“Политики всегда знали, что я армянин и сын эмигрантов”

Шарль с Эдит Пиаф

Армянский космос померк: остановилось сердце великого армянина Шарля АЗНАВУРА, человека, для многих открывшего свою историческую родину. Его улыбка, казалось, озаряла весь мир. «Надо смеяться! Каждый день. Без исключения» — вот правило, которого он придерживался всю жизнь. Он никогда не скрывал свое происхождение, свои армянские корни. При этом писал французские песни, французскую поэзию, был французским шансонье. Азнавур прожил необыкновенно емкие и счастливые годы, полные артистического творчества. Не останавливался ни на минуту. “Когда-то я работал 24 часа в сутки, последнее время — только 12. Не работать вообще — это умереть от тоски и безделья…” — сказал в одном из интервью. Его трудолюбие началось в “закулисном детстве”, которое он описал в автобиографической книге. Она о жизненном и творческом пути, о первых шагах артиста, о любви, о вечно юном Париже. Написанная живым и остроумным слогом, она стала бестселлером и издавалась во многих странах. Предлагаем отрывки из книги, а также воспоминаний сестры Артиста. И несколько мыслей Маэстро…

Звезда армянской оперетты

Мое первое появление перед публикой было чистой импровизацией. Никто не побуждал меня к этому. Родители, как и остальные армянские актеры, не могли подолгу оставаться вдали от сцены: они создали некое подобие труппы, которая, как могла, исполняла армянские оперетты. В дни спектаклей, не имея возможности нанять нам с Аидой (сестрой) английских или шведских нянь, родители оставляли нас за кулисами без присмотра. Однажды вечером — мне тогда было около трех лет — незадолго до начала спектакля я приоткрыл занавес и оказался на сцене, лицом к лицу с публикой. И тогда мне пришло в голову прочитать какое-нибудь стихотворение по-армянски. Услышав аплодисменты, артисты запаниковали, решив, что публика недовольна ожиданием. Но кто-то из знакомых пришел за кулисы и успокоил их, рассказав о моем выходе как еще об одном развлечении публики. Это было единственное в моей жизни выступление на сцене на армянском языке. Тогда я впервые получил удовольствие от аплодисментов. Теперь мне кажется, что в тот самый момент, выступая перед эмигрантской публикой на сцене зала “Научных сообществ”, я подхватил вирус, от которого так и не сумел избавиться.

Первое прослушивание “маленького кавказца”

Не знаю, почему вдруг у меня возникла эта идея, но в один из дней 1933 года я, не предупредив родителей, решил взять в руки перо и предложить свои услуги г-ну Пьеру Юмблю, главному руководителю театра “Пти Монд”, дававшего детские спектакли по четвергам и праздничным дням. Здравствуйте, орфографические ошибки! Но, в конечном счете, просьба была не о приеме во Французскую академию. Я с нетерпением дожидался ответа, который действительно получил и в котором было приглашение на прослушивание. На свете нет ничего более ужасного, чем детские прослушивания. Особенно это было страшно для моей мамы, которую неожиданно поставили перед свершившимся фактом. Добравшись до места, она столкнулась со своеобразной фауной в лице болтливых мамаш, громкими и противными голосами повествующих каждому об одаренности и талантах их отпрысков. Мама не знала, куда от них деться. Я же впервые в жизни испытал жуткий страх перед выходом на сцену. Когда настала моя очередь, я дал пианисту свою партитуру, объяснил, что собираюсь делать, и, отстукивая такт ногой, задал нужный темп, без которого мой кавказский танец исполнять было невозможно. Тишина, вступление, и, не глядя на окружающих, я принялся танцевать “русский танец”, как говорят во Франции. С чечеткой справился без особого труда. Закончив номер, услышал: “Спасибо, оставьте свой адрес, вам напишут”. И мы с мамой, опустив головы, пошли домой, не надеясь на успех. Через две недели я получил письмо, подписанное рукой самого г-на Юмбля, начинавшееся так: “Дорогой маленький кавказец…” В конце письма уточнялись дата моего первого появления на сцене и сумма предполагаемого гонорара. В доме тогда начался настоящий аврал: мне нужны были костюм, черкеска, посеребренный пояс, кинжал, оправленный драгоценными камнями, и, конечно, мягкие сапоги на тонкой подошве, которые позволяют стоять на мысках, словно ты босиком. Мама начала шить костюм, отец нашел все необходимое для моего выступления. Вот таким образом в последний четверг перед Рождеством 1933 года я сделал свои первые “танцевальные шаги” на сцене старого “Трокадеро”.

