“Нежные” объятия Главлита

95 лет назад в Армении был создан Главлит, проще говоря — госцензура. Через некоторое время в советской стране власти провели тотальную реформу органов цензуры, т.е. укрепили кадры, ввели новые строжайшие правила: что нельзя допустить в печати и литературе, в кино и театре, а также в изобразительном искусстве. Списки «что нельзя» были огромные, этакое толстое руководство к действию. Цензоры выкладывались по-черному, боясь проморгать «контру» и происки врагов. Если что, наказание следовало скорое и суровое. Правила борьбы с «контрой» устанавливала Москва, далее им не без удовольствия и со рвением следовали в республиках. По-своему совершенствовали и привязывали к местным условиям и менталитету.

Главлит в Арм.ССР “свирепствовал” по мере сил и возможностей. Армянские цензоры боролись за чистоту искусства и блюли госсекреты – реальные и мифические, ни в чем не уступая московским коллегам. Хрестоматийным является случай, когда сурово был покаран редактор лишь за то, что за портретом вождя на тыльной стороне газеты оказался снимок колхозного стада. На просвет это представлялось как измена родине. Подобных «происков врагов» работники Главлита, упиваясь своей бдительностью, выявляли огромное множество. Подобная маразматическая цензура перестала существовать после распада СССР. В наше время понятие «Главлит» вызывает улыбку, но сколько судеб оно переломало в свое время!..
Предлагаем небольшой очерк о деятельности армянского Главлита в последние советские годы, а также в качестве иллюстрации рассказ замечательного русского писателя Сергея КАЛЕДИНА, одного из лидеров «новой волны». Он рассказывает о том, как маялся с публикацией своей знаменитой повести «Стройбат», как продирался сквозь запреты военной цензуры. Рассказ очень смешной и абсолютно реалистический. За год до того, как «Стройбат» был опубликован в «Новом мире» (1991), Лев Додин поставил по повести спектакль в ленинградском Малом драмтеатре, имевший оглушительный успех.

Главлит по-армянски

В Армянской ССР Главлит был создан в 1922. Просуществовал он вплоть до 1993 года. Он, то есть Главное управление по охране гостайн в печати при Совете Министров, действовал в унисон с Центром и никаких самовольных движений не допускал. Правда, не исключается, что рвения было побольше. Основополагающим документом был перечень всего, о чем нельзя было писать, что нельзя было озвучивать. Перечень, соответственно, переводился, дополнялся в соответствии с местной спецификой. Импровизация поручалась республиканской власти, а также ЦК партии, которая бдила почище цензоров Главлита. В феврале 1992 года вышло постановление Совмина №109 — последний образец перечня, который в силе и в наши дни. Для служебного пользования. Перечень как перечень, с сотнями глав, пунктов, подпунктов и примечаний. Нельзя публиковать данные и сведения о призыве на военную службу, о боевой готовности, о составе войск, геодезии и картографии, всякое гидро- и метео-, о науке и технике, о промышленности стратегической и военной направленности, о полезных ископаемых, о любом транспорте и связи, о финансах, о научных разработках в области физики, химии, механики и т.д. и т.п. Например, об изысканиях в голографии и тонковолоконной оптике. Абсолютное табу, как и на публикации о ввозе-вывозе золота и драгметаллов, сведения об уране, тории, литии, циркониуме и др.
Нельзя, и ладно. И вообще, на черта среднестатистическому гражданину знать все это. В некотором смысле Главлит оберегал мозги сограждан от совершенно ненужной информации, головы которых и так забивались пропагандистской и прочей чушью. К тому же понятие “гостайна” не большевиками было придумано. В этом смысле Главлит не упрекнешь, другое дело, что партийные боссы усердствовали сверх меры и заразили страхом, трепетом и шпиономанией всех трудящихся. К бурному потоку запретов из Москвы присоединялись потоки местного значения. Гриф “секретно” или “совершенно секретно” стоял на тысячах дурацких документов, которые производились в ЦК. Особенно резали глаза секреты и тайны в области культуры и искусства — здесь нет никаких оправданий. Вот пример. В начале 80-х Минкульт по поручению ЦК КП Армении подготовил перечень памятников, которые должны были быть сооружены в период 1985-2000 годов. Полнейшая тайна, строгая секретность. Был создан список из десятков памятников. В итоге бдительный первый секретарь ЦК подписал список только из пяти названий, включая памятник хлеборобу, какому-то “летию” советской власти и в том же духе. Ответ был “сов.секретным”… Может быть, они косвенно свидетельствовали о стратегических запасах бронзы? Очень секретными считались планы Минкульта по обслуживанию воинских частей. Каждого более-менее начальника знакомили в спецотделе с разной секретной чепухой, а в качестве гарантии брали подпись.
Десятилетиями считались крайним проявлением национализма слова “Карабах” и “Нахичеван”. О национально-освободительном движении, о геноциде не разрешалось писать, говорить и тем более публиковать чуть ли не до середины 60-х. Так, впервые статья об Андранике появилась в печати в 77-м. Начальника Главлита Г.Мартиросяна без промедления обвинили в национализме. Первая публикация О.Мандельштама вызвала гнев цэковских камарадов, восхищение поэта Арменией было для них проявлением национального тщеславия. Даже стихотворение О.Шираза о Севане, о драме озера много лет изымалось из сборников. Как очень вредное и националистическое. Совковская подозрительность с годами поразила многих. На одном из недавних съездов художников выступавший деятель культуры посулил кары небесные на голову тех, кто сообщает количество родившихся мальчиков и девочек. Мол, важный стратегический секрет. Дожили. Какую информацию черпали зарубежные разведки из всего этого, трудно сказать.

