«Отец из Муша, мать – ванская. Я родился в Ленинакане, кто же я?»

Вчера состоялись похороны Народного артиста Альберта Мкртчяна. Очень грустно: кажется, будто мы еще раз потеряли Фрунзика. Братья были очень похожи: те же печальные глаза, голос, природный артистизм, та же манера шутить. Только Альберт Мкртчян сумел до конца прочувствовать всю глубину актерского гения брата, в его тонких лирико-бытовых и трогательных картинах мощный талант Фрунзика раскрылся во всей своей полноте. Все фильмы Альберта пользовались зрительским успехом и принесли режиссеру славу и признание далеко за пределами Армении.
После смерти брата в 1993 году Альберт возглавил созданный им Артистический театр и успешно продолжил традицию спектаклями, по духу похожими на свои фильмы. Братья были неразлучны, их пути проходили рядом, часто пересекались, они чудесным образом дополняли друг друга и в жизни, и в творчестве. Альберт и Фрунзик всегда вспоминали ленинаканское детство, историю родителей. В своей книге «Вечный монолог» Фрунзик-Мгер рассказывает о семье. В отрывках, публикуемых ниже, присутствует зримо или незримо младший брат Або.

“Отец из Муша, мать – ванская”
У меня обычная биография… Родился в семье уроженца Муша… Великий Мартирос Сарьян спросил меня, рисуя мой портрет: «Откуда ты родом, Мгер?» Я ответил: «Отец из Муша, мать – ванская. Я родился в Ленинакане, кто же я?» Варпет подумал, подумал и сказал: «Послушай, парень, ты – настоящий ереванец!»
Судьба армянина! Отец и мать чудом спаслись во время геноцида. Сироты, прожившие тяжкое и страшное детство. Маленькими, спрятавшись за камнем, стали свидетелями того, как какие-то усатые мужчины зарезали людей на двух телегах, двенадцать крестьян… Этот ужас и страх они пронесли через всю жизнь. Отец был настоящим мужчиной. «Я – Мушег из Муша! – повторял он, глубокомысленно прищурившись, – потому что я – честный, справедливый и, главное, у меня четверо детей: две дочки-милашки и два сына-удальца!» Отец был немногословным и терпеливым. Но если неожиданно взрывался, в доме воцарялось тяжелое молчание. Мы старались не двигаться, говорить шепотом… Как-то он рассердился, ушел из дома, сказав: «Я не вернусь… Никогда больше не вернусь…» Мы ждали, очень долго ждали его…
Прошли годы… однажды мне сказали, что отец в зрительном зале, я смутился. Медленно опустился занавес… Кулисы… Я давно не видел его. Он показался мне постаревшим… Подошел ко мне: «Лао, хочу эту ночь с тобой провести…» Как сегодня помню ту ночь. Он рассказывал о трудных и долгих дорогах, холодных рассветах, толпах бездомных (он, как и многие другие, прошел по лагерям Сибири). И о камне, за которым прятался в детстве, спасаясь от турок… И о песне своего отца в том далеком апрельском рассвете… «Хотели стереть с земли, сумели только вырезать…» Рассказывать о матери трудно, это словно описывать самого себя. Все, что есть во мне хорошего – от матери, чего недостает – тоже от нее. Для меня в жизни явление Матери выше всех чудес, красот, всех восторгов и даже любви.