 Встреча с прошлым

1936 год. Коммунистическая партия организовывала пикники, на которых Вальдек Роше всякий раз выступал с небольшой речью. В моде были русские фильмы. Их по два сеанса показывали каждое воскресенье в театре “Пигаль”. Мы приносили с собой плетеные корзинки, полные провизии и напитков, и смотрели фильмы: “Максим”, “Юность Максима”, “Броненосец “Потемкин”, “Ленин в Октябре”, “Стачка” и другие, без сомнения, агитационного характера. Но мы не задумывались над этим, нас больше всего волновала игра актеров. Там же мы посмотрели “Пепо” — первый армянский фильм. То были времена веры в советский рай, дававший надежду на новую жизнь, где все пели революционные песни, вступали в Союз армянской молодежи (JAF), в котором Мелинэ, будущая Манушян, была секретарем, а Мисак Манушян активным членом. Посещали организованные армянами балы, на которые отца приглашали петь — ему всегда удавалось выжать слезы у присутствовавших на вечере женщин. Мы с Аидой тоже участвовали в программе со своим номером. Оркестры, развлекавшие публику, не всегда были армянскими. Но, как бы то ни было, им вменялось в обязанность знать хотя бы фрагменты армянских народных мелодий, под которые можно танцевать. Всегда присутствовал человек, снимавший на пленку часть вечеринки, и — о чудо! — до ее окончания он возвращался с готовым черно-белым немым фильмом и показывал его на куске материи, заменявшем экран.
В тот период армянская община еще не была полностью воссоединена. Подобные встречи после долгой разлуки, сопровождаемые смехом и слезами, были внове. Сегодня это может казаться по-детски наивным, но как грело душу чудом спасшихся людей чувство, что они вновь обрели друг друга! Это было потрясающе, это была встреча с прошлым, с тем прошлым, которое называют старыми добрыми временами, которое было до всех несчастий, бурь, побегов, массового переселения, лишений, доносов, ненависти, мести.

Способен на все

Говорят, что немцы очень организованная нация, французы считаются лучшими на свете любовниками, американцы — помешанными на деньгах, шотландцы — скуповатыми. Об армянах же говорят так: “Да, они преуспевают в делах — и добавляют: — Чтобы справиться с одним армянином, нужны два еврея”. Я, честно говоря, не могу сказать, правда ли это. Возможно, наша семья как раз и является тем исключением, которое подтверждает общее правило. Сам я ничего не смыслю в делах, а мой славный отец преуспевал в них еще меньше. Объявив себя банкротом на улице Юшет, сдав ключи от бистро на улице Кардиналь-Лемуан, отец наконец нашел хорошую работу в ресторане “Средиземноморье” на площади Одеон. Это было в начале 1937 года, года Международной выставки. С самого ее открытия весь персонал ресторана был отправлен обслуживать павильон стран Средиземноморья. Мы с Аидой обедали там бесплатно. Меня потрясли две вещи. Одна из них — огромные павильоны России и Германии, располагавшиеся напротив друг друга и словно бросавшие друг другу вызов, а также новое волшебное изобретение, представленное в немецком павильоне, впоследствии названное телевидением. Вскоре после этого кинозал “Синеак”, находившийся возле церкви Ля Мадлен, установил в своем подвале небольшую студию с камерой и микрофоном, и прохожие могли ознакомиться с новшеством, глядя на экран телевизора, стоявшего у входа в кинотеатр. Мы с Аидой в зеленом гриме, необходимом для экрана, часто исполняли там популярные песни, став, таким образом, одними из первых французов, певших на частном телевидении, правда, анонимно и бесплатно.