Сергей КАЛЕДИН

«Стройбат» и цензура

Цензура исходит из того, что болезнь есть нормальное состояние, а нормальное состояние, свобода есть болезнь.
К.Маркс. Дебаты о свободе печати
Демобилизовались. Отдохнули. Мой товарищ, москвич, в день свадьбы пошел помыть руки, а вместо того перерезал себе вены и стал калекой.
Срочно поехал в Ленинград отыскать оставшихся однополчан. Не отыскал: трое сидели, один рехнулся. Такой расклад произвел на меня, красиво говоря, неизгладимое впечатление, и я засел за «Стройбат». Написал и отнес в «Новый мир». Повесть скоренько поставили в десятый номер 1988 года. Я удивился и даже слегка обиделся легкости, с которой решился вопрос о публикации. А впрочем, чего обижаться: на дворе свобода, блин, перестройка, благодать! Живи – не хочу!
Сверстанный номер журнала Главлит не завизировал. А без визы Главлита типография не имеет права напечатать даже спичечную этикетку, не говоря уж о конфетном фантике.
Журнал решил: недоразумение. Ну, ладно, запретили «Архипелаг Гулаг». Все понятно: автор – враг, предатель, изменщик и клеветник, и от его нобелевской речи тоже проку мало. «Чернобыльскую тетрадь» Григория Медведева забодали тоже из лучших побуждений: как бы панику от разлетевшейся по белу свету радиации на читателя не нагнать. Все правильно. Как по нотам. Но «Стройбат»-то чем не угодил? Выдуманная история двадцатилетней давности: зачуханный строительный батальон, солдаты и автомата в глаза не видали. Боевое оружие – кайло да лопата. Ну, еще и мастерок, конечно.
Ан нет… Не все так просто. Главлит, а полным чином Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете Министров СССР вернул верстку, строго предупредив, что без визы военной цензуры рассматривать повесть не будет. Чтоб, значит, не тревожили понапрасну.
– Очень хорошо, – потирая руки, успокоил меня заместитель главного редактора Феодосий Константинович Видрашку. – Сейчас быстренько отошлем в военную цензуру, и все будет в порядке. Поставим в двенадцатый номер.
– Не надо в военную цензуру! – завопил я, бухаясь на колени. – Христом Богом прошу: не надо!..
Главный редактор – кстати, единственный беспартийный среди «толстых» главных – поморщился:
— Тихо… Пусть читают, раз неймется…
– Вот именно, — подъелдыкнул зам и повернулся ко мне: – Вы на машине, вот и свезите. Кропоткинская, девятнадцать.
Собственными руками я засунул верстку в узкую, нестрашную щель деревянного почтового ящика с надписью поперек от руки: «Для материалов». Ящик охранял прыщавый солдатик со штыком. В его взгляде была усмешка: «Куда суешь, козел?»
И началось.

