Несгибаемая Марина Спендиарова

Дети знаменитостей делятся на несколько категорий. Одни индифферентно нежатся в лучах славы родителей, другие из кожи вон лезут, чтобы доказать, что и они на что-то способны, третьи затрачивают энергию на освещение мельчайших подробностей жизни своих отцов и матерей. Но есть те, которые следуют своим, особенным путем, при этом не забывая оглядываться назад. К последнему типу людей принадлежала, несомненно, Марина Спендиарова (1903-1982) — дочь композитора Александра Спендиарова, основополагающую роль которого в формировании армянской симфонической и оперной музыки трудно переоценить.

7 мая исполнилось 85 лет со дня смерти композитора (1871-1928). На долю одной из его двух дочерей — Марины — выпало много испытаний. В 1945 году ее арестовали. Вначале была Лубянка. Потом Бутырка. Признаний добивались изнурительными допросами и пытками. Отправили этапом в лагерь в Коми АССР. На работах по добыче торфа она — певица — потеряла голос. После смерти Сталина была амнистирована. В конце 50-х переехала в Армению. В 1960-м инициировала и принимала деятельное участие в организации музея А.Спендиарова в Ереване. Написала книгу об отце “Спендиаров” (М., ЖЗЛ, 1964) и “Летопись жизни и творчества А.А.Спендиарова” (Ер., 1975), а также книгу воспоминаний о ГУЛАГе. Инженер-электронщик, а по совместительству писатель Константин Меликян одно время соседствовал с Мариной Александровной, о чем, разумеется, не мог не написать. Рассказ, за который мы благодарим автора, публикуется с сокращениями.

“Я ПОПРОБУЮ СПЕТЬ A CAPELLA”
Случилось так, что в одном дворе с нами поселилась известная писательница Марина Александровна Спендиарова, дочь выдающегося композитора Александра Спендиарова, имя которого носит Ереванский государственный академический театр оперы и балета.
Когда мы познакомились, ей уже было за 70, но несмотря на суровые испытания, выпавшие на ее долю, она сумела сохранить непосредственность светской барышни, воспитанной на романах Чарской и стихах поэтов Серебряного века. Несколько наивная и восторженная, она в своем даже более чем зрелом возрасте могла увлечься интересным для нее молодым человеком, основательно пококетничать и спеть парочку романсов, заглядывая ему в глаза. И это было не смешно, не вызывало отрицательной реакции и воспринималось как нечто естественное. Она осталась женщиной и абсолютно не обращала внимания на свой возраст.
У Марины Александровны не было своих детей, и она с удовольствием возилась с нашими малышами, пытаясь привить им некоторые понятия о детях “из общества”.
Как-то раз, когда она укладывала их спать, напевая колыбельные на европейских языках, мы с женой стали невольными свидетелями любопытного диалога с нашими шестилетней дочкой и четырехлетним сыном.
— А теперь, мои сладкие, закройте глазки и пусть к вам во сне прилетят ангелы.
— Тетя Марина, сейчас ангелов нет, — заявил наш сыночек. — Они были при короле (имелся в виду государь император). Сейчас летают только птички, самолеты и ракеты.
В беседу вступила наша дочка.
— Тетя Марина, а откуда получаются детки?
— Деток приносит аист в красивой корзиночке, увитой розами. Мальчиков в голубенькой, а девочек в розовой.
— А вот и нет. Такая большая, а не знаете. Деток сейчас родют! Вот так”. И наша шестилетняя материалистка приняла позу роженицы.
Да здравствует телевидение, главный воспитатель юного поколения! Наша “светская няня” была в шоке.
— Какой ужас! Вы видите, что сделала советская власть с этими очаровательными малютками?
Зато советская власть, как ни старалась, ничего не смогла сделать с ней.
…Марина Александровна отсидела в лагерях 10 лет по 58 статье. Об этом страшном периоде своей жизни она рассказывала интересно, с юмором и легко. Выжить ей помогли приятная внешность и хорошо поставленный голос. Даже страшные подробности происходившего в ее трактовке выливались в некий фарс, не лишенный легкого изящества.
