Молокане: пришельцы в армянских горах

Архив 201714/02/2017

Немногим более года, как ушел из жизни замечательный человек Иван Семенов. Уроженец Дилижана, инженер-строитель и экономист, он много лет совмещал научную и преподавательскую деятельность, занимал ответственные государственные посты. Профессор Ереванского экономико-юридического университета, он параллельно изучал историю закавказских молокан и духоборов, издал монографию “Русские в истории Армении”, которую в своем обращении к читателям министр ИД Сергей Лавров назвал “книгой о российской диаспоре”.

 

Армянские молокане и духоборы, начиная с 40-х гг. XIX века, стали органичной частью населения страны. Они выделялись своей скромностью, миролюбием, богопочитанием, приверженностью к традициям и трудолюбием. Одним словом, это глубоко порядочные люди. Таковым был и сам Иван Яковлевич — наш постоянный автор и друг. Он много сделал для армянских молокан, для решения их проблем. К сожалению, решить и сохранить полностью этот интереснейший русский этнос, в частности остановить эмиграцию, не удалось. Очень жаль, ведь молоканские села с их аккуратной и необычной застройкой, их жители приятно разнообразят этнографию Армении. Сохранить своих молокан — дело чести нашего государства.

Предлагаем подборку материалов, в свое время предоставленных “НВ” Иваном Семеновым, где речь об армянских молоканах. Это очерк журналиста и писателя Петра Вайля, автора таких известных книг, как “Гений места”, “Карта Родины” и др., а также рассказ-воспоминание доктора технических наук Константина Меликяна о послевоенном Дилижане.

Петр ВАЙЛЬ

“Направо пойти — ко Святой горе и ко Арменской земле…”

…Сейчас мне уже кажется, что этого не было. Не может быть таких мест, таких людей. В XXI веке немыслимо столь полное погружение куда-то в начало XIX столетия. Русские молокане в Армении — это прошлое моей семьи. Я возил с собою фотографию своего прадеда Алексея Петровича Семенова и его жены Марии Ивановны, живших в Армении. Показывал молоканам, и они теплели, даже угрюмый фиолетовский пресвитер Николай Иванович Суковицын. Не настолько, правда, потеплел, чтобы сфотографироваться. Но в собрание допустил, сказав: “Братья и сестры, у нас гость, Петр, его мать из наших”.

Мать моя действительно выросла в молоканской семье. Наш предок, тамбовский помещик Ивинский, увлекся идеями молокан, распустил крепостных, отказался от собственности и ушел в секту Семена Уклеина, сменив в его честь фамилию на Семенова. В 1830-1840 годы тамбовские молокане перебрались в Армению, как раз тогда занятую Россией. Там мой прадед жил в Еленовке — теперь это город Севан у одноименного озера. Оттуда его сын, мой дед Михаил, уехал в Туркмению, где родилась и выросла моя мать — но это уже другая история.

Молокане, возникшие в России во второй половине XVIII века, были чем-то вроде православного протестантства. Их самоназвание — духовные христиане. Слово “молокане”, которое посторонние возводят к тому, что эта секта употребляет в пост молоко, — из Первого послания апостола Петра: “Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко”. Они сами — без посредников-церковников — читают и толкуют Писание. Общину возглавляет выборный пресвитер. Нет попов, нет церкви, нет икон, нет креста — как созданий не Божеских, а человеческих. Крест к тому же — орудие врагов Христовых. Оттого молокане и не крестятся, и крестины называют “кстины”. Крещение водой отрицается — отсыл к словам Иоанна Предтечи: “Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною… будет крестить вас Духом Святым и огнем”.

…Грустная историческая судьба. Молокан преследовали с самого возникновения в XVIII веке, потом в 1805-м либеральный Александр I подписал указ о свободе их вероисповедания, но уже при Николае I снова начались гонения. Переселение на Кавказ стало выходом для всех: власти заменили дорогостоящие военные гарнизоны поселениями трудолюбивых трезвых русских людей, церковь избавилась от смущающей умы и души секты, молокане обрели дом и свободу веры.

