие вечера устраивали. И вот я, не имея на то права, организовал творческие вечера Андрея Тарковского в Тбилиси.
Встречать Тарковского пришел на вокзал и Параджанов. Заброшенный, никому не нужный, выглядел он, мягко говоря, эксцентрично. Я сначала решил, что это какой-то городской сумасшедший – запущенный такой. Стояла середина декабря, а он – без носков, туфли на босу ногу, причем очевидно было, что эти туфли выполняли как функцию выходной обуви, так и домашних тапочек: дома он, видимо, ходил, сминая задники, они потерлись. Туфли были коричневые, а задники – желтые. Одет был в сиротские короткие штаны в широкую полосочку и нитяной вытянутый свитер на голое тело; свитер задрался, оттуда голое пузо торчало без майки, я подозреваю, что и трусов на нем не было… Он и мылся всего четыре раза в год – весной, летом, осенью и зимой ходил в баню. Ванны дома не имелось, а из крана умывальника не текла вода. Она не доходила даже до второго этажа, поэтому в уборной смывали ведрами.
Довершали туалет Параджанова чудной плащ цвета школьных чернил с отливом и клеенчатая кепка, которую в Тбилиси называли «хинкали». Таксисты советские такие кепки носили, на хинкали похожие. И в руке он держал пыльный букетик маленький, не знаю, где он его украл, а то, что он его украл, было несомненно. Это были то ли хризантемы, то ли бессмертники. Наверное, он стащил их у цветочного магазина – ими украшают букеты, отдельно не продают обычно.
И вот с этим букетом он подошел прямо ко мне – сразу понял, что я, так сказать, самый главный, хотя Тарковского встречали человек пятнадцать, – и на очень плохом армянском – он по-армянски не разговаривал, знал всего несколько слов – спросил: «Ты армянин?» И когда я ответил «да», недолго думая поинтересовался: «Чем торгуешь?»
Если бы он был моложе, если бы у него не было седых волос, я бы, конечно, его послал. Но у нас не принято грубить старшим, и я ничего не нашел умнее, как ответить: «Искусством».
Что соответствовало действительности. И тут он – а дело было, напомню, темным поздним вечером, в декабре – ткнул пальцем в обручальное кольцо червонного золота, которое бабушка мне подарила на свадьбу: «А “баджагло” на искусстве заработал?»
Червонное золото на тбилисском диалекте называется «баджагло». Я удивился: «Ничего себе, городской сумасшедший, ночью без очков червонное золото по цвету определил!»
Но ответить я не успел: подбежала какая-то женщина, явно неместная, не тбилисская, и спрашивает: «Дяденька, а цветы продадите?» – «Конечно». – «Сколько стоит?»
«А вот мои племянники… – говорит Параджанов и показывает на парней: со мной человек десять было ребят из клуба кинолюбителей. – Поцелуйте их по одному разу – и цветочки ваши».
«Да вы шутите!» – И женщина пошла прочь.
Он за ней побежал: «Ладно, ладно, дайте два рубля!» – «Нет, это дорого, дам пятьдесят копеек…»
И так, торгуясь, они удалились. В итоге он вернулся с полутора рублями, страшно счастливый. А пока его не было, я поглядел: эти ребята из клуба кинолюбителей как-то напряглись – и спросил, в чем дело. Мне отвечают: «А ты знаешь, кто это? Это Параджанов».

Параджанов и Демон

Когда Сережу освободили, его пригласил министр кинематографии Грузии и предложил ему работу. Это было как гром среди ясного неба – человек только неделю назад сидел в тюрьме, прощался с жизнью, вдруг его вызывают, предлагают быть художественным руководителем у молодых режиссеров, чтобы получать какую-то зарплату… Параджанов вышел из министерства и прямиком отправился на почту – отправлять телеграмму на студию им.Довженко, чтобы оттуда на «Грузия-фильм» прислали трудовую книжку. С того дня, как я начал после суда везде его сопровождать, он предпочитал не писать и не читать самостоятельно, в лучшем случае диктовал. Так вот он мне продиктовал телеграмму: «Киев, Брест-Литовский бульвар, киностудия им.Довженко. В сером тумане ваших скучных фильмов найдите время прислать мне мое досье. Сергей Параджанов».
Он умел уколоть, сказать гадость. Когда Гарик, который по отцу был Хачатуров, но тогда уже поменял фамилию, поступил во ВГИК, Сережа послал телеграмму ректору: «Поздравляю вас с будущим гением советского кинематографа Гари Параджановым. Режиссер Сергей Хачатуров».
Когда прибыла трудовая книжка, к министру пригласили Параджанова и Додо Абашидзе. Я мирно сидел в приемной, ждал, когда они выйдут. Тут появляется Параджанов и говорит: «Нужно срочно найти сценарий для фильма!»
Мы примчались к Сереже домой, открыли какие-то чемоданы, нашли там пыльные рукописи. Больше всего меня потрясли рукописи сценария «Демон», несколько экземпляров с разными титульными листами. На первом титуле было написано: «Виктор Шкловский. Демон». На втором: «Виктор Шкловский при участии Параджанова». На третьем: «Виктор Шкловский и Сергей Параджанов», на четвертом: «Сергей Параджанов и Виктор Шкловский», на пятом – «Сергей Параджанов при участии Виктора Шкловского», а на шестом: «Сергей Параджанов и Михаил Лермонтов». Он пытался пропихнуть сценарий «Демона», на что министр сказал: «Нет, сейчас это не нужно, сними что-нибудь нейтральное».

