“Они хорошо понимали друг друга — мой отец и земля. Вот и я так понимаю любовь к родной земле…”

Армения отметила 100-летие со дня рождения Антона КОЧИНЯНА (1913-1989), крупного государственного деятеля, много лет руководившего страной. Хорошо, что пришел конец безродному нигилизму и полному отрицанию советского этапа национальной истории, ее действующих лиц, реальных достижений. Антон Кочинян, как и все главные люди Советской Армении, много сделал для своей — нашей — страны. Начинал Кочинян с того, что стал комсомольцем в школе сельской молодежи.

Иначе и быть не могло. Дальнейший его путь совершенно логичный и объяснимый для того времени в той стране. Бригадир в колхозе в родном селе Шаали, студент Педагогического техникума, ответсекретарь и редактор газеты “Сталинян угиов”. Далее следует постепенное восхождение по комсомольско-партийной лестнице. Все по строго выверенным нормам и канонам советской страны. Поступенчатая партийная карьера. Иначе говоря, руководителями — теми или иными —становились, как правило, не люди с улицы. Чему мы стали свидетелями в постсоветское время. Плоды подобной кадровой “селекции” мы пожинаем все эти годы. Антон Кочинян побывал и секретарем райкома, и 3-м секретарем ЦК, и секретарем ЦК, и председателем правительства, и министром иностранных дел, наконец, в 1966-1974 гг. — первым секретарем ЦК КП Армении. Благодаря Антону Кочиняну — и главе правительства, и партийному лидеру — в Армении появились автозавод ЕрАЗ, заводы в Абовяне и сам город Абовян, раскрутилось Зодское месторождение золота, прокладка новых железнодорожных путей, олимпийская база в Цахкадзоре, завершилось строительство мемориала на Цицернакаберде (кстати, именно он зажег Вечный огонь), построен Сардарапатский комплекс и многое другое. Кочинян обладал организаторским талантом, который использовал, как смог. Его эпоха завершилась в 1974 году и, как тогда было принято в советской стране, имя Антона Кочиняна было вычеркнуто из истории. Так же, как до него напрочь забыли Якова Заробяна. Такие советские манеры… Не так давно в Ереване вышли “неоконченные воспоминания” Антона Кочиняна, а также воспоминания современников. Предлагаем отрывки из этой книги.