Генеральный штаб Вооруженных Сил СССР, Главная Военная цензура, 15 сентября 1988 года, N 382/145, 103160, Москва, К-160.
Главному редактору Залыгину С.П.
Копия: начальнику Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете Министров ССР тов.Болдыреву В.А.
В повести С.Каледина «Стройбат» показано исключительно низкое политико-моральное состояние личного состава воинской части Советской армии.
Такая же оценка ее содержанию дана и в заключение Главного политического управления СА и ВМФ.
В связи с тем, что упомянутые сведения подпадают под существующие цензурные ограничения, по нашему мнению, повесть опубликована быть не может.
ВРИО главного военного цензора Генерального штаба полковник Сысоев.

– Ну, что ж теперь поделаешь? – печально развел руками зам, кисло улыбнувшись. – Только и остается: садитесь и переделывайте ваш стройбат в дисбат. Тогда они еще разок взглянут.
— Дисбат?! Это же военная тюрьма! Я там не был.
— Ну, тогда прям не знаю… А чего вы так расстраиваетесь?! Вы еще такой молодой…
И опять нехорошо улыбнулся.
Ладно, думаю, не буду расстраиваться. Я еще такой молодой. Но и дела не брошу. Уж больно бесславно получается: придавили и потекло. Раз ввязался, порезвлюсь.
Звоню в военную цензуру.
– Автор запрещенной повести «Стройбат» беспокоит. Хотелось бы поговорить с руководством.
– А чего говорить, все сказано. Мы письмо направили главному редактору.
– Дело в том, что у меня тут… предынфарктное состояние. А также мысль о самоубийстве…
На том конце телефона замешкались, донесся раздраженный голос: «Траванется чего доброго, нам отвечать…» и:
– Соединяю с главным военным цензором генерал-майором Филимоновым Сергеем Алексеевичем.
Я икнул, перекашлял голос, настроил память на запоминание.
– Генерал Филимонов слушает.
Я: Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Это Каледин, прозаик. Хотел бы получить кое-какие дополнения к заключению полковника Сысоева относительно моей повести.
Филимонов: А какие вы хотите разъяснения?
Я: Ну, чтобы вы поподробнее объяснили, что считается низким политико-моральным состоянием личного состава воинской части.
Филимонов: Если с нашей стороны, то я могу сказать, что является то, что вы за целую часть даете политико-моральное состояние. У вас там большинство оказалось почему-то в этой части собраны все подсудимые… Мы же должны на факты опираться… А такого не должно… Мы ведь и к строителям обращались. У вас там все в обобщенном виде, такая картина представляется, она ставит под сомнение…
Я (прерывая): Сергей Алексеевич, а ведь под сомнение поставил не только я, но и недавнее решение политбюро…
Филимонов (прерывая): Не будем так, не будем так… Нас никто не уполномочил, и вы, наверное, не владеете за всех. По нашему перечню, если речь идет о частном случае, если там один, ну два человека, можно показать. Когда же мы начинаем на факте двух-трех человек делать обобщение… Нет, художественная сторона у вас там есть, присутствует, и вы это выливаете, хотя они и строительные.
Я: Главный редактор журнала предложил цензуре и Главному политуправлению полный карт-бланш…
Филимонов: Кого?
Я: Предложил дать рецензию, отзыв, комментарий – что угодно в том же номере, где и повесть…
Филимонов: Мы с вами ни к чему не придем…
Я: Значит, вы считаете, что мы с вами не найдем общего языка?
Филимонов: Почему? Общий язык я имею и сейчас.
Я: Давайте договоримся о встрече, а?
Филимонов: Давайте, хотя и ни к чему.
Канцелярская папка с надписью «Склока» начала распухать.