— Повели меня на допрос. Ночью, в сопровождении двух конвоиров с ружьями и офицера с огромным револьвером в руке по длинному коридору в подвале Лубянки меня, барышню довольно молодую, доставили в специальную комнату для допросов. Захожу и вижу. За столом, развалившись, сидит жгучий брюнет. Гладко выбритый и благоухающий “Шипром” красавец-мерзавец с наглыми глазами. Этакий неотразимый породистый самец. Увидев меня, он привстал и галантно предложил присесть на металлический табурет, намертво приделанный к полу.
— Ну что, будем признаваться или уйдем в отказ?
— А это куда? — спросила я совершенно искренне.
Галантность как рукой сняло. На меня в упор смотрел жестокий и страшный человек. Его беспощадные глаза резко контрастировали с правильными и мягкими чертами лица.
— Не придуривайся. Лучше расскажи, с кем и как готовила покушение на товарища Сталина.
При упоминании имени вождя следователь встал и вытянулся “во фрунт”.
— Господи, я же певица, а не бомбистка. Я и стрелять-то не умею. А уж бомбами швыряться тем более.
— Вот мы и признались.
— В чем? В том, что не умею стрелять?
— Говоришь певица, а откуда знаешь про бомбы? Сейчас проверим. А ну спой что-нибудь.
— Как? Без аккомпанемента?
— Может тебе рояль сюда принести? И шампанское с цветами?
— Я попробую спеть а capella.
— Кончай болтать? Давай пой!
— А что бы вы хотели послушать?
— Что-нибудь из репертуара Изабеллы Юрьевой.
Я спела “Белую ночь”, очень популярный перед революцией романс. Красавцу-мерзавцу понравилось.
— Ну ладно. Петь вроде умеешь. Пока иди в камеру.
Эти ночные “свидания” продолжались больше трех месяцев. Его вопросы и реплики повторялись слово в слово. Ее ответы тоже. Менялись только исполняемые произведения, в основном салонного жанра. Казалось, что время остановилось. Хроническое недосыпание и полная неясность дальнейшей судьбы доводили ее почти до безумия. И несчастная женщина с ужасом ждала очередной встречи со следователем, который постепенно становился частью ее жизни.
Ей заочно вынесли приговор, и, получив 10 лет лагерей, Марина Александровна отправилась в Ухтижимлаг, где вскоре попала в лагерный театр, ублажавший своим искусством руководство лагеря и заезжее начальство.
Она так и не смогла выяснить истинную подоплеку своего ареста, написала цикл прекрасных рассказов об этом периоде, но так их и не издала. Причина, как мне кажется, была в слишком личном характере этих рассказов. Красивая и слишком свободная, Марина Александровна вечно влипала во всевозможные истории, которые могли закончиться довольно плачевно.
Вернувшись из лагеря, она “осела” в Москве у своей сестры, известной переводчицы европейской поэзии и жены крупного конструктора боевых самолетов генерала Мясищева.
Затем, через двадцать лет, Марина Александровна переехала в Армению и стала работать над семейными хрониками Спендиаровых. Издала книгу о Комитасе, биографию Александра Афанасьевича в серии ЖЗЛ и несколько сборников рассказов. Попутно занималась организацией постановок отцовских опер и балетов и даже организовала музей Спендиарова.
Муж ее — Лазарь Давыдович Сузан, тихий и милый дядечка, в прошлом был инженером-наладчиком мощного электрооборудования. Он спасался от НКВД, переезжая с места на место с бригадой монтажников. Поработав на строительстве практически всех крупных гидростанций от Днепрогэса до Братской ГЭС, затем каким-то чудом оказался в Бельгии.
На мое замечание о том, что он все же был скорее представителем рабочего класса, нежели интеллигенции в обычном понимании, и что особых причин скрываться от НКВД у него не было, он ответил:
— Господи! Много ли надо, чтобы посадить бедного еврея?