Антон КОЧИНЯН

ОТЕЦ
Когда я говорю о любви к родине, невольно вспоминаю отношение моего отца к земле и природе.
Весна только начиналась. Глядя в небо, сельчане определяли, когда им сеять картофель, ячмень, пшеницу. Отец мой был долгое время болен, о чем потом будет сказано подробно.
Однажды мы отправились осматривать участок: отец хотел определить, пришло ли время сеять.
Он встал на краю участка, поднял голову, посмотрел на небо, глубоко вздохнул, затем наклонился, захватил пригоршню земли. Мозолистой рукой помял землю, понюхал и сказал: “Земля дышит, хороша земля, время сеять”. Потом положил в рот кусочек земли и снова повторил: “Самое время сеять”.
Я удивленно спросил, почему он положил землю в рот и только после этого решил, что пришло время сеять. Он сказал: “Так лучше ощущается холод земли”. Отец беседовал с землей так, как беседуют с человеком. Мне казалось, что земля отвечает ему. Они хорошо понимали друг друга — мой отец и земля. Вот и я так понимаю любовь к родной земле. 
…Мне было всего пять лет, когда несчастье пришло в нашу семью.
Известно, что в 1918 году турецкие войска ворвались в Лори, сея всюду ужас и смерть. В нашем селе разместился отряд турецких солдат. Они искали тех, кто сражался против них на Пушкинском перевале. Подозреваемых, от 16 до ста лет, согнали в сарай и предали мучительной смерти.
Была осень — время молотьбы. Согласно установленному захватчиками порядку, никто не имел права уносить смолотое зерно домой, пока они не заберут свою долю.
В дождливый день наша семья, с большим трудом смолотив зерно, ждала прихода аскяров. Между тем дождь все усиливался, и зерно на току стало промокать. Моя бабушка Салтан — главная в семье — распорядилась перенести зерно под навес.
Вскоре явились три огромных турка — старшина и двое подчиненных. Старшина спросил по-турецки моего отца, почему зерно под навесом, а не на току, как требует установленный порядок. Отец хорошо говорил по-турецки, объяснил, что под дождем зерно портилось, поэтому и было перенесено под навес. “Вы можете забрать свою долю, если не верите — заберите все”, — сказал отец.
Турка не удовлетворил его ответ, он начал ругаться, два аскяра схватили моего отца, раздели, растянули на току, один из них принес из огорода железные прутья и стал бить отца.
После первого удара кровь брызнула турку в лицо, это их еще больше разъярило, и они избили отца до полусмерти. Женщины кричали и плакали, умоляли прекратить побои, а моя старшая сестра Маргарита, которой было 18 лет, сошла с ума и через десять дней умерла.
Все помню, но тогда еще не понимал, что происходит. Когда подрос и понял, страшно переживал. Турки унесли все зерно. Бабушка Салтан, эта мощная уроженка Дсеха, отнесла отца домой, обмыла ему раны.
Через два или три дня отец очнулся. Его первый вопрос был о зерне. Когда узнал, что турки унесли все зерно, впал в отчаяние, потому что питаться было практически нечем.
После этого ужасного случая отец болел почти 10 лет, и положение нашей семьи значительно ухудшилось, потому что он был, фактически, единственным работником в семье.
Моя мать хорошо возделывала огород и весь год вместо хлеба кормила нас кукурузой. Голод, нищета — все это делало жизнь невыносимой. Голод 20-х не забудется никогда.
…Пока отец болел, единственным мужчиной в доме оставался я. Мне было десять лет, но я выполнял все сельские работы, отец лишь давал советы, как сеять зерно, жать, молотить и т.д.
Очень часто, когда дома не было еды, я отправлялся на станцию Колагеран, взвалив на плечи вязанку дров, чтобы выменять у сторожа дрова на подсолнечный жмых. Мать этот жмых молола и готовила из него обед. Ради куска хлеба я пас соседский скот…

Сатеник-майрик
…Был 1935 год. Из села Берд я пешком добирался до Паравакара, чтобы собрать материалы для газетной статьи относительно сельскохозяйственных работ. Был невыносимый зной. Я остановился у речки, отдохнул, освежил лицо и собирался продолжить путь, когда заметил на правом берегу под раскаленным солнцем пожилую женщину в черной одежде. Был август, а в Паравакаре летом ужасная жара.
Женщина сидела так, словно приросла к валуну, и издали напоминала каменное изваяние. Я не мог не остановиться, не подойти, не спросить, почему она, простоволосая, сидит под жгучим солнцем. Медленно подошел к ней. Ее глаза были закрыты, и я, решив, что она умерла, испытал мгновенный ужас, но, услышав мои шаги, женщина раскрыла свои печальные большие черные глаза. Подошел ближе и поздоровался. Она подняла на меня тяжелый взгляд и кивнула в ответ.
Спросил, почему в эту жару она сидит здесь, на камне: “Вам, наверное, плохо, я помогу вам, отведу домой”. Она отрицательно покачала головой.
Я был крайне заинтересован. Сел рядом с ней и попытался завязать разговор. Долгое время она молчала. Потом глубоко вздохнула и горько заплакала. Успокоившись, она рассказала о том, что произошло с ней в 1915 году.
“В этот год была сильная засуха, — начала свой рассказ Сатеник-майрик (по некоторым соображениям я не называю ее настоящего имени), — у нас был маленький сад, между рядами деревьев мы посеяли ячмень. Без регулярного орошения нашему саду грозила опасность засохнуть. У нас было трое маленьких детей, и, мучимые тяжелыми раздумьями, мы не спали по ночам. Через село протекала река, но мы не имели права использовать ее воды: она принадлежала товузскому хану Гасану, по имени которого называлась Гасансу. Никто не мог зачерпнуть даже ведро воды. Реки Гасансу и Цахкаван стали источником наших несчастий. Хан установил бесчеловечный налог на воду: за определенное время орошения самая красивая женщина в семье должна была месяц “поработать” на хана в качестве наложницы. Многие отказались выполнить это жестокое требование и погибли от голода.
В одну из ночей после долгих размышлений мы с мужем решили, что ради спасения жизни наших несовершеннолетних детей я должна отправиться к хану. Я дала слово мужу, что сделаю все, чтобы не подчиниться тирану, в противном случае покончу с жизнью. Проснувшись рано утром, я направилась в Товруз, чтобы муж мой уже на следующий день получил возможность орошать сад.
Женщина немного помолчала, потом продолжила: “Я добралась до дворца хана и представилась его слугам. По распоряжению хана, моему мужу было разрешено использовать воду реки для полива. Завершив орошение, он позвал наших детей, и, указав на сад, объяснил, что теперь деревья не погибнут, дадут урожай, что они будут жить, не умрут от голода. Потом пришел к этому камню, встал на него и пронзил себя кинжалом. Получив страшную весть, я немедленно вернулась. Мужа похоронили под этим самым камнем. Уже двадцать лет я каждый день прихожу на его могилу молиться. Мое солнце погасло, все покрылось мраком, не чувствую даже этого жгучего солнца”.
Эта история настолько потрясла меня, что я не смог написать статью о сельскохозяйственных мероприятиях. Я писал, а перед глазами была похожая на черное изваяние Сатеник. Тогда я написал статью об услышанном, но редактору она не понравилась, хотя в конце я приписал, что только с установлением советского строя с подобной несправедливостью было покончено.
Много лет спустя, когда я был назначен председателем Совета министров, памятуя об этой ужасной истории, я распорядился развернуть крупномасштабные водостроительные работы. Сначала была значительно расширена площадь орошаемых земель Паравакара и нескольких близлежащих сел. В Цахкаване была построена маленькая гидроэлектростанция и водохранилище, которое давало возможность орошать практически все земли вокруг.
Теперь Паравакар — одно из самых процветающих сел нашей республики, а Шамшадинский район — один из самых обеспеченных водой. Были построены и действуют водохранилища сел Берд, Айгедзор и Цахкаван, водонапорные станции были построены в Чоратане, Мовсесе, Айгедзоре и многих других селах.
Однажды во время строительства новой дороги Иджеван — Шамшадин вместе со строителями я приехал в Паравакар и нашел тот валун, на котором сидела Сатеник. Расспросив местных старожилов, узнал, что та женщина умерла и похоронена под камнем рядом с мужем.