В Армении возникли Еленовка (Севан), Никитино (Фиолетово), Воскресенка (Лермонтово). Но тогдашний кавказский наместник князь Воронцов был последним представителем центральной власти, который покровительствовал молоканам. В 1857 году был арестован основоположник течения прыгунов Максим Гаврилович Рудометкин, скончавшийся в заточении в Суздале. Сейчас молокан в России не преследуют, но явно не любят, а армянские молокане России не нужны. Так и живут сами по себе. Сами по себе и умирают. Кладбище на холме, откуда захватывающий вид на два хребта, между которыми лежит Фиолетово со снежными вершинами на трехкилометровой высоте. Крестов нет и на могилах — на стояках трапециевидные железные, реже деревянные ящички с дверцами вроде почтовых: открываешь — там надпись: “Здесь покоится…”

Зажиточность у молокан всегда считалась добродетелью, они невероятно трудолюбивы и добросовестны, законопослушны и миролюбивы (в Фиолетово помнят лишь одно убийство, да и то в драке — умышленного же не было никогда). Наконец, они не пьют. Где еще есть компактно проживающие общины русских людей, триста лет непьющих? Моя мать, прошедшая фронт врачом-хирургом, умудрилась сохранить отвращение к алкоголю, отчего я много натерпелся в молодости.

Без иерархии невозможна никакая организация. Молокане отвергли священников, храм, церковное устройство — однако взамен создалась другая, но тоже структура. Даже еще более жесткая, поскольку в обычном православии власть распределяется между разными уровнями, здесь же выстраивается та самая вертикаль, о которой мечтает российское руководство. Все — семейные, рабочие, общинные дела — совершается только с одобрения пресвитера. Сельский староста Фиолетово, то есть официальный глава администрации, Алексей Ильич Новиков, в доме которого мы жили, спокойно говорит: “У меня власти примерно процентов десять, остальное — у Николая Ивановича”.

Инструмент давления, способ наказания — отказ в совершении обряда: брака или кстин. Фактически исключение из собрания. Алексей Ильич когда-то посмел развестись с женой. Разводов здесь не признают. Как сказал нам Новиков: “Я у них получаюсь пролюбодей”. Он перешел к постоянным, на собрания ездит в Дилижан. Его 33-летний сын Паша не женат, мы спросили почему и услышали в ответ историю словно из каких-то старых книг. У Паши был пятилетний роман с местной девушкой, но ее не отдали за сына “пролюбодея”, она вышла за другого. И никто в селе за Пашу не выдаст.

Вообще молоканские нравы стали за последние десятилетия суровее. Это понятно: современная жизнь с ее доступными соблазнами грозит размыванием, разрушением старого уклада, и чтобы выжить, нужно обособляться еще более. Вот культурологическая коллизия: чем выше уровень цивилизованности, тем больше вероятность исчезновения; сохранение уникального человеческого вида связано с ужесточением своего и отторжением всего чужого.

Телевизоров не держат. Только у “пролюбодея” Новикова над крышей вызывающе торчит спутниковая тарелка. Мирского чтения почти не встретишь. Зато на столе в каждом доме прыгунов — непременно три раскрытые книги. Это не значит, что их читают ежедневно, но они лежат в полной готовности: Ветхий Завет, Новый Завет и “Дух и жизнь” — “Богодухновенные изречения Максима Гавриловича Рудометкина, Царя Духов и Вождя Сионского Народа Духовных Христиан Молокан Прыгунов. Написаны им в тяжких страданиях монастырских заточений Соловецком и Суздальском в период 1858-1877 годов”.

Три книги трактуются символически: Ветхий Завет — фундамент веры, Новый Завет — стены, Рудометкин — крыша. На молитвенном собрании прямо говорится о том, что Максим Гаврилович — составная часть Троицы: “Отец, Сын и Дух Святой в лице помазанника и страдальца нашего”.

Рукописи Рудометкина, которые он тайно передавал на волю из заточения в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре, семья Толмачевых в начале ХХ века вывезла в Лос-Анджелес, запекши их в хлеб. В порту Поти сказали при досмотре, что везут родной хлебушек в Штаты, таможенники и растрогались. Эти вот книги и читают.