В конце октября 1988 года я второй раз вошел в старинный особняк на Кропоткинской. Главная военная цензура. Дежурный, сличив меня с паспортом, вызвал лейтенанта. Тот повел тайными ходами и у очередной двери сдал полковнику. Полковник, оправив мундир, постучался в нужный кабинет, вошел и, кивнув в мою сторону, мрачно сказал встающему из-за стола генералу: «Вот». И отошел к стене.
– Добрый день, Сергей Евгеньевич, – радушно сказал старый седой генерал. – Как самочувствие? Присаживайтесь. – Первое время наш разговор пробуксовывал, не схватывался, нудно повторяя телефонный. Тем не менее я что-то молол, апеллируя к политбюро.
– Политбюро не надо трогать, – генерал вдруг резко изменил рыхлый ход разговора. – Есть перечень.
Он достал из сейфа красную книжечку и, полистывая ее, приговаривал:
– Во-первых, вы писатель… Не может быть, что вы не в курсе. Есть перечень сведений… Главлит им руководствуется…
– Дозвольте взглянуть.
– Да у вас же у самих, наверное, есть?
Я театрально развел руками.
– Откуда? Ничего у нас нет. Голяк.
При этом я блудливо выкручивал шею, стараясь заглянуть в лежащую перед генералом книжечку. Генерал же локтем загораживал текст.
– Вы, прям, как второгодник, Сергей Евгеньевич, – по-отечески пожурил он, – списать хочете…
– В точку попали, товарищ генерал; я и есть второгодник, в девятом классе выгнали на…
Генерал расцвел.
– То-то я и думаю: писатель, а такие слова…
Я закивал.
– Все правильно, Сергей Алексеевич, все правильно… Взглянуть бы, а? По-свойски, по-военному: вы – генерал, я – рядовой.
– Так ведь секретно, – вяловато отбивался цензор. Но чувствовалось, что показать хочется.
– Какие там секреты, Бог мой! – порол я ахинею, зацепившись за краешек заветной брошюры. – Вы мне покажете, я ребятам своим перескажу, товарищам по перу: Маркову Георгию Мокеевичу, Проскурину Петру Лукичу, Бондареву… Расскажу им,чего нам можно, чего нет.
– Знакомы с ними? – уважительно удивился генерал.
– А то. Домами дружим, в баньку ходим, бабы наши фасоны обсуждают…
И генерал поддался. Он повернул ко мне текст, ладонями прикрыв при этом номера параграфов сверху и снизу, для прочтения оставался лишь узкий просвет.
– Еще чуть-чуть, – игриво упрашивал я цензора. – Ка-апельку. Только параграф.
С таким же энтузиазмом я в свое время склонял к любви особ противоположного пола. В данном же случае мы скорее напоминали голубую пару.
Но генерал был крут.
– Параграф не надо! – рявкнул, сведя на нет мои домогательства. – Чего могу – даю. И – будет!
В щели между чисто вымытыми генеральскими ладонями значилось следующее:
«Перечень сведений в Вооруженных силах СССР, запрещенных к открытому опубликованию.
СЕКРЕТНО N2651 “Утверждаю” 31 июля 1988
С.Ахромеев
Упоминание о низком политико-моральном состоянии личного состава Вооруженных сил СССР, в том числе о негативных отношениях между военнослужащими…
Сведения о неудовлетворительном состоянии воинской дисциплины (общая оценка, характер, взыскания, количество…) в центральных и окружных открытых видах информации…»
– Мы уж и так и сяк пытались… – генерал вздохнул, – все равно политико-моральное вылазивает… Вы, Сергей Евгеньевич, думаете, что в стройбате собраны…
– Я не думаю, я служил в этом стройбате, товарищ генерал. Нас в шестьдесят девятом согнали из всех стройбатов страны, сволочь неугодную, и гнали на исправление в Билютуй, в Забайкалье. Знаете, там урановые разработки. Там солдаты на полгода меньше служат, зато потом приплод не дают, себе подобных не размножают. Половое атрофируется.
Генерал покачал головой, заловив меня на явной лжи.