О том, как Грузия осталась
без АЭС
…В 1960 году встал вопрос о строительстве атомной станции. Несомненно, строительство подобных станций было новым словом в энергетике, усовершенствованных реакторов тогда не было.
Когда такая необходимость возникла, я обратился к нашему соотечественнику Алиханову — создателю реакторов — с просьбой организовать встречу с его старшим братом. Артем договорился со своим братом Абрамом Алихановым. Последний пригласил меня на свою загородную дачу. Когда я приехал к нему, Алиханов беседовал с каким-то рослым человеком. Нас представили — это был председатель комитета по использованию атомной энергии Е.П.Славский.
Меня интересовало мнение Алиханова относительно возможности строительства у нас атомной станции. А он, зная о сути вопроса, пригласил также Славского. Это был приятный вечер. Я впервые встретился с Абрамом Алихановым. Будучи ученым с мировым именем, в общении он оказался приятнейшим, светским человеком и буквально меня очаровал.
Но дело в том, что Алиханов не ответил ни на один из моих вопросов, объяснив это тем, что в стадии разработки находится его реактор, и я могу заподозрить его в личной заинтересованности.
Разговор состоялся между мной и Славским. Он привел множество доводов в пользу строительства атомной станции. Я был обеспокоен, сказал, что территория нашей республики очень маленькая, не может ли быть угрозы окружающей среде и недрам. Он с улыбкой ответил: “Я русский человек, если сегодня меня спросят об этом, я скажу, что атомную станцию можно построить даже на Красной площади. Опасности нет никакой. Это выдумки людей, которые от техники очень далеки”.
Конечно, в то время оборудование атомных станций не было полностью усовершенствовано и повод для сомнений был, но специалисты в этом направлении были уверены в успехе.
После 1960 года те страны мира, где атомная техника была развита, с большим размахом принялись строить АЭС. В СССР тоже были подготовлены проекты атомных станций, в том числе проект нашей атомной станции.
Положительное мнение Абрама Алиханова имело большое значение для того, чтобы правительство Армении четко поставило вопрос о необходимости АЭС для республики.
Когда проектировщики начали проводить разведывательные работы, многие у нас подняли большой шум, начали писать в вышестоящие инстанции с требованиями запретить строительство атомной станции.
К сожалению, в числе поднявших шум были и некоторые наши именитые ученые. Здесь очень помогла положительная оценка наших действий президента академии В. Амбарцумяна. По моей просьбе он провел несколько встреч, во время которых объяснил значение и необходимость атомной станции для нашей республики.
Несмотря на это, в вышестоящие органы шел поток протестных писем. Дошло до того, что союзное правительство решило переместить АЭС в другую точку СССР. Согласие на строительство было дано только после вмешательства ЦК КП Армении.
Когда я и председатель Совмина Грузии Джавахашвили находились у Косыгина, он предложил еще одну АЭС построить в Грузии. Грузинский товарищ отказался. Прошли годы, и тот же Джавахашвили очень остро поставил вопрос строительства атомной станции в Грузии.
В одной из кремлевских палат был прием зарубежных гостей, были также приглашены руководители союзных республик. После приветствий Косыгин попросил меня несколько позже подойти к нему. Когда я подошел, рядом с ним стоял Джавахашвили. Обращаясь ко мне, Косыгин сказал: “Вы знаете, что Гиви Дмитриевич очень решительно ставит вопрос о необходимости в Грузии атомной станции. Но сейчас у нас нет возможности, все ресурсы исчерпаны. В свое время мы предлагали, но он отказался, мотивируя это тем, что может произойти загрязнение воздуха их санаториев, а теперь считает, что такой опасности нет. Но теперь уже поздно”.