Cанам
…1930 год. Первое впечатление огромно. Как только стал что-то осознавать, услышал удивительную историю. Маленькая девочка пяти лет в колонне согнанных с родных мест жителей Вана держит путь в Восточную Армению. Спрятавшись за камень, она видит, как усатые всадники набрасываются на крестьян. Бьют их? Режут? Что с ними делают?.. Потом уходят… А ее дед, отец, мать, братья и сестры – все уснули навечно… Что было потом, она не знает. Оказывается в приюте Алекполя (Александрополя). Там устраивается в столовую посудомойкой… Когда я немного подрос, понял, что все это называется удивительным словом геноцид.
У той девочки, худосочной и непривлекательной, была красивая подружка Сара. А имени самой малышки ни в приюте, ни на улице никто не помнил. Все называли ее Санам, фамилию восстановить никак не удавалось. То говорили, что она дочка, то — внучка Мелика. Записали Меликян. Еще кто-то утверждал, что на самом деле она Багдасарян… Кто-то решил, что родилась она в 1910-м, другой — мол, нет, раньше. Из родных у нее никого не осталось. Когда открылся текстильный комбинат, она стала работать в столовой. Сару я вспомнил не просто так, в женском общежитии она отличалась особой красотой. И самый красивый парень из мужского общежития напротив, Мушег, которого все называли красавцем, поскольку он носил белую шляпу, полюбил Сару. Однажды он пришел к ним и узнал, что Сара вышла замуж… И, не раздумывая, женился на Санам! Через 9 месяцев, 9 дней и 9 часов родился смуглый, чернявый такой малыш, далеко не симпатичный… Как позднее выяснилось, это был Я! Мушег скоро ушел на войну. Санам осталась одна с четырьмя детьми: Кларой, Альбертом, Рузанной и мной. Она была посудомойкой в столовой, которая располагалась в одноэтажном строении с решетчатым окном, а решетка с одного края была сломана. В годы войны через нее воровали картофель: мать прятала его под фартуком и передавала детям. Я был старшим и, с большим усилием влезая на окно, первым за обе щеки уплетал картошку. И только насытившись, давал сестре, потом брату, потом младшенькой. Так мать кормила нас примерно три-четыре года… Спустя 45 лет друзья и поклонники в Ленинакане однажды пригласили меня на банкет. Я сказал, что у меня срочное дело, приеду позднее. Сел в машину и поехал в … детство… Столовая была все там же, и сломанная решетка на месте. Удивительно! Я увидел окно – то, по которому забирался тогда… оно оказалось мне по колено… И я, уже известный артист, постучал по стеклу. Меня пригласили войти… «Нет», – сказал я, – просунул руку и спросил: «Печеный картофель есть?!» Удивительно, мне принесли картошку в мундире! Объедение, ничего подобного я за последние годы не ел! Когда, наконец, вернулся к друзьям за накрытый стол, подумал: «Надо же, как здесь все невкусно!»

Велосипед
…Каждый раз, когда заходит речь о моем пропавшем детстве, перед глазами встает образ маленького мальчика на велосипеде… У каждого в жизни своя мечта. Но самые яркие мечты связаны с детством. Дети не мечтают, дети – требуют. Они хотят. И я хотел, хотел день и ночь… Я готов был отдать все на свете, величиной с облако, только бы иметь велосипед… ну какое же детство без велосипеда?! Вконец измучив меня требованиями быть послушным пай-мальчиком, обещали исполнить мою мечту.
Наступил торжественный день, и вся наша семья во главе с Санам, которая нарядилась в праздничное платье, направились к магазину. Впереди шла мама, за ней – я, не спускавший глаз с ее сумочки, беспокоясь о том, хватит ли денег?! За мной шли сестры и все дети нашего двора под предводительством гордо вышагивающего моего младшего брата Або. Время от времени он забегал вперед, заискивающе заглядывал мне в глаза и умоляюще повторял: «Апер, дашь мне поездить на твоем велосипеде?!» «Говорит Москва! Говорит Москва!» – по-русски повторял громкоговоритель. Шла война. «Апер, дашь мне поездить на твоем велосипеде?!» «Говорит Москва! Говорит Москва!» И так четыре с половиной года подряд… Я повзрослел, но, возвращаясь домой из разных городов, всегда привожу сыну разноцветные велосипеды. Сын делает круг, отбрасывает велосипед и хватается за пистолет… Выскакивает во двор играть в войну! Я и мой велосипед остаемся в гордом одиночестве… «Апер, ну покатайся, давай же!» И как-то я, наконец, уселся сам… и отомстил, хотя человеку все должно даваться вовремя.