Отцовская тележка

Сентябрь 1948 года. Мы отправляемся в “Америки” — так это будет правильнее звучать. Тогда мы ничуть не сомневались, что нас с распростертыми объятиями ждут Бродвей, джаз, мюзиклы и, чем черт не шутит, даже Голливуд. По приезде мы рассчитывали, что остановимся у Эдит (Эдит Пиаф). Но была одна проблема: на что будет жить моя семья, пока я не устроюсь на работу и не смогу отсылать им деньги? Отец собирался арендовать небольшой ларек на одном из блошиных рынков Сент-Уэна. Он был убежден, что все прекрасно получится. Сказано — сделано. Мы выбрали рынок Малик. С этого дня отец стал наведываться в аукционный зал улицы Друо, где по дешевке приобретал бесконечное количество странных предметов, продаваемых корзинами. Чего там только не было — посуда, постельное белье, лампы, не знаю, что еще… да все что угодно! Сделав покупки, он брал внаем тележку и, нагруженный как мул, задыхаясь и потея, усталый, но полный решимости, тащил ее на улицу Друо. Эту чертову тележку, забитую доверху, надо было тянуть за собой, поднимаясь на холм Монмартра, а затем, спускаясь с него, тормозить изо всех сил. Я помогал ему, как мог, подталкивая сзади. Думая о том, что отныне ему придется таскать ее самому, я очень переживал. Образ отца с тележкой до сих пор стоит у меня перед глазами, и каждый раз, мысленно возвращаясь к нему, я испытываю боль. Но отец тащил ее так, словно что-то совершенно естественное, я бы даже сказал, делал это с воодушевлением. Он был уверен, что мы выкарабкаемся, и мы выкарабкались…
…Я поехал за билетами, оказалось, что все билеты на прямые рейсы раскуплены. Нам предложили два до Амстердама, где, как нас уверяли, можно было найти свободные места на самолетах компании KLM. Но, увы, в Амстердаме мы попали в самый разгар празднований коронации королевы Джулианы, и все билеты раскуплены на много дней вперед. Авиакомпания поселила нас в городской гостинице. День, другой — и наши доллары потихоньку начали таять. Мы каждый день ездили в аэропорт “Шипхол” при “доспехах” и со всем багажом в надежде улететь. И вот наконец — пункт иммиграционного контроля, где на нас посмотрели с недоверием. Что это за чудаковатые молодчики, отправлявшиеся в Америку без денег и, что совершенно непонятно, без визы и обратного билета? Мы просто-напросто забыли, что для посещения страны нужны были либо виза, либо контракт на работу. Мы стояли перед чиновниками аэропорта, совершенно не понимая, чего они от нас хотят. Наконец нам нашли переводчицу.
— Разве вы не знали, что для въезда в США нужна виза?
— Если бы мы знали, то предприняли бы необходимые шаги.
— У вас есть обратные билеты?
— Нет.
— Зачем вы приехали?
— Встретиться с Эдит Пиаф. Похоже, ей не было знакомо имя Эдит, приехавшей тогда в Америку впервые. Мы несколько часов оставались в пределах зоны таможенного контроля. И вот, наконец, какой-то колосс в черной униформе сделал нам знак следовать за ним и попросил сесть в длинный темный лимузин, напоминавший похоронный катафалк. Через добрые полчаса пути машина въехала на паром, и мы стали всматриваться в светящиеся огни Нью-Йорка. Мы прибыли на Эллис-Айленд — остров, куда загоняли людей, незаконно прибывших в страну со всех концов света.
На третий день нас вызвали и на таком же лимузине доставили в Нью-Йорк, к судье, которому помогала переводчица. Здесь все повторилось слово в слово: “Зачем вы приехали? Намеревались ли вы покушаться на жизнь президента?” Можно подумать, что, возникни у меня такое желание, я, как дурак, сообщил бы им об этом. “Принадлежите ли вы к какой-либо политической партии? Какова ваша профессия?”
