“Мимолетности” от Якова Заргаряна

Профессор Яков ЗАРГАРЯН — человек знаковый, и не только из-за своего весьма почтенного возраста, но прежде всего из-за вклада в армянскую культуру. Подумать только — он с 1954 года занимается концертной, педагогической, научной, а с некоторых пор и литературной деятельностью. На его счету сотни благодарных студентов консерватории им.Комитаса и уже 10 (десять) книг. Первые две представляют профессиональный интерес, поскольку посвящены методике преподавания фортепиано, остальные же книги — воспоминания, эссе, публицистика.

Обладая фотографической памятью, Яков Заргарян вспоминает Ереван и ереванцев, однокашников и коллег — много чего. Фактически он создал и продолжает создавать историю армянской культуры нового времени, историю нового Еревана и его жителей. Можно сказать, что если бы Яков Сергеевич не зафиксировал свои воспоминания, знания и ощущения, очень многое было бы утеряно безвозвратно. История ведь не только факты и события, но и люди, подчас не всегда самые заметные.
Вышедшая на днях книга Якова Заргаряна “Мимолетности” вобрала опять же страницы истории из прошлого и настоящего, многие автобиографичны — и тем особенно ценны. А написаны живо и с неизбывным юмором. Предлагаем отрывки из этой книги, любезно предоставленной автором.

СТРАХ

Наверное, нет человека, который никогда в жизни не испытывал бы страха. Если не множество категорий этой отрицательной эмоции, то хотя бы некоторые из них. Скажем, страх темноты, водного пространства, страх высоты, некоторые фобии, необъяснимый — патологический страх и пр. Многие из них — возрастные и со временем проходят. Но не у всех. У некоторых они остаются на всю жизнь.
Кроме перечисленных выше категорий страха физиологического характера, граждане СССР в определенные годы испытывали страх еще и от деятельности таких организаций, как ЧК, ОГПУ, НКВД, МВД и КГБ. Этот страх был настолько сильным и так основательно въелся в сознание граждан СССР, что даже через 10 лет после смерти Сталина, даже после XX съезда КПСС, после явных изменений в стране — люди не могли освободиться от этого чувства. Об одном случае проявления страха я и хочу рассказать.