“Бедный еврей” заразился от своей супруги литературным творчеством. Он решил писать книги для детей и даже пробрался в нишу, давно занятую многочисленными писателями — конъюнктурщиками.
Он написал книжку рассказов “Твой товарищ Володя Ульянов”. Книжка, облагороженная профессиональным переводчиком, была издана на армянском языке не без помощи моей Марины, которая тогда работала в ЦК комсомола Армении. А Лазарь Давыдович получил возможность представляться следующим образом: Лазарь Сузан, детский писатель. Его стали приглашать в школы на встречи с пионерами и даже воспринимать как старого большевика, видевшего живого Ленина.
Мои бедные детки по его настоянию сооружали ленинские книжные полки (дощечки, подвешенные на веревочках) и должны были вступить в “общество чистых тарелок”, организованное в позапрошлом веке экономной матерью Ильича — госпожой Бланк. В СССР любой бред, прямо или косвенно связанный с именем Ленина, имел право на существование.
Из воспоминаний репрессированной в 1937 году Хавы Волович:
…Моей очередной пересадкой оказалась Слюдянка. При фабрике была довольно хорошая самодеятельность, насколько она может быть хорошей при однополом контингенте. Художественным руководителем здесь была Мария Александровна Спендиарова — дочь известного композитора. Несмотря на уже солидный возраст и на все пережитые мытарства, у нее сохранился звенящий свежестью юности чудный голос. Она сумела создать хороший эстрадный коллектив, большой хор и танцевальную группу, чем заслужила особую благодарность местного начальства.
Осужденная на 10 лет лагерей Татьяна Барышникова рассказывала:
Как это ни парадоксально звучит, но в лагере в тяжелейших, страшнейших условиях было искусство. Да, представьте себе, — были концертные бригады и, наконец, была самодеятельность. …Среди певиц выделялась Марина Александровна Спендиарова, дочь известного композитора (его называли “армянский Римский-Корсаков”). Она обладала изумительным по красоте и тембру голосом. Это был удивительный человек. (…) Однажды нас ночью всех подняли, …погрузили в вагоны… Куда мы ехали, мы не знали. Этап продолжался около месяца. В конце концов где-то в начале марта, глубокой ночью, нас высаживают из вагонов, велят сесть на снег, вокруг нас бегают овчарки, страшно матерится конвой. На нас направлены огромные прожекторы, и где-то вдалеке чуть-чуть виднеются вышки. Что с нами будет, мы только предполагаем. Мы все уверены, что нас привезли на расстрел. Хорошо помню, как, сидя на снегу на своих скудных пожитках, М. А.Спендиарова взяла одной рукой мою руку, другой — руку Лили Ильзен и сказала: “Девочки, если нас будут расстреливать, давайте встретим смерть гордо. Не будем унижаться, не будем просить пощады и не будем плакать”. Мы поклялись в этом. Но все оказалось не так.