Где покоятся мои прадед и дед — неизвестно. В 1930-е начали опускать уровень Севана, строить гидроэлектростанции, и русское село Еленовка неузнаваемо преобразилось в армянский город Севан — не найти, где похоронен Алексей Петрович Семенов. Тем более его сын Михаил Алексеевич: деда в те же 1930-е арестовали в Ашхабаде, а в каких местах расстреляли — неведомо. Впрочем, у молокан посещать могилы не принято, не принято ухаживать за ними — умер и умер.

У них и свой календарь: справляют Пасху, но не празднуется Рождество. Отмечаются ветхозаветные Кущи и Судный день. А так-то праздники — каждую субботу и воскресенье: молитвенные собрания.

С разрешения пресвитера Николая Ивановича иду в молельный дом — одноэтажный, в три окна по фасаду. В сенях лавки и крючки для шапок и верхней одежды. В зале — стол для пресвитера, помощника и престольных: так называется ближайшее окружение пресвитера (по окончании собрания: “Престольные, останьтесь”). Ряды лавок, женщины отдельно. По стенам — вышитые полотенца треугольником и вензелем ДХ: “духовные христиане”. Одеты все празднично, нарядно. Мужчины: выглаженные брюки, пиджак, часто жилет, обязательно — рубаха навыпуск с тонкой подпояской. Женщины: белый платок, иногда с веточным узором, длинная юбка с тюлевым передником, чаще всего с кружевной оборкой.

Читаются тексты из Евангелия, потом из Рудометкина. Поют не только псалмы, но и песни — на знакомые мотивы, которые годами неслись из репродукторов по всей стране, слова только другие. Молокане, как и другие сектанты, всегда использовали готовые мелодии — прежде народные, потом популярные: удобно. После псалмов пресвитер говорит о грехах, и женщины, прикрывшись носовыми платками, рыдают в голос. Рыдания громкие, глаза сухие.

Во время пения двое мужчин и одна женщина выпрямляются и сначала легонько, потом сильнее подпрыгивают на месте, плавно водя поднятыми над головой руками — как на рок-концертах. Это оно, “хождение в духе”. Таких “действенников” обычно не больше пяти-десяти процентов в собрании. Еще реже “пророки” — эти могут переходить на глоссолалию, на ангельские языки, способны провидеть будущее. Часа через три собрание заканчивается. На стол под полотенце — чтобы не видно было, кто сколько — кладут деньги на общинные нужды. Кто-то из престольных объявляет: “Михаил Александрович Толмачев приглашает на дело”. Имеются в виду сегодняшние кстины. Дни рождения тут отмечать не принято. Именин нет: нет святцев. Так что остаются брак, поминки и кстины.

В большой комнате семья становится на колени перед пресвитером, он простирает руку, нарекает ребенка, и после псалмов и песен все выходят на улицу: торжественная часть кстин состоялась, в доме накрывают к трапезе. По дороге заглядываю в другие помещения и вижу то же, что в других молоканских домах: высоченные кровати с тремя-четырьмя подушками одна на другой под тюлевым покрывалом. Постель многослойная: матрац, тюфяк с овечьей шерстью, пуховая перина, одеяло, сверху ковер. Без таких кроватей нельзя, но спят на других, эти — для благолепия. Человек двести рассаживаются на лавках за длинными столами. Сначала вносят самовары, конфеты, сыр. Потом подается лапша в эмалированных тазиках. Едим по четверо-пятеро из одного — деревянными ложками. За сменой блюд следит не присаживающийся хозяин, который вполголоса говорит куда-то назад: “Не управились еще”. Но вот: “Подровнялись” — и несут вареное мясо, которое принято есть руками. Всем розданы полотенца — утирать пот после чая и руки после мяса. Под конец — компот. Беседуем с соседями по столу. Устроить кстины и поминки, объясняют они, сравнительно дешево, почти все свое. Дорого жениться. Там застолий — семь: магарыч, сватовство, проведывание невесты, сундук, курица, рубаха, свадьба. Если выдерживать уровень, встанет в тысячи полторы долларов, это не считая затрат на приданое. И ведь нет расходов на спиртное.

Нет, все-таки кажется, что не может быть таких мест, таких людей. В XXI веке немыслимо столь полное погружение куда-то в начало XIX столетия. Но ведь есть. Мы видели.