“Я – мать Фрунзика Мкртчяна!”
Мама… Если десятилетний брат ударял меня, семнадцатилетнего, у мамы разрывалось сердце, и она набрасывалась на младшего, мол, не трогай моего сына! Говорю: «Мама, я – старший!» Старший, младший, ей было все равно – моего ребенка бьет! Удивительная женщина! Я получил новую квартиру в Ереване. Она приехала навестить и по дороге всех прохожих спрашивала: «Где новый дом в Ереване?» – «Чей дом?» – «Тот, где мой сын живет». В Ереване узнала о моей популярности и очень-очень обрадовалась. Пыталась сдержаться, не выдать своих чувств, но смотрела на людей с заметным чувством превосходства. Когда видела, что к ее мнению не прислушиваются, тут же шептала им на ухо: «Я – мать Фрунзика Мкртчяна!»
Когда начинались съемки, я просил ее разбудить меня в 8 утра. Отвечала: «Да, сынок, непременно». Наутро, хорошо отоспавшись, спрашиваю, который час, отвечает: «Одиннадцать!» – «Я же просил тебя разбудить в 8 часов!» – «Я тебя в 8 будила-будила, но ты не встал…» Сестра как-то говорит мне: «Апер (братец), – она меня всегда так называла, – знаешь, как она тебя будила? Села рядом и запела: «Вставааай, вставааай, на работу опоздааааешь…» Ну кто же от материнской ласковой песни проснется?.. Под нее только еще слаще уснешь… Когда в дом приходит гость, порядок такой: первым угощают гостя… Но у моей мамы был свой «порядок»: «Самый лучший кусок моему сыну!», я просто бледнел, так неловко было, ведь только недавно переехал в столицу. «Мама, это невежливо!» Она ничего не хотела слышать: сначала ее сын, потом все остальные, все хороши, но ее сын – первый! И представьте, никто не обижался! Очень доброй была, бесконечно доброй. Как-то я узнал, что своим знакомым и подругам она обещала от моего имени: «Скажу сыну, он тебе квартиру даст! Скажу сыну, он твоего сына в институт устроит! Скажу сыну…» А они, такие же, как моя мама, простые и честные женщины, говорили: «Санам, скажи своему сыну, у нас напротив дома разрушают, пусть попросит…»
Когда 13–14-летним мальчишкой я в первый раз вышел на сцену клуба в спектакле «Намус» в маленькой роли слуги Рустама, за кулисами огляделся по сторонам и призвал господа в помощь… Вышел – и зрители начали смеяться… До сих пор понять не могу, почему они смеялись?! Хотел бы я знать… Когда смех прекратился, я услышал в тишине громкое: «Вай аман, это же мой сын!» Прошли годы, я был уже взрослым, и мы с младшим братом играли в спектакле «Гикор». Я – Базаз Артем, он – Гикор. Вы бы видели нашу маму, когда я начал бить Гикора. Шестеро еле удерживали ее. «Сволочь, ты чего бьешь маленького?!» – кричала она. Ей сказали: «Санам, и этот твой сын!» Успокоилась: «Вай аман, это же мой Фрунзик, пусть бьет!»

“Танго нашего детства”
Брат снял фильм «Танго моего детства». Фильм об армянской женщине после войны. История нашего дома. Она о матери, о моем приходе в театр, это история нашего отца, я играю своего отца. В фильме молодость моей мамы, уход мужа, уход сына, замужество дочери, ее одиночество. Взрослеет, времена меняются, и в праздничный день она идет, смешавшись с толпой. Люди изменились, никого из родных не осталось и соседей не осталось… Новое поколение, новые люди… В саду во время фейерверка она подходит к каждому и говорит: «Вы знаете, чья я мать?» Но никто не обращает внимания… Один из молодых парней на танцплощадке приглашает ее: «Потанцуем, майрик?» Она танцует. Один-единственный чудесный, дивный танец. И юмор, и трагедия, и драма, и лирика – все есть в этой женщине. Образ армянской женщины в фильме – это в точности образ моей матери.

Подготовила