КОШКИ И ЛУБЯНКА
А вот история из юных лет
журналиста Марка Григоряна,
которую он поведал в своем блоге
…Марина Александровна Спендиарова, дружившая с моим дедом, кажется, еще с детства, панически боялась Самвела (большой рыжий кот Григорянов — Ред.). Собственно, не одного его: она вообще боялась кошек. Приходя к нам, она, как и все гости, разумеется, звонила в дверь. Так было и в день, который перевернул мои представления о жизни, заставил меня иначе смотреть на окружающий мир. Я сидел на кухне и учил, извиняюсь, историю КПСС. И, услышав звонок, само собой, отправился открывать. Но открыть дверь мне не дали. Кто-то держал ручку двери с другой стороны. “Убери зверя”, — послышался повелительный голос. Я выгнал Самвела за дверь черного хода, и лишь тогда Марина Александровна вошла в квартиру. Ей было немного за семьдесят. Я знал ее с самого раннего моего детства. Она всегда была для меня одинаковой: старой женщиной с небольшими усиками и странно опухшими глазными железами, иногда улыбающейся, но все-таки суровой. Одновременно требовательной и снисходительной. Я ее и любил, и побаивался. Она вошла, села напротив меня на место, где обычно сидел дед, и посмотрела на книгу. Увидев на обложке “История КПСС”, она спросила: “А этот там есть?” “Кто?” — не понял я. “Этот, усатый”. “Да, — сказал я, — есть”. “Он сволочь, — вдруг страстно сказала она. — Негодяй и убийца!” …А потом она начала рассказывать. Я забыл об учебнике, забыл о том, что мне нужно было идти в университет на занятия, забыл обо всем. Она рассказывала часа четыре. Оказывается, она сидела в сталинских лагерях! Я впервые серьезно, по-взрослому разговаривал с человеком, побывавшим “там”. Ее рассказ сводился к следующему. В 1929 году она, молодая студентка консерватории, две недели преподавала сыну Сталина английский язык. Потом ей предложили переехать жить к Сталину, в Кремль. Марина, которая по всеобщему признанию должна была стать звездой оперного вокала, не согласилась. Уроки закончились, она вернулась в консерваторию. Однако одиннадцать лет спустя, в 1940 году, ее “взяли”. Как-то ночью приехали и арестовали. Привезли ее на Лубянку и стали допрашивать: “Признайтесь, в чем вы виноваты?” Она: “Не знаю”. Так продолжалось довольно долго. Ей предъявляли обвинения одно абсурднее другого. В частности, что она в течение тех двух недель преподавания английского собиралась убить Сталина. Марина на все отвечала отказом. Она держалась, думая, что это ее спасет, что ее вину не смогут доказать. Как будто на Лубянке вообще кто-то кому-то что-то доказывал! Спустя некоторое время ее посадили в карцер. “Меня бросили в каменный мешок, где было темно и сыро, — рассказывала она. — Негде было присесть, и я стояла по щиколотку в воде. Вдруг я почувствовала, как что-то живое прикоснулось к моей ноге. Я панически испугалась, думая, что это кошка. Если бы это была кошка, я призналась бы во всем. Я посмотрела вниз. Слава Богу, это была крыса!”

В ЭРИВАНИ
Отрывки из книги Марины
Спендиаровой об отце
…Горы отдалились. Поезд мчался по каменистому ширакскому плато, лишь кое-где желтеющему полосками опустевших полей. Александр Афанасьевич продолжал любоваться ландшафтами Армении. Как вдруг, вызвав у него благоговейный восторг, в окне вагона появился древний Арарат. За его величественным контуром стала постепенно вырисовываться конусообразная вершина его младшего собрата. Александр Афанасьевич стоял у окна, защищая рукой глаза от яркого солнца. Вот обе вершины выстроились рядом, сияя сквозь голубоватое марево дали. Воздух становился все теплее и теплее. Потянулись тронутые осенней ржавчиной виноградники. В их гуще замелькали красные платки крестьянок. В вагоне началось движение. Вдоль полотна железной дороги убегали плоскокрышие дома, группы домов вырастали в город…
— Подъезжаем к Эривани, — взволнованно сказал Александр Афанасьевич. — Девочки, собирайте вещи.
На вокзале их встретили представители Наркомпроса и консерватории. Вещи и “дети” были заботливо погружены в фаэтон. Состояние взволнованности не покидало композитора. Он приходил в восхищение от плоскокрыших домиков, выстраивающихся по сторонам ухабистой дороги, от яркой раскраски винограда и персиков, лежащих на фруктовых лотках, и оттого, что кучер, которого он наугад назвал Мкртыч, и в самом деле оказался Мкртычем.
— Подумайте, какое необыкновенное совпадение! — восклицал он, обращаясь к сопровождавшим его. — Я ведь понятия не имел, что его зовут Мкртыч!