(С сокращениями)

 

 

Шурик, Костик, «Билли Бонс» и другие дилижанцы

 

Из воспоминаний  Константина Меликяна

…Давно известно, что войны выигрывают патриоты, а плоды победы пожинают те, кто благополучно отсиделся в тылу и успел занять «тепленькие» места. Так было везде, и СССР не стал исключением. Человеческие обрубки, обеспеченные умеренными пенсиями, высылались подальше от глаз на остров Ваалам и аналогичные места. Вернувшиеся с фронта попали в разоренную войной страну, и им предстояло совершить новый подвиг – восстановить ее. Так было на территориях, где прошли бои, а в глубоком тылу, каковым была Армения, было несколько иначе. Просто не было работы для всех.

Шурик обивал пороги наркомпроса и редакций, пытаясь устроиться по специальности – учителем русского языка и литературы или на худой конец литсотрудником в какое-нибудь печатное издание . Академию он не закончил, так как был демобилизован со второго курса по состоянию здоровья. От бесполезных хлопот и неважного питания ухудшилось здоровье, и знаменитый фтизиатр — профессор Гянджунц сказал ему:

— Вам, как боевому офицеру я скажу прямо. Я ничем не могу помочь (тогда еще антибиотики были не для всех). Поезжайте в Дилижан. Дилижанский горный климат либо вас вылечит, либо болезнь будет прогрессировать со всеми вытекающими последствиями.

В русской школе Дилижана нашлось место заведующего учебной частью, и Шурик с женой и сыном выехали в Дилижан по дороге, которую строил его дед. Школа была небольшой, всего на 300 учеников. Состав учителей был довольно сильный, так как туда съехались многие профессионалы со всех концов Советского Союза, у которых были проблемы с лёгкими. Выпускники успешно поступали в высшие учебные заведения, многие затем стали известными специалистами.

Дилижан был небольшим городком, расположенным в живописном ущелье с удивительно красивой природой и уникальным микроклиматом, благотворно действующим на легочников. Через весь город протекала река Агстев, в которой водилась вкуснющая горная форель, покрытая черными, а не красными, как обычно, пятнами. Она была очень хитрая и ловить ее было трудно.

В Дилижане наряду с армянами жили русские – молокане, сосланные на Кавказ Екатериной Великой за приверженность к своей вере, отличной от православия. Часть из них исповедовала иудаизм. Молокане жили отдельно в своей слободке. Были они в основном трудолюбивые и богобоязненные. Большинство работало в колхозе. В то время у колхозников не было паспортов и они были накрепко пристегнуты к своим колхозам. Зарплаты они не получали. Только трудодни-палочки, нарисованные в тетрадке бригадира. И колхоз вполне мог расплатиться за работу табаком, черенками для лопат или колесами для телеги, в зависимости от того, что имелось на складе. Так что основная надежда была на приусадебный участок, который обрабатывался куда лучше, чем колхозные поля.

Каждое воскресенье они собирались на коллективное моленье, пели псалмы на мелодии популярных тогда, чаще всего патриотических, песен. На свадьбах и поминках основным блюдом был молочный суп с лапшой и чай из громадных самоваров. Иногда после чинного застолья мужики помоложе оказывались сильно подвыпившими. Это бывало в тех случаях, когда им удавалось тайком залить в самовар коньяк, который стоил тогда столько же, сколько водка и портвейн.

Молокане говорили на своеобразном певучем диалекте со смягченными согласными в окончаниях слов. «..Пайдеть, поисть (поесть), спиить (спит)». Имена тоже произносились на свой лад – «Тимкя», «Ванькя». Точно так же изъяснялись на русском языке и армяне, жившие в молоканской слободке. А еще они умудрялись давать людям меткие и нередко злые клички. Был один высоченный мужик, который после перенесенного в детстве полиомиелита еле ходил, странным образом закручивая и переставляя ноги. Беднягу окрестили «Иноходом». А весьма толковый дядька, который всегда имел хороший урожай яблок, независимо от урожайности года, получил кличку «Соломон». Районный прокурор, который был очень важный и вечно вертел головой, снисходительно оглядывая окружающих людей, получил кличку «Потерянный индюк». Финансовый агент, выполнявший функции сборщика налогов, назывался «Финангел». Семья снимала второй этаж дома у симпатичной женщины – дочери раскулаченного крестьянина. Его с женой и старшими детьми сослали в Красноярский край, где они не смогли пережить суровую зиму без жилья и теплой одежды. Младшая дочь не поехала в ссылку, ее спрятала у себя соседка.