— “Мы пишем песни”.
…Мы зашли в маленький отель “Ленгвэл”, расположенный на 44-й улице, и сняли каждый по комнате за умеренную плату — семь долларов в неделю. Это, конечно, был не дворец. Какая разница, зато мы в Нью-Йорке, в городе, о котором мечтали все годы оккупации! В этой стране правило зрелище, там жили все артисты, перед которыми мы преклонялись и которыми восхищаемся до сих пор. Мы лелеяли надежду найти в нем свою нишу и ничего не боялись, ведь все складывалось как нельзя лучше. У нас оставалось всего несколько долларов, но мы верили в успех.
…Наконец Эдит вернулась из Канады. Мы немедленно отправились к ней. Она была очень удивлена: “Какого черта вы здесь делаете?” — “Мы же поспорили, вот и приехали к тебе!” Это ее немного развеселило, но не слишком. Наконец она смягчилась и сказала: “Ладно, попытаемся найти вам денег”.
…С Эдит опасно было совершить промах, не важно, шла ли речь о фильме, театральной постановке, книге или ресторане. Если ей что-то не нравилось, вас ожидало презрительное: “Что ж, я так и знала, тебе всегда не хватало чувствительности”. Однажды вечером, когда я вернулся из кинотеатра, она спросила, что я смотрел. Стараясь соблюдать осторожность, я процедил сквозь зубы название фильма: “Третий мужчина”.
— И что, он действительно так хорош?
— Для меня так лучше не бывает.
— А для меня?
— Мне кажется… ну, в общем, я не готов поклясться, что тебе понравится.
— Ладно, завтра пойду посмотрю, но если фильм плохой, тебе не поздоровится!
На следующий день мы всей толпой явились в кинозал на Авеню Опера, где показывали “Третьего мужчину”. Наша дорогая Эдит сразу поддалась обаянию Орсона Уэллса и, узнав, что фильм попеременно показывают то в оригинальной версии, то на французском языке, потащила нас туда на следующий день, и через день, и так далее в течение последующих десяти дней. Мы надеялись, что всех спасет отъезд в Соединенные Штаты. Но надо было знать упорство Эдит, которая, если ей понравилось что-то или кто-то, навязывала вам это день за днем. Как только мы приехали в Нью-Йорк, она попросила Константина купить газету и посмотреть, где показывают “Третьего мужчину”. Фильм еще не сошел с афиш какого-то кинотеатра в самой глубинке Бруклина. Мы с трудом втиснулись в два такси: “Орсон Уэллс, мы едем к тебе!” В кинотеатре Эдит, как правило, усаживалась поближе к экрану в окружении своего маленького общества. Я под тем предлогом, что болят глаза, сел в середину зала и, да простит меня Господь, исключительно из-за разницы во времени, уснул. По окончании сеанса, когда Морфей все еще держал меня в своих сладких объятиях, вдруг почувствовал, что кто-то меня немилосердно трясет, и услышал знакомый голос:
— Так, голубчик! Значит, спим! Спим, а не смотрим великий фильм! Это достойно наказания! Так и знай, с сегодняшнего дня я не разрешаю тебе смотреть его, мы будем ходить одни.
Ощущая на себе завистливые взгляды товарищей, я вместе с остальными вернулся в отель.
У Эдит были свои пунктики: например, она могла есть одно и то же блюдо две недели подряд, пить не просыхая, а потом вообще не пить, смотреть по десять раз один и тот же спектакль или фильм, “усыновить” кого-нибудь, проводить с этим человеком все свое время и вдруг забыть о нем и не видеться больше никогда. Эта уличная девчонка научилась знать и любить многое, она имела интуицию и очень верный вкус.