На первое время семейство устроил у себя С.И.Абовян, ютившийся с женой в одной тесной комнатке. Среди гостей, приглашенных им на завтрак в честь приезда композитора, Александр Афанасьевич узнал бывших членов Армянского музыкального общества, которые немало способствовали ему в приискании материала для оперы. Он не преминул напомнить им об этом.
Казалось, он забыл о своей собственной работе над оперой — с такой настойчивостью подчеркивал заслуги причастных к ней людей и так горячо благодарил всех тех, кто выказывал заботу о будущей постановке “Алмаст”.
Торжественные тосты оставляли композитора равнодушным: он задумчиво раскатывал хлебные шарики на скатерти. Зато сколько он проявил горячности и веры в возможность быть полезным родине, когда, ответив на вопросы присутствовавшего на завтраке журналиста, заявил, что “был бы очень счастлив, если бы ему удалось стать как можно ближе к руководству музыкальной и вообще культурной жизнью Армении”.
Была середина октября — лучшее время в Эривани. Листва деревьев на высоких холмах окраин соперничала в расцветке с яркими плодами.
На следующий день по приезде Спендиарова в Эривань его пришел приветствовать Мартирос Сарьян. В тот же день они пошли осматривать город. И с тех пор ежедневно в часы, когда терраса еще была погружена в тень, Мартирос Сергеевич заходил за своим новым другом, и они бродили по Эривани, ведя тихий задушевный разговор.
Город был еще в те годы невелик: в конце каждой улицы, ведущей на юг, открывался вид на Арарат. Художник указывал композитору на мерцающую под осенним солнцем снежную вершину, и, прервав беседу, тот останавливался в восхищении.
Острый глаз Мартироса Сергеевича помог Спендиарову в течение нескольких дней охватить весь облик старой Эривани: поэзию ее фонтанов, вокруг которых толпились тюрчанки в белых покрывалах, великолепие форм и красок восточного базара…
Следуя за Сарьяном, он впервые увидел быстротечную Зангу, заранее представив себе, по его описаниям, ее зеленые воды, искрящиеся белоснежной пеной. В тот день художник и композитор направлялись к гидростанции. Она была еще далека от завершения. Но какими величественными показались Спендиарову ее покрытые лесами стены, когда Сарьян, прибывший одним из первых в Советскую Армению, рассказал ему о своей великой радости при виде первых булыжников мостовой.
Он рассказывал композитору о первых спектаклях драматического театра, о первых занятиях драматической студии, и после его рассказов Александру Афанасьевичу казались особенно значительными лица основателей всего первого, встречавшиеся ему на улицах Эривани.
Во многих из них он узнал своих прежних знакомых.
Встречал он и членов тифлисского Армянского музыкального общества, членов Петербургского и Московского землячеств… Они жили по четыре человека в одной комнате, и порой канцелярские столы заменяли им кровати. Мог ли Александр Афанасьевич пожаловаться на отсутствие жилища, подрывающее его силы? Когда комната была ему, наконец, предоставлена, он был далек от мысли, что свой ордер ему передал альтист Котляревский, знакомый ему с давних ялтинских времен.
Переезд осуществился еще до зимы. За нагруженной вещами скрипучей арбой рядом с композитором следовал Сарьян. Был солнечный осенний день. В памяти художника запечатлелись медные чинары у голубого купола мечети и оранжевые тыквы на увешанных красным перцем плоских крышах Конда.
Старинные ворота усадьбы Мелик-Агамаловых, возле которых остановилась арба, своим сходством с воротами феодального замка вызвали у композитора ощущение далекого прошлого. Но когда на пороге его будущей комнаты появилась юная невестка “госпожи”, композитор снова вернулся к настоящему.