“МЫ ВЫЖИЛИ
БЛАГОДАРЯ ВЕРЕ”

Из воспоминаний
Владимира ДАРБИНЯНА

Строительство Сардарапатского мемориального комплекса было начато в августе 1967 года и закончено в 1968-м. С каким воодушевлением народ участвовал в строительстве! Одного из мастеров я обещал наградить за хорошую работу, на что он сказал: “Обижаешь, товарищ Дарбинян, я же не ради денег работаю. Мой отец был сасунцем, я отдаю долг моему роду”.
Во время строительства было получено множество писем, в которых требовали прекратить строительство, а на выделенные суммы построить несколько жилых домов. В то время разрешение на строительство, расходы которого превышали 100 тысяч рублей, давала Москва, Госплан, а строительство Сардарапатского комплекса требовало 5 млн рублей. Работы шли в три смены, строительство я организовывал через колхозы. Когда поток писем вырос, я пришел к Кочиняну и сказал: “С завтрашнего дня я отказываюсь работать, не хватит, мучаюсь с утра до ночи, а тут еще эти письма, жалобы, клевета в мой адрес — не могу больше.
Он сказал: “А я-то думал, что ты смелый человек. Клеветники сегодня есть, завтра нет, а памятник будет жить веками. Порви свое заявление, выбрось и иди, продолжай работать. Мы оба несем ответственность перед народом за это дело”.
На открытии присутствовало 300 тысяч человек. Вокруг мемориального комплекса уже зацвели розы. Народ эти розы срывал и осыпал ими Кочиняна. Было похоже на розовый дождь. Разделяя всеобщее ликование, он обернулся ко мне: “Ты организовал?”
“Нет, — честно ответил я, — это народ”.
Началась церемония открытия.
Немного в стороне Шираз проводил митинг. Кочинян сказал, чтобы я позвал поэта. Я подошел к Ширазу, представился как секретарь района и от имени Кочиняна пригласил его стоять в президиуме.
“Правду говоришь?” — “Совершенную правду”.
Кочинян очень обрадовался, когда мы подошли, сказал: “Так мы скоро и Масис вернем”.
Сардарапатский мемориальный комплекс не был бы построен, если бы не разрешение, поддержка и помощь Кочиняна. В процессе строительства возникли некоторые разногласия с архитектором Рафаелом Исраеляном.
Вместо нынешней колокольни был задуман 40-метровый меч.
Кочинян возразил: “Раффи, если бы у нашего народа был такой меч, мы бы не оказались в таком положении. Мы выжили благодаря вере, придумай что-нибудь другое”.
Этим другим стала колокольня-усыпальница. Кроме того, Кочинян настоял, чтобы вместо предусмотренного проектом небольшого музея было возведено нынешнее здание.