“Тебя убьют, Шарль, за несколько дней до освобождения убьют!”

(Отрывки из книги воспоминаний сестры Аиды Азнавур-Гарваренц “Мой брат Шарль Азнавур”)
***
Шарль, который в отсутствие отца чувствовал себя мужчиной в доме и ответственным за нас, решил отправиться на добычу еды. Как это ни было опасно, он все же надеялся найти что-нибудь съестное. Мишелин, его молоденькая невеста, плакала, напуганная решимостью Шарля.
— Тебя убьют, Шарль, за несколько дней до освобождения убьют!
Но жених не послушался, уверенным шагом вышел из дому, гремя истоптанными, рваными башмаками, которые еле держались на ногах.
Не прошло, однако, и часу, как брат вернулся. Он с трудом сохранял равновесие — нет, он не был ранен, просто нес на плече тяжелую сумку, где было по меньшей мере пятьдесят килограммов картошки. Надо было видеть его в этот момент…
Радость никогда не приходит одна. В тот же вечер появился Миша. Он поехал в Лион, не зная, как и все, что этот центр Сопротивления наводнен шпионами, доносчиками, агентами тайной полиции и гестаповцами под разными личинами. Так что оставаться там было куда опасней, и при первой же возможности отец бежал из города. На пути в Париж ему пришлось немало помыкаться, но он тоже вернулся домой с полной сумкой еды.
Железные решетки магазинов Парижа были на засове. Оккупанты собирали вещи, увозя с собой тех, кто сотрудничал с ними. Передовые отряды Леклерка, спешившие освободить Париж, уже видели башни храма Шартр — конец был близок. Мы все четверо были живы-здоровы и вместе. Даже не верилось… Друг нашей семьи Тиран Воскерчян, который был хорошо осведомлен о подпольной деятельности нашей семьи (он сам тоже был участником Сопротивления), часто говорил мне:
— Азнавуряны могли быть раз сто расстреляны… Ну что ж, то, что казалось неизбежным, слава богу, миновало нас.
Мы с Шарлем и Мишелин вместе встречали освободителей. Все — от мала до велика — высыпали на улицы, был общенародный праздник, люди радовались, и мы вместе с ними. С быстро мчавшихся танков солдаты бросали нам консервы, жвачку, шоколад, сигареты, которые мы ловили в воздухе. Шарль собирал все, что мы ловили, в сумку — даже в самые волнующие минуты мой брат не теряет хладнокровия и трезвого рассудка.
Вечером из принесенного нами мама накрыла богатый стол. Появились и бутылки, которые годами хранились для радостных событий. Гости следовали один за другим, всем хотелось поднять бокал и поздравить Мишу. Он благодарил их, пел и пил за все, что пришлось нам пережить за годы войны. Когда тосты иссякли, Миша открыл телефонную книгу и стал пить за господ Аалами, Ааберга, Аарона… Мы смотрели на него и от души хохотали. В этот день ему было позволено все, он это право заслужил.
В полночь Шарль, Мишелин, Пьер Рош и я вышли на улицу. Празднество продолжалось. Мы встретили одного лейтенанта Советской армии, армянина, который на своем “виллисе” повез нас в Булонский лес. Вторая бронетанковая дивизия квартировала там.
Казалось, все девушки Парижа пришли на свидание в Булонский лес. Судя по количеству велосипедов и развевавшихся на траве ярких одежд, солдаты в ту ночь неплохо провели время…
Двадцать седьмое мая 1947 года навсегда останется в хронике нашей семьи. Мишелин, ставшая женой Шарля, в этот день произвела на свет маленькую Азнавурян — Сэду. Она стала началом нового поколения — этот новый росток пошатнувшегося фамильного древа должен был расцвести на совершенно иной, свободной земле. Волнение Миши было понятно: наконец-то у него есть внук от французско-подданных родителей. Рожденная во Франции хорошенькая француженка.
— Для нее-то уж во всяком случае не пожалеют противогаза, — с улыбающимися и повлажневшими глазами шептал Миша.
Мама, которая прежде всего была женщиной, таяла от одного прикосновения к малышке. Это то своеобразное, присущее женщинам чувство, которое словами не выразишь.
Что касается Шарля, то он был так очарован своим творением, что, не в силах оторвать глаз от малышки, не хотел уходить из родильного дома. Акушерки были вынуждены прогнать его.
Наша семья увеличилась, а денег по-прежнему не хватало. Рош и Азнавур выбивались из сил и, написав песню прямо на крышке рояля, бежали к Мистингету или Морису Шевалье, чтобы продать ее. То, что они делали, еще не ценилось, незамеченными оставались также и мои исполнения…
У родителей Мишелин был ларек на черном рынке Сент-Уэн. Изобретательный ум Миши не дремал в поисках выхода: а почему бы и ему не заняться торговлей? О покупке ларька не могло быть и речи — это было нам не по карману. Но для начала товар можно продавать хоть на земле, но чтобы что-то продавать, пусть и на земле, надо это что-то иметь.
Решение, которое очень быстро нашел отец, нас очень огорчило. Оставшиеся в доме мебель и старые вещи один за другим перекочевали на рынок Сент-Уэн. Конечно, они не могли так уж привлечь покупателей, но красноречие Миши и запах изготовленного им на самодельном мангале шашлыка делали свое дело. Постепенно торговля настолько оживилась, что иногда и мама бывала вынуждена помогать отцу.
Шарль со своей маленькой семьей перебрался к нам. Все мы по очереди нянчили ребенка. Мишелин ладила с моими родителями, понемногу училась говорить по-армянски. Кнар даже учила ее армянским песням.