Обзаведясь с помощью молодой хозяйки необходимой ему мебелью, Спендиаров решил воспользоваться уединенностью усадьбы, чтобы спокойно заняться инструментовкой оперы. Но уединиться для творческой работы, когда кругом бурлила жизнь, оказалось совершенно невозможным. Все чаще покидал он свое жилище и, опираясь на палочку, спускался в консерваторию…
“ЭРИВАНСКИЕ ЭТЮДЫ”
Становилось жарко. Кончились переходные экзамены. Прекратились частные уроки иностранных языков, которые давали дочери Спендиарова, чтобы пополнить бюджет семьи. Александр Афанасьевич отправил девочек в Судак, а сам остался на лето в Эривани. Он задумал музыкальное произведение, навеянное первыми впечатлениями об Армении.
Композитор готовился к нему исподволь, как бы мимоходом прислушиваясь к армянским напевам, ловя их то под окнами народных музыкантов, то на веселой вечеринке, где, следуя причудливому ритму, грациозно танцевали эриванские девушки.
“Судя по тому, что я запомнил Александра Афанасьевича в высоких калошах и теплом пальто, — рассказывал руководитель восточного ансамбля К.Александрян, — дело было зимой, когда, зайдя ко мне как-то вечером, он попросил наиграть на таре популярный в то время танец “Энзели”. Помню, я угостил его крепким чаем с лимоном, и, расположившись с тетрадью на чайном столе, он тщательно записывал мелодию, заставляя меня по нескольку раз играть отдельные места”.
Напев “Гиджас” пленил Спендиарова той же зимой. Многие эриванские современники запомнили веселое лицо Александра Афанасьевича, когда он изображал “потешного” дудукиста, под окном которого простаивал каждый вечер. Композитор раздувал щеки и подражал тембру дудука. С помощью инспектора консерваторского оркестра Хайка Гиланяна он нашел потом этого дудукиста в “ашугской конторе”. Восседая в компании сазандаров, тот яростно сражался в нарды.
“Как только я назвал фамилию моего спутника, — рассказывал впоследствии Гиланян, — вся контора всполошилась. Замолкли горячие споры, щелканье нардов… Музыканты гурьбой окружили Спендиарова.
Обратившись к пленившему его дудукисту — широколицему детине в черкеске и высоком картузе, Александр Афанасьевич попросил сыграть заинтересовавшую его мелодию. Надо было видеть, с какой готовностью была исполнена просьба композитора! Богатырь Каро встал рядом со своим напарником за спиной расположившегося на табурете дхолиста и, прильнув губами к дудуку, раздул щеки”.
“Прекрасный был человек! — вспоминал о Спендиарове старый дхолист Вано Мелоян, единственный оставшийся в живых из всего выступавшего тогда ансамбля. — Он обещал научить сазандаров музыкальной грамоте, но успел только устроить в консерваторию двух-трех. Он сказал нам: “Я должен развить восточную музыку. Я должен развить восточный оркестр!” Как-то я зашел к нему в консерваторию. Он играл на рояле “Гиджас” и заставил меня подыгрывать ему на дхоле. Я спросил его, почему его так интересует дхол? Он ответил: “Ритм мне нужен, понимаешь? Ритм армянской музыки”. Потом он часто приходил к нам в контору. Мы играли ему “Свадебный туш” и другие эриванские вещи, а он сидел среди нас за столом, положив перед собой шляпу и повесив палку на спинку стула”.
Разгоралось лето. В комнате Александра Афанасьевича было так тихо, что явственно слышался скрип пера. Сидя за столом у глубокого подоконника, он работал над оркестровкой “Алмаст”. Со двора доносились приглушенные голоса меликагамаловских домочадцев, сквозь небольшое окно виднелась унылая гора Цицернакаберд. Нередко он оставлял работу и выходил за ворота, чтобы взглянуть на Арарат, возникавший, казалось, из глубины неба.
“Мне пришла в голову мысль устроить Александра Афанасьевича в епархиальном (епископском) доме, — рассказывал близкий друг Спендиарова архитектор Александр Иванович Таманян. — Балкон этого дома, стоящего на высоком обрыве над Зангу, обращен прямо на Арарат. Александр Афанасьевич был восхищен этой идеей. Он немедленно устроился там для работы и, вдохновленный дивным видом, написал “Эриванские этюды”.