ИКОНОПИСЕЦ

В конце 1963 года я начал собирать коллекцию авторских расписных яичек. Среди первых 15-20-ти знакомых художников, которым я вручил деревянные болванки и попросил разрисовать их, был молодой, своеобразный художник Левон М., творчество которого заметно отличалось от творчества многих знакомых художников.
Он писал пейзажи и, в основном, натюрморты в стиле художников XVIII века, очень красивые и очень похожие на русских и западноевропейских художников до появления импрессионистов, модернистов и представителей других “измов”. Молодые художники его искусство не очень жаловали, а самого его принимали, скорее всего, за неандертальца от живописи. Ходили даже слухи, что он втайне пишет иконы…
Мы не были с ним друзьями, но хорошими приятелями — да. Он бывал у меня на квартире, я — у него (насколько помню, он снимал ее). Исходя из наших отношений, основанных на взаимной симпатии, я надеялся, что Левон охотно выполнит мою просьбу. И выполнит ее, как говорится, в срок.
Но, увы… Он почему-то не оправдывал мои надежды. Проходили дни, недели, месяцы, а Левон все откладывал работу и только оправдывался: “Не знаю, что писать”, “Еще не решил”, “Не представляю, что можно на такой плоскости” и т.п. Это меня удивляло. Особенно на фоне того, как быстро откликались на мои просьбы художники старшего поколения — Мартирос Сарьян, Арутюн Галенц, Иосиф Каралов, Геворг Григорян (Джотто), Мгер Абегян, Мариам Асламазян и многие другие. Не говоря уже о молодых.
С того дня, когда я вручил Левону яичко, прошло не менее полугода. Позвонил он поздно вечером, когда я уже собрался отойти ко сну.
— Яша джан, яичко готово. Можешь зайти и забрать. Сегодня.
Я на это “сегодня” почему-то не обратил внимания. Или счел, что это он яичко закончил сегодня.
— Спасибо! Наконец-то! Даже не верится… А куда вообще ты пропал? Нигде тебя не видно… Я представляю, какой ты шедевр создал за эти шесть месяцев труда.
— Шесть месяцев? Я и шести часов не трудился… Наверное, шесть минут… Ну, с хвостиком… скоро увидишь. Я тебя жду. Приезжай. Сейчас!
— Почему “сейчас”? Ты знаешь, который час?
— Яичко ты должен забрать сегодня!
— Не понимаю! Я шесть месяцев ждал, а ты не можешь один день, даже полдня?
— Или сегодня, или уже никогда. Так что, если хочешь иметь… приезжай!
Пауза. “Больной, что ли?” — подумал я.
— Левон, у тебя дома термометр есть?
— Зачем тебе термометр?
— Он нужен не мне, а тебе! Измерь…
— Слушай, Яша! Или ты сегодня забираешь яичко, или, повторяю, уже никогда.
Я посмотрел на часы: начало 11-го.
— Левон, ты утром куда-то уезжаешь?
— Нет, нет, что ты! Куда я должен ехать?! Никуда не уезжаю, — почти с испугом, как мне показалось, стал отнекиваться он.
— Тогда почему ты…
— Так надо!
— Ладно! Я еду.
Делать нечего. Я переоделся, вышел на улицу, поймал такси и поехал на улицу Комитаса. И вот я у Левона.
Как и в тот день, шесть месяцев назад, когда я принес в эту комнату болванку, на тумбочке около кровати лежал “Самоучитель немецкого языка”. Я задал Левону тот же, что и шесть месяцев назад, вопрос: “Учишь немецкий?” И он ответил мне точно так же, как и тогда: “Нет, что ты! Зачем это мне?! Это сосед-студент заходил, забыл…”
“Зачем он врет? — подумал я. — Что плохого в том, что он учит немецкий? Зачем ему это скрывать? Удивительно. Странно! Как и то, почему не завтра, а в одиннадцать вечера, но сегодня, я должен был забрать яичко?
И тут я вспомнил, что Левон уже несколько месяцев нигде, ни на каких выставках не показывается. Еще одна странность!
Левон достал из ящика стола расписное яйцо и вручил мне.
Я обозрел яичко со всех сторон и, не поднимая головы, исподлобья посмотрел на него.
— Я знал, — сказал он, — что тебя не понравится.
— Просто это не ты, Левон! А мне хотелось, чтобы и здесь автор был бы узнаваем. Как, например, на яичках, разрисованных Мартыном, Минасом или Бажбеуком. Ты видел их… Но все равно я благодарен тебе.
Я посмотрел на часы.
— Надеюсь, Левон, когда-нибудь я узнаю, почему я должен был получить его сегодня, почти в полночь, а не завтра утром.
— Конечно, узнаешь! А когда узнаешь, поймешь, почему сегодня, а не завтра.
…Все эти странности в поведении Левона скоро объяснились. Можно сказать, в два этапа. Сначала мы узнали, что он с группой туристов из республик СССР (сбор — в Москве) вылетел в Австрию. А еще через полмесяца дошли слухи о том, что турист из Армении обратно в СССР вернуться не захотел и попросил политического убежища то ли у австрийцев, то ли в посольстве США в Вене. Его просьба была удовлетворена. Словом, он, как тогда говорили, остался “на Западе”.