Как-то утром она услышала по радио о смерти Сталина и, захлебываясь в рыданиях, поднялась к нам. Голосила она совершенно искренне. Тогда вся страна почувствовала, что из жизни ушло нечто очень значительное. Для одних – антихрист, для других — всеобщий кумир и благодетель. Мать с отцом просто молчали. Многое им невозможно было ни понять, ни забыть, ни простить. После смерти Вождя было такое ощущение, что мир перевернется. Но ничего особенного не произошло. Разве что появился новый враг народа – маршал Советского Союза, герой и кавалер ордена «Победа» Лаврентий Берия. О его аресте шепотом и, озираясь по сторонам, хотя вся первая полоса «Правды» была посвящена этому событию, сообщил Шурику приятель, фронтовик и бывший кавалерист, человек далеко не трусливый. Таков был воспитанный советской властью условный рефлекс – страх перед ее «карающей десницей» — органами госбезопасности. А слово-то какое – «органы», понимай как хочешь. Теперешнее поколение понять этого не может. Для этого нужно увидеть лагеря Колымлага и одноколейную железную дорогу Салехард-Игарка на бревенчатых шпалах, дорогу в один конец без возврата, почитать Солженицына и Шаламова.

Некоторые из репрессированных, отсидев свои сроки, возвращались на родину. Им не разрешалось селиться в столичных городах и областных центрах, и они расползались по маленьким городишкам, где и оседали. В основной своей массе это были люди городские.

Дилижан тоже не стал исключением.

 

К Шурикиному другу детства, тоже Александру, после фронта попавшему в Дилижан, приехал его дядя, отсидевший 10 лет в Сибири. Он когда-то был крупным инженером, а сейчас это был абсолютно лысый согбенный старик (хотя ему было чуть больше пятидесяти). Он в любую погоду ходил в потертом ватнике и кирзовых сапогах. Старик был очень чистоплотен, ежедневно стирал и проветривал свою одежду, очень беспокоился, чтобы не завелись вши, но никак не мог избавиться от неприятного запаха полуистлевшего тряпья и подгнившей плоти, исходившего от него. Это был специфический лагерный запах, который за 10 лет основательно въелся в его тело. Он очень дорожил едой, после каждой трапезы собирал в ладонь со скатерти крошки хлеба и отправлял их в рот. Старик устроил небольшой тайник, где прятал спички, пищевые концентраты, соль и высушенные корки хлеба. Костик с Валериком подозревали, что он бывший бандит, прячущийся от своих подельников, даже называли его между собой «Билли Бонс» и следили за ним. Так и обнаружили тайник. Но к их глубокому разочарованию, там не было ни награбленных сокровищ, ни оружия. Тогда было решено пополнить его запасы продовольствия. Мальчишки заложили в тайник мешочек с сухофруктами, кукурузные початки, подсолнечное масло и уксусную эссенцию, экспроприированные на кухне. Когда старик увидел, что его тайник обнаружен, он тихо заплакал. Мальчики очень расстроились, подошли и стали виновато просить прощения:

— Нам просто было интересно. Мы же ничего не взяли.

Старик стал рыдать в голос. Успокоившись, он обнял ребят и тихо сказал:

— Простите меня за слезы, мои дорогие. Уже много лет никто мне ничего не дарил, никому я не был нужен, даже собственным жене и детям, а тут вдруг вы. Простите мне мое чудачество, но тот, кто пережил хронический голод, еще долго будет собирать хлебные корки. Вечером на семейном совете было принято решение переодеть старика, а лагерную одежду сжечь. Так и сделали. Он долго сокрушался по поводу исчезновения «почти новой» телогрейки, доставшейся ему по наследству от умершего соседа по нарам. Прошло полгода, он стал работать счетоводом в обувной артели и даже подселился к дородной вдове-молоканке, которая очень скоро превратила его в ухоженного и крепкого мужчину.