Композитору предоставили фисгармонию, кровать для дневного отдыха и старый ломберный стол, за которым он работал над оркестровкой “Алмаст”.
Снизу доносился шум Зангу. Поднимая глаза от партитуры, Спендиаров видел перед собой древний Арарат. “Он заменяет мне море”, — сказал он однажды композитору Николаю Фаддеевичу Тиграняну, навестившему его в отшельничестве.
Иногда, обычно по субботам, Александр Афанасьевич спускался в сад Иоаннеса Иоаннисяна, расположенный по ту сторону реки. Там собирались друзья поэта. Гостей усаживали на ковер, и начиналась оживленная беседа, вне которой оставался только Спендиаров — глухой ко всему, кроме “Дун эн глхен”, распеваемой под аккомпанемент тара одним из участников кейфа.
…Время шло. Заканчивалась работа по оркестровке второго акта “Алмаст”.
Начались ежедневные спуски в консерваторию и подъемы на Конд. Комья грязи, прилипавшие к калошам, затрудняли шаг композитора и без того медленный из-за поразившей его ноги болезни. Увлеченный репетициями “Эриванских этюдов”, во время которых, по словам Тиграна Мартиросяна, тут же на пультах создавалась партитура, композитор забывал о боли. Но однажды, выйдя из консерватории в сопровождении виолончелиста А. Айвазяна и его жены, он сказал совсем обычным голосом: “А мне на Конд, но я не в силах идти”.
Молодые супруги жили неподалеку. Они сказали: “Пойдемте к нам”, — и увели с собой больного композитора. Навещая отца в их крохотной комнатке, еле вмещавшей предоставленную Александру Афанасьевичу тахту, дочь Спендиарова видела, как красавица Нина Айвазян, стоя перед Александром Афанасьевичем на коленях, заботливо обмывала его ноги.
На первом публичном исполнении “Эриванских этюдов” композитор дирижировал в калоше, привязанной тесемкой к забинтованной ноге.
Зал Дома культуры был переполнен. Спендиаров выступал во втором отделении. В продолжение всего первого отделения в зале слышались возгласы ревностных почитательниц Александра Афанасьевича: “Коранам! Спендиарову придется дирижировать таким оркестром? Кор данаков кмортен! Они ведь играют, как мертвые!” И надо было видеть лица этих эриванок, когда при первых звуках “Энзели” выражение озабоченности сменилось на них страстной увлеченностью.
“Как только началась танцевальная часть “Энзели”, потухло электричество, — рассказывал флейтист Варткез Хачатурян. — На секунду Александр Афанасьевич опустил палочку, но оркестр продолжал играть, и он дирижировал в темноте. Как мы играли, я не знаю. Мы были в состоянии экстаза и, подчинившись его воле, творили вместе с ним. На последних тактах “Энзели” зажегся свет”.
Молодежь ринулась было к эстраде, но, обернувшись к оркестру, Спендиаров снова поднял дирижерскую палочку. Его пластический жест был обращен теперь к Татулу Алтуняну, который исполнял соло гобоя, не спуская глаз со своего учителя. Мечтательное соло “Гиджаса” сменилось жизнерадостным тутти. Оно замолкло как-то внезапно. Раздался шквал рукоплесканий. Спендиаров стоял неподвижно. Озадаченная публика, наконец, замолкла. Тогда, указывая широким жестом на поднявшихся по его указанию музыкантов, композитор сказал:
— Товарищи, своим успехом я обязан молодому консерваторскому оркестру и в знак глубокой признательности за его работу на репетициях и на концерте освящаю ему свое первое написанное в Армении сочинение.
Подготовила Ева КАЗАРЯН

На снимках: дом в Ялте, где жила семья Спендиаровых. Ныне музей музыкальной культуры; семья Спендиаровых; Александр Спендиаров и его учитель и друг Александр Глазунов.