– Но вы-то дали, Сергей Евгеньевич, приплод имею в виду.
– Так меня не довезли до урана. В Ангарске тормознули.
Генерал оживился.
— Частный случай, частный случай. Нельзя исключительный случай накладывать на все Вооруженные силы. У вас там драка, рота на роту…
– Да я сам в ней участвовал.
– Все равно: частный случай. Два-три человека, группа даже – пожалуйста. А часть целая – не на-адо. Это неправильно будет. В редакции же все знают. Заместитель главного редактора знает. Перечень утвержден маршалом Ахромеевым.
– Какой маршал у нас, однако, интересный! Одной рукой цензуру утверждает, а другой Рейгана уверяет, что у нас свобода слова. Нехорошо получается.
– Я даже, честно говоря, удивился, как это журнал берет такую повесть. Еще еврей там у вас… Национализмом пахнет… Солдаты женщин в казарме сношают… Не этично.
Я встал.
— Всего хорошего, товарищ генерал.
Цензор проводил меня до дверей и, передавая застоявшемуся полковнику, по-отечески попросил не рассказывать никому о нашем разговоре.
Но я ему испортил весь уют.
– Дорогой Сергей Алексеевич! Даю честное слово, что как только выйду из военной цензуры, тут же постараюсь рассказать о нашей встрече как можно большему числу людей. Не взыщите.
«Во-первых, выпустили, ребра целы, – думал я. – Во-вторых, информация: генерал крутит, перекладывает ответственность на ПУР. Надо туда наведаться, благо недалеко».
…Красивый, моего возраста полковник Волошин легкой побежкой спустился со ступенек. В руке он держал листки бумаги.
– Скажите, печатать будете?
Полков ник мужественно повел красивой головой.
– Н-нет! Не будем. Плохая повесть. Очень плохая. – Он потряс зажатыми в руке листочками. – Это заключение ПУРа.
– Дайте, – попросил я худым голосом.
Полковник, совершая должностной грех, разжал пальцы.
«…С.Каледин собрал все отрицательные факты, всю грубость, всю жестокость и бессмысленность, которые рассыпаны по всем стройбатам страны… В наши дни, столь горячие обострением межнациональных отношений, напечатать повесть в журнале с громаднейшим тиражом – это значит сыграть на руку врагам перестройки, националистам…
Повесть печатать не нужно. Однако руководство журнала, ссылаясь на демократию и гласность, может опубликовать ее. После чего хорошо бы организовать несколько оперативных рецензий. Лучше бы о ней в печати промолчать, но это маловероятно…
О.А.Фенько, член Союза писателей СССР».
И тут я понял, что, кажется, «Стройбат» напечатают. Слишком уж много дураков, запрещающих его.
Главный редактор был недоволен моим поведением.
– Прекратите самодеятельность!… я пятьдесят лет в литературе, а не встречал, чтобы автор так беспардонно себя вел! Прекратите ходить по инстанциям!
Заместитель приоткрыл дверь кабинета и в щель протянул две газеты.
– Что, что такое?! – воскликнул редактор, принимая прессу. – «Московские новости», «Комсомольская правда»! Рекламу себе делаете?! Ажиотаж нагнетаете?! Что вы намерены еще делать?
Я тяжело вздохнул.
– Послать телеграмму в Совет Министров с жалобой на Главлит.
– Не смейте! – взвизгнул зам.
Главный, не попрощавшись, ушел к себе в кабинет.
Вечером я приводил в порядок документацию по «Стройбату» и планировал очередные демарши. Пришел сосед. Поинтересовался, слушаю ли я сейчас «Свободу».
Я включил транзистор. «Свобода» голосом Юлиана Панича читала «Стройбат».
– Оля! – заорал я жене на кухню. – Сухари суши!
Не прошел день, два… «Стройбат» дочитали, повторили, а меня еще не забрали. Все-таки другие времена.