Гений в маминых трусах

– Шура, ты работал с Параджановым на трех фильмах. Расскажи, каким он был на площадке?
– Отвратительный. Хуже просто не бывает. Ругался, орал, всё путал, но виноваты в этом были остальные. Дело в том, что он видел фильм, а мы его не видели и не понимали, чего он хочет. Поскольку я проводил с ним больше времени, чем другие, я хоть как-то его понимал. И одна из моих функций была – переводчик: он ругался матом на группу, а я переводил этот мат: кто что должен сделать.
Ему было тяжело работать, потому что он не знал производства совершенно, хотя и хвалился, что у него была пятерка по организации производства. Он не понимал необходимой в работе последовательности. Если он говорил: там всадники, то они должны были появиться в эту же секунду. Он не хотел понимать, что им надо доскакать, одеться, запрячь лошадей и прочее.
Параджанов обожал актеров, очень трепетно к ним относился, сам их выбирал, даже самых последних людей из массовки выбирал сам. Каскадеров боялся: понимал, что они могут морду набить, и с ними был крайне вежлив, и уважал шоферов. Всех остальных он вообще не считал за людей, унижал, кричал, мы все бегали, обвешанные ожерельями из булавок, ниток, иголок, каких-то скрепок, защепок, карандашей, фломастеров, потому что, когда он руку поднимал – карандаш! – надо было в эту же секунду сунуть карандаш ему в руку. Иначе – уже скандал, уже война.
Я каждый день проводил с Параджановым минимум по десять часов, но так и не понял механизм его образного мышления. Думаю, и никому его не понять, потому что это делалось левой рукой, между делом. Единственное, что Сережа сделал на моей памяти сознательно и сосредоточенно, – это эскизы костюмов к «Сурамской крепости». Он где-то нашел пачку листов наждачной бумаги, притащил домой, сказал, это гениальный фон. Собрал свои тряпочки и начал выкладывать, а мы с Аликом клеили. Он просто накладывал тряпочки: это костюм Вардо, это костюм Усман-ага, это костюм мальчика, это костюм волынщика. Сделал штук пятнадцать и все раздарил. Одну я у него украл после фильма. Украл в отместку. Он мне как-то подарил замечательную работу: в пику Эйзенштейну он сделал мексиканский цикл, чудные три рисунка в окантовке, и подарил их мне на день рождения. В восемьдесят пятом году, перед выставкой, он их выпросил – «на время, на выставке повесить». И не вернул. Я все повторял: «Сереж, верни, ты же мне их подарил». – «Нет…» – «Как же так, у меня что-то на память о тебе должно остаться!» – «Никогда, ни за что, сам украдешь», – сказал он. Чем навел меня на мысль.
Когда фильм был закончен, он начал эти эскизы раздаривать. Коре Церетели, монтажеру подарил, каким-то бессмысленным французам дуракам подарил, тут я расстроился, понял, что он все раздарит. И утащил один из эскизов, он даже не заметил. Он странно к этому относился: некоторые работы очень берег, а к некоторым относился равнодушно.
Жора, Гарика папа, когда ругался с Сережей и хотел его уколоть, пользовался главным аргументом: «Ты так себя ведешь, как будто ты снял “Клеопатру”, – заявлял он, поскольку для него это был образец кинематографа.
Он спрашивал Балаяна: «Рома, это правда, что Сергей гений?» – «Да, он гений». – «А почему в маминых трусах ходит? Гении разве ходят в маминых трусах?»
Ужас. У нас был товарищ, Лева-цеховик, он сшил Сереже трусы, сатиновые, черные – как положено. На Сережин размер было очень трудно в советское время что-то купить. Лева сшил двадцать четыре пары трусов. «Вот, это тебе на год. Когда закончатся, еще сошью», – сказал он.
Параджанов, когда Лева принес эти трусы, очень обрадовался и надел их все сразу, причем не друг на друга, а как платье с оборками, одни даже надел на голову. Страшно веселился. Сохранилась фотография: Параджанов в таком «наряде».
Половину этих трусов, двенадцать штук, он через меня послал Эльдару Рязанову. Я привез и вручил со словами: «От Параджанова».
Тот, видно, подумал, что Параджанов прислал какой-нибудь ковер, что-то ценное, а когда открыл коробку и увидел двенадцать пар черных блестящих сатиновых трусов, был потрясен совершенно. Ждал всего, кроме этого…

***
…Мы с Беллой навещали его в Пироговской больнице около Новодевичьего монастыря. Было так непривычно видеть Сережу в больничной обстановке. Он лежал необычно тихий, но иногда одним-двумя словами вдруг возвращал себя – прежнего, и было счастьем это ощущать. Он ликовал при виде Беллы, старался знакомить ее с врачами, так же, как когда-то в Тбилиси с прохожими на улице Котэ Месхи.
Мы успели повидать Сережу Параджанова в московской больнице три раза. Это и было наше прощание.

На снимках: Арно Бабаджанян и Майя Плисецкая (кузина Мессерера) на Севане; дома у Параджанова: второй слева Борис Мессерер, наверху Тонино Гуэрра и Параджанов, внизу Василий Катанян; Белла Ахмадуллина, Майя Плисецкая и Борис Мессерер.

Подготовила Ева КАЗАРЯН