ОН ЗНАЛ, ОТКУДА ПРИШЕЛ И КУДА ИДЕТ

Из воспоминаний 
Гранта ВОСКАНЯНА

Согласно регламенту, в случае назначения какого-либо директора завода или председателя колхоза необходимо было обсудить кандидатуру с первым секретарем ЦК. В таких случаях Антон Кочинян спрашивал: “Он из такого-то села?” Я подтверждал. “Я знаю, там было два брата, чей он сын?”
Он отлично знал крестьян, бригадиров, председателей колхозов. Известных в городе рабочих. Например, однажды спрашивает меня: “Как поживает Хачатур?” Я потом выяснил, что Хачатур рабочий, коммунист, с дореволюционным стажем, всю жизнь работал как наладчик линии. Антон Ервандович знал его, был внимателен к нему до самого конца, считая, что велики его заслуги перед народом. “Не обидьте ненароком”, — повторял он.
Никогда не забуду, как однажды Кочинян позвонил мне и сказал: “У нас был один секретарь райкома, ты тогда был маленьким ребенком, не вспомнишь, он был ранен во время Отечественной войны, вернулся… как он теперь?”
Я сказал, что не знаю его, но в течение нескольких дней выясню, доложу.
Я поинтересовался, узнал, что он находится в тяжелом положении: жена умерла, а сам с детьми ютится в земляной лачужке. Сходив, увидел, что он лежит на железной кровати, укрытый вместо одеяла шинелью, дети сидели за столом и ели вареную картошку. Это зрелище очень подействовало на меня — вернувшись, я вызвал начальника учреждения, которое готовилось сдать в эксплуатацию жилой дом, и через месяц этот человек был обеспечен квартирой и работой. Этим примером я хочу сказать, что Антон Ервандович был бесконечно внимателен к людям, а это я считаю самой важной поведенческой чертой партийного деятеля.
Антон Кочинян всегда знал, откуда пришел и куда идет.

“ЭТОТ ВОПРОС
БУДЕТ РЕШЕН”

Из воспоминаний
Эдуарда ИСАБЕКЯНА

Однажды Серо Ханзадян, Грачья Оганесян, Грант Тамразян и Сурен Агабабян отправились к Кочиняну и взяли меня с собой. Кочинян принял нас с удивительно теплой, бесконечной улыбкой. Существовало около двадцати видов кочиняновской улыбки, и если даже не улыбался он, улыбались его глаза. Такой был человек. Пока накрывали стол, Серо сказал: “Давайте проверим, кто больше всех знает названий сел”.
Я заметил, как Кочинян усмехнулся. Времени было отведено 3-4 минуты. Начали писать. Я записал 7-8 названий, остальные — столько же, Серо чуть больше, а он записал в три раза больше нас всех, то есть в секунду — одно село. Потом добавил, что мог бы написать в 10 раз больше. Впоследствии я узнал, что не было в Армении села, где он не был, особенно в бытность свою председателем Совмина. 14 лет он был председателем Совета министров республики, 8 лет занимал пост первого секретаря ЦК КП Армении… Это была огромная ответственность и тяжелейшая ноша. Когда его спрашивали о проделанной работе, он с большим уважением рассказывал о Григории Артемьевиче Арутинове. Говорил, что такого блестящего руководителя не имела ни одна республика: “Его послал Бог. То, что мы видим в Ереване и его окрестностях — завод шампанских вин, пивоваренный завод, коньячный, правительственные здания и т.д., построил он или начал строительство, а мы только завершили”.
После нашей первой встречи прошло некоторое время, когда меня назначили директором Картинной галереи. Помню, однажды пришел к нему. Проблем было много, говорил я около получаса, а он с улыбкой слушал. Я вспылил: “Антон Ервандович, скажите что-нибудь — прав я или нет?” Он ответил: “Да ты мне слово не даешь вставить, теперь говори конкретно, что нужно?”
Я сказал, что картины зимой сжимаются от холода, а летом расширяются от жары. На холсты это оказывает разрушительное действие, они покрываются трещинами. Кочинян спросил: “Чем мы можем помочь?” Я посетовал, что у нас нет возможности отапливать помещения, Министерство культуры помочь не может, единственное, что остается, подключить систему отопления Картинной галереи к зданию Совета министров. Он сразу определил, как это возможно осуществить, и позвонил в Совет министров. Я сказал, что будет чудо, если этот вопрос решится. Он ответил: “Ты иди, этот вопрос будет решен”
Государственная картинная галерея отапливалась до 1992 года.

ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ

Из воспоминаний
Дмитрия АТБАШЬЯНА

Однажды мне позвонили и пригласили в Госстрой участвовать в обсуждении проектов нового здания аэропорта. В зале была организована экспозиция, включающая шесть проектов. Каждый представлял проект своей группы. Под конец Антон Кочинян сказал: “А теперь выслушаем этого молодого человека”. Я взял указку и доступным образом разъяснил недостатки каждого проекта. После моего выступления наступила тишина, через несколько напряженных минут Кочинян сказал: “Только теперь я понял, что это ученические работы… А вы можете выбрать два более или менее приемлемых проекта?”
Я указал на те, которые показались мне ближе всего к понятию “аэропорт”. Антон Кочинян на месте предложил создать из трех групп одну и подготовить новый проект. Я был удивлен скоростью, с какой он определился и принял самое оптимальное для дела решение. В дальнейшем я регулярно докладывал ему о ходе работ. Весной 1972 года в рамках создания межгосударственных отношений между двумя странами по линии авиации как член делегации я отправился в ФРГ. Там я подробно изучил здания аэропортов Кельна, Бонна и Франкфурта-на-Майне и попросил у главных инженеров соответствующие проекты. В Ереване проекты были рассмотрены, и в результате был подготовлен новый проект “Звартноца”. Тогда в Советском Союзе это было новое слово в архитектуре, поскольку имело фантастический вид. Антон Кочинян дал добро, и мы представили проект директору московского института “Аэропроект” Ивану Фирсову, который сказал: “Это фотография из молодежного журнала. Похожее строение не будет возведено даже в 21 веке. Идите и стройте обыкновенную “коробку”, — и отказался подписать.
И снова я оценил, с какой легкостью и скоростью Антон Кочинян постигает новые идеи, как ценит и поощряет их носителей. Я рассказал ему о встрече с Фирсовым, и Кочинян направил меня к заместителю министра гражданской авиации СССР Леониду Сверчникову. После недолгого изучения проекта он сказал: “Такие люди, как Фирсов, уничтожают архитектуру Союза, поэтому все аэропорты у нас в виде коробок”, — и подписал.
Здесь также чувствовалось присутствие Антона Ервандовича, который уже говорил с министром и сообщил о своем положительном мнении. В институте был скрупулезно разработан окончательный вариант проекта и параллельно началось строительство.
…Было 29 ноября 1980 года.
В здании оперного театра праздновали 60-летие Советской Армении. Когда после окончания мероприятия участники покидали зал, я заметил Антона Кочиняна, одиноко стоявшего в фойе, и увидел, как те люди, которые в свое время очень хорошо его знали и с его легкой руки оказались в числе армянской элиты, теперь с безразличием проходили мимо и даже не здоровались с ним.
Я подошел к Кочиняну. Мы поделились впечатлениями от мероприятия. Чувствовалось, что ему стыдно за этих людей, которые еще вчера заискивали перед ним, а сегодня его не замечают.
Через несколько минут он попросил, чтобы я проводил его. Так, беседуя, мы медленно дошли до его дома.
Я всегда видел в Антоне Кочиняне человека с большой буквы. Это был большой патриот, настоящий мужчина, который не боялся принимать крутые решения и полностью брать на себя ответственность за них. Он всей душой болел за народ, руководствовался исключительно интересами страны. Будучи крупным государственным деятелем, Кочинян оставался простым, общительным, чутким человеком и большой индивидуальностью.
Подготовила и перевела
Ева КАЗАРЯН

На снимках: Микояна и Кочиняна связывала крепкая дружба; руководители ЦК КП Армении и Никита Сергеевич на Севане. Решается судьба озера; Леонид Ильич в Ереване знакомится с макетом застройки столицы.