В почтовом ящике я обнаружил простенький конверт, в уголке – рыбка «Петушок». «Петушок» в своем клювике принес письмо Филимонова. Не генерала, не начальника военной цензуры, просто скромное письмецо, подписанное внизу аккуратно и меленько «Филимонов». Без даты и исходящего номера. «Во время нашей беседы, Сергей Евгеньевич, я объяснил Вам, почему есть возражения против публикации Вашей повести… Стройбат в повести – это ежедневные пьянки личного состава, устойчивое человеконенавистничество, высокомерное отношение к туркменам, узбекам, молдаванам… Все они именуются не иначе, как чурки, хохлы, евреи…»
А тем временем в журнал прибывали депутации. И какие гости пожаловали!… И без охраны!… Заместитель начальника ПУРа генерал-полковник Стефановский, таинственный генерал с голубыми погонами летчика.
Генералы полдня охмуряли главного редактора. Ссылались они не только на свое ведомство, главной препоной они называли «верха» – союзного идеолога Вадима Медведева, только через труп которого «Стройбат» может выбраться к читателю.
Еще не развеялся генеральский дух, в гости пожаловал начальник управления художественной литературы Главлита Солодин.
Я, естественно, на беседу приглашен не был и решил сам наведаться к Солодину в Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совмине СССР.
Солодин был на месте, велел впустить.
Я поставил на стул возле его стола портфель, вынул из него разжиревшую за полгода хлопот папку с подновленной надписью «Склока». Папка была в три пальца толщиной. Полтора пальца были нажиты естественным путем, а нижние полтора – незадействованная чистая бумага. Для солидности. Портфель я оставил раскрытым и в его нутре щелкнул зажигалкой.
Солодин заерзал, нахмурился, потянулся к темному нутру портфеля.
– Что вы так забеспокоились, Владимир Алексеевич, там магнитофона нет, одни бумажонки… – трепался я обкладывая цензора документацией.
Солодин закурил.
– А знаете, как вас называют на Западе?… Певцом советского дна.
– Поди-ка! И все-то вы знаете!
– Все-е мы про вас знаем, – загадочно улыбнулся Солодин. – Как-нибудь со временем я покажу вам много интересного. Жена-то – редактор, небось?
– Старший. По прозе. Мы и поженились с умыслом: я пишу, она издает в «Советском писателе». Семейный подряд. Вот скоро «Стройбат» выйдет – пивка прикупим, креветочек…
– Не прикупите, Сергей Евгеньевич. Не выйдет «Стройбат». Вещь-то мерзопакостная. Вы же ненавидите и страну нашу, и армию…
Солодин говорил тихим вкрадчивым голосом.
– Значит, не нравится вам мое творчество, Владимир Алексеевич. Печально, вкус у вас плохой. А вот супругам Горбачевым, не сочтите за похвальбу, по душе…
Солодин поперхнулся дымом.
– Они читали? – незаинтересованно спросил он.
– Ну уж Раиса-то Максимовна точно читала, она же профессор, она быстро читает, хоп – и готово. Да и Михаил Сергеевич тоже, думаю, зачел. Повестушка-то с гулькин, извиняюсь, хрен. Зато с адюльтером. Наркотой. Дракой. Драка, кстати, по документам проходит. Документы тоже у Горбачева.
По сюжету надо было спешить. Я засуетился.
– Куда же вы, Сергей Евгеньевич? – сказал Солодин. – Посидим, потолкуем.
– Перестройка, еж твою медь! – заорал я опять-таки по своему сценарию. – Альтернатива! Всего хорошего! бегу! Горбачеву обещал позвонить. Раисе Максимовне…
Через два дня цензура позвонила в журнал и сообщила, что получено разрешение на публикацию «Стройбата».
А Горбачеву я повесть передал. Читал он или нет, не знаю, врать не буду.

Подготовил Александр ЗАКАРЯН

На снимках: из жизни стройбата; граждане СССР черпали правду в “Правде”; цензоры за работой.