Из мыслей Артиста

О родной речи
Вы, русские, уверены в себе и повсюду и всегда говорите по-русски, но не все армяне говорят по-армянски. В Америке многие совсем забыли свой язык. Я себя чувствую, конечно, армянином, потому что рос в армянской семье, но точно так же – и русским, потому что в детстве жил в русскоязычном мире и всегда готов сказать за это судьбе: Spasibo bolshoe! Армянское, русское, французское – все накладывалось одно на другое, но Франция взяла верх с самого начала. Свои первые слова я произносил по-французски. Уже потом я, моя сестра и моя дочь выучили армянский. Я говорю без акцента, но до сих пор не умею ни читать, ни писать. Махнул на это рукой, в конце концов, мои предки, не ходившие в школу, были армянами не хуже. Кто сказал, что язык существует только в книгах?
О шахматах
Меня научил играть в шахматы мой друг Мисак Манушян, армянский поэт и герой Сопротивления. С тех пор это стало для меня настоящей страстью, я раньше и не подозревал, что я такой азартный. Никогда не любил спорт, так что шахматы заменили мне бег или бокс. Играл очень много – и в ущерб работе, потому что иногда не выходил на сцену после антракта, пока не сделаю ход на доске. Там стояли фигуры, я считал, поважней, чем я.
О несделанном
Многого не было в моей жизни – и больше не будет. Я должен был петь с Марио дель Монако в «Кармен» или играть у Марселя Паньоля вместе с Фернанделем. Не случилось. Но это артистические сожаления, свою прошлую жизнь я не упрекаю ни в чем. Я и голодал, и шиковал, все было, но жалею только о том, что не сделал на сцене.
Об Эдит Пиаф
Таких, как она, единицы – даже в моей длинной биографии. Говорят, что она была вздорной, авторитарной, но никто не способен понять, что можно иметь авторитет в сто тысяч тонн, но не быть авторитарным. Говорят о наркотиках, о шприцах – это чушь. Я это знаю, я жил и работал рядом с ней целые годы. Она жила на лекарствах, это правда, но в таблетках тогда все искали выхода, все лечились ими от жизни.
О президентах
Политики всегда знали, что я, армянин и сын эмигрантов, хороший француз. Все мои президенты принимали меня как родного, с глазу на глаз. Все были люди важные – один Помпиду был как пять томов Ларусса, знал столько, что я чувствовал себя рядом с ним неучем. Пользы из этих встреч я извлекать не умел, тем и горжусь.
О смехе
Надо смеяться. Каждый день! Без исключения. Умоляю: смейтесь все время. Над собой и другими! Я ненавижу серьезность, обожаю говорить глупости и нести чепуху. Нельзя быть умным весь день, надо себе позволять быть таким же мудаком, как и остальные.
О родине
Моя родина – французский язык. Я в нем живу, в языке, я его гражданин. Это прежде всего Франция. Но есть еще и Канада, Бельгия и Швейцария. Не мог бы жить там, где говорят на иностранном. Обожаю Италию, но не прижился бы в ней. Швейцария – другое дело, я и стал в ней жить, не покидая Францию, – языку не нужны бумаги и визы.