Мальчишки, обуреваемые жаждой приключений и начитавшиеся приключенческих романов, лазили везде и всюду. Они обследовали все пещеры в округе. В одной из них Валерик нашел старый кинжал без ножен и рукояти. В другой был найден наган без барабана. Этот наган был переделан в самопал. В тыльную часть ствола была забита свинцовая пробка, возле бойка в стволе была выпилена щель, через которую поджигалась пороховая смесь. Забив в ствол пулю от настоящего нагана, мальчики отправились испытывать свое оружие. Подбросили монетку. Первым стрелять выпало Костику. Установили в развилку яблони, метрах в десяти, пустую консервную банку. Костик прицелился и поджег запал спичечным коробком. На всякий случай он отвел в сторону голову. Раздался оглушительный выстрел и из нагана в обе стороны вылетели и пуля, и свинцовая пробка. Не отведи он голову вбок, наверное, остался бы без нее. Пробка попала в дерево толщиной с руку взрослого человека и расщепила ствол. Мальчики основательно испугались, тем более что совсем недавно один из их одноклассников получил осколок мины в голову и по счастью остался жив. Мальчишки развели костер и подбросили в него две мины, которые нашли в поле, где проходили войсковые учения. Но чужой опыт, как говорится, ничему не учит. Так что взрослым с этими детьми приходилось несладко.

Следующий «подвиг» вызвал негодование молоканской общины. Домашняя кошка издохла от старости, и мальчишки устроили ей похороны по молоканскому обряду. Похоронили на молоканском кладбище как положено, с песнями и поставили столбик со звездой Давида и надписью «Здесь покоится Пушок». Пушка в последний путь провожали человек десять пацанов и кто-то прокололся. К Шурику пришел пресвитер общины и пожаловался на святотатство. Кошку перезахоронили, а мальчикам доходчиво объяснили, в чем они были неправы. Допустившего утечку информации пацана товарищи отлупили для острастки.

Мальчики росли на природе и были свободны от комплексов, свойственных городским детям. Для них было привычным делом совершать прогулки вглубь леса на несколько километров. Они любили лес, и он отвечал им взаимностью. Эти «взаимоотношения» сохранились на всю жизнь.

Дилижан вошел в жизнь Костика навсегда. Уже будучи зрелым мужчиной и директором НИИ, каждый раз, когда усталость давала знать о себе слишком явно, он хоть на несколько дней отправлялся туда.

Он очень любил Дилижан в конце октября, когда лес приобретал восхитительный золотисто–красный оттенок, особенно дубы и буки, или чинары, как их здесь называли. В зависимости от освещения и времени суток лес выглядел совершенно по-разному, но всегда ласково и приветливо. Стройные бессмертники, серьезные и строгие, выстроившись среди пожелтевшей травы и папоротников, охраняли очарование осени. Ароматные ягоды малины, оставшиеся на кустах с лета, потемнели, слегка подсохли и стали необыкновенно вкусными. А несобранные грибы, уже полностью раскисшие внутри и прикрытые пожухлыми листьями, в сочетании с запахом подопревшей травы создавали тот неповторимый аромат осеннего леса, который одновременно успокаивает и будоражит нервы. Стоило наступить на сухой гриб-дождевик, как он взрывался желтоватой пылью, медленно оседающей на ковер из опавших листьев, желудей и игольчатых коробочек буковых орешков. Дикие груши и яблоки, еще каменно твердые и горькие, ждут первых заморозков, которые превратят их во фрукты. Зрелые плоды шиповника, вспыхивающие красно-оранжевыми пятнами под мягким осенним солнцем, весьма аппетитные на вид, но совершенно несъедобные из-за кусачих и въедливых семян под тонкой кожурой, и высохшие ромашки, потерявшие свои белые лепестки, но гордо держащие свои желтые головки, все еще сохраняют дурманящий аромат лета. Все это вместе создавало неповторимый облик осеннего Дилижана, который так любили многие неординарные люди – талантливые музыканты, художники и ученые и который возвращал Костика в детство пусть не совсем сытое, одетое и обутое, но очень чистое, свободное и счастливое.