О Париже
Это город, в котором я родился, вырос и прославился. Он меня воспитал, но приходит время, когда ты не можешь больше жить с родителями. Наступает возраст – и вместо города и толп ты хочешь видеть природу. Парижские памятники прекрасны, а вот парижская природа мало забавна. Зато у меня в окне – оливковые деревья, кустарники. Cерый цвет я сменил на зеленый.
Об усталости
Моим садом занимается садовник, моей машиной – шофер. Я ничего не делаю сам. Я не создан для этого, я видел, как устают люди от тяжелой физической работы. Это не игрушки, не развлечения. Такой усталости я не хочу. У меня другая усталость – интеллектуальная. Я сам-то не интеллектуал, а вот усталость у меня – интеллектуальная. Так бывает.
Об известности
Если ты выбираешь ремесло актера, шута, певца, так пусть тебя все знают. Пусть перемывают косточки, обсуждают твои наряды и твоих подруг. Тот, кто поднимается на сцену, должен быть готов к тому, что всем все про него будет известно. Ты же это делаешь не только для того, чтобы заработать на хлеб, но чтобы люди тебя узнавали, любили или ненавидели, чтобы твоя маленькая жизнь стала им интересна.
О прощальных гастролях
Одна журналистка все время пишет про мои выступления «Прощальное турне» или, там, «Последние гастроли». Умора! Я к этому не имею отношения, я ни с кем не собираюсь прощаться. Может, ей просто не нравилось то, что я делаю, и она надеется, что я наконец-то спою последнюю песенку и заткнусь?
О здоровье
Я бросил курить не раньше, чем это надо было обязательно сделать. Я перестал напиваться только тогда, когда пора было остановиться. Но внимание! Именно напиваться, а не просто пить вино. Я съедаю половину того, что приносят на тарелке. Никаких добавок и вторых порций. Я веду спокойную семейную жизнь без скандалов и драм и намерен прожить так еще много лет.
Об игре словами
У меня очень богатый запас слов. Может быть, самый богатый среди всех, кто занимается теперь французской песней. Был Жорж Брассенс, настоящий поэт с огромным и сложным словарным запасом, был Шарль Трене, был Ги Беар, был Жан Ферра – нынешние не имеют такого французского, которым мы обладали. У них нет ни словаря, ни даже желания этот словарь создать. Это ведь тоже можно. Я обожаю придумывать слова – так, чтобы поразить слушателя. Если поешь по-французски, надо быть изобретательнее любого француза в пятом поколении.
О женитьбе
Как выжить иммигранту, иностранцу в такой стране, как Франция? Полюбить и жениться на ней! А дальше, как во всякой паре, любить свою половину и делать все, чтобы и она тебя любила. Хотя и в паре, и в стране бывает по-всякому.
О красотках
Мне по-прежнему нравятся красотки, я ведь художник. Надо признавать красоту в женщинах. Но моя жена может прийти ко мне в любой момент, не опасаясь увидеть в моих объятиях другую. Это очень важно – семейная жизнь. Я был верен всем моим женам и изменял всем моим любовницам.

Подготовил