Прошло много лет, прежде чем до меня дошли сведения о Левоне. Рассказывал о нем его друг, побывавший в Канаде и встретившийся с ним. Он утверждал, что был единственным человеком в Ереване, посвященным в планы Левона в последний год его пребывания в СССР. После его рассказа мне стали понятны причины некоторых странностей в поведении Левона.
Становление Левона как художника происходило в бурное для армянского изобразительного искусства время. Именно в этот период, в начале 60-х, в Армении появилась плеяда молодых мастеров, которая определила лицо армянского живописного искусства на многие годы вперед (Минас, Мартын Петросян, Вруйр Галстян, Ашот Ованесян, братья Элибекяны и многие другие). Их духовным вождем и покровителем выступил молодой искусствовед Генрих Игитян.
Другой “лагерь” — художников старшего поколения — возглавлял искусствовед Рубен Парсамян, ярый апологет Метода социалистического реализма — если по крайней мере судить по его делам, — который в те годы (1959-1967) был председателем Союза художников Армении.
Между этими двумя группами было серьезное противостояние с неуважительными выпадами в адрес друг друга, оскорбительными статьями в печати и письмами-доносами в ЦК компартии Армении, а то и в Москву.
В той обстановке мой бедный Левон не находил себе места. Писать картины в духе соцреализма он не мог, а всякие новейшие “измы” не переносил. Искусство живописи XVIII века — вот его идеал. Это он любил. И это у него получалось.
Как-то раз, когда мы говорили об искусстве и о том, что Левон никак не может найти в нем свое место, я привел ему такой пример:
— Представь, что слушателю-меломану, знакомому с музыкой Прокофьева, Энеску, Шенберга и Хиндемита, некий молодой композитор преподносит свою ясную, кристально чистую музыку в стиле Моцарта и удивляется, что она у этого искушенного слушателя восторга не вызывает. Тем более что утверждать, будто эта музыка не только по стилю, но и по качеству, это — Моцарт или хотя бы Вивальди, — он не может. Вот ты, Левон, говорю я ему, — в роли этого композитора, только в живописи. Наверное, учитывая исторический момент, тебе надо как-то перестроиться!
Но перестраиваться Левон не захотел. Он наверняка знал, что ничего в своем искусстве изменить не может. Поэтому решил просто покинуть страну, уехать из СССР.
Это сейчас можно, если есть желание и возможность, уехать куда хочешь, с возвращением или без. А в те годы (1963-1964) простому советскому человеку выехать из страны — с возвращением, естественно, можно было в основном только в двух случаях — или на гастроли, или по туристической путевке. А выехать — без возвращения — только одним способом: бегством из страны. Причем страны Варшавского договора для этой цели не годились: вернут обратно в СССР. И не в страну, а в тюрьму. Надо было выехать в какую-нибудь капиталистическую нейтральную страну или в страну — члена Северо-Атлантического блока — НАТО.
И Левон стал готовиться к бегству.
Не зная, куда, в какую страну ему удастся на законном основании выехать, он, владея уже тремя языками — армянским, русским и английским (в школе учил), решил овладеть и немецким. Но не на каких-то курсах или с преподавателем, а самоучкой. Его на этот сложный путь овладения иностранным языком толкал страх перед КГБ: почему это художник, живя в Армении и владея тремя языками, учит и четвертый? Конечно, подозрительно! Пусть лучше никто не знает об этом его увлечении. Поэтому, когда я два раза — с разницей в шесть месяцев, — заметив на тумбочке в его комнате “Самоучитель немецкого языка”, спросил: “Учишь немецкий?” он, пойманный врасплох, с испугом ответил:
— Нет, что ты! Зачем это мне? Это сосед-студент заходил, забыл.
Зачем ему скрывать этот факт от КГБ — понятно. Но почему он меня обманывает? Подозревает, что я могу сотрудничать с КГБ? Вряд ли! Причину этого вранья объясняет пословица: “У страха глаза велики, да ничего не видят”.
После приобретения путевки Левон из-за страха быть разоблаченным даже перестал появляться в городе, на выставках. Он хотел, чтобы его просто забыли. Словом, последние дни пребывания в СССР он жил в постоянном патологическом страхе. Именно поэтому даже за полдня до вылета из Еревана, вручая мне разрисованное яичко, он побоялся сообщить, что едет как турист в Австрию.
Я представляю, как Левон страдал в этот последний день пребывания в Ереване, решая дилемму: звонить мне или нет? С одной стороны, он не хотел уехать, так и не выполнив мою просьбу. (За что я благодарен ему). С другой, — шел на риск: “Вдруг я “оттуда!”, “Вдруг я догадаюсь о цели поездки?”, “Вдруг он проговорится?”, “Вдруг все сорвется?!”
Он боялся, что все может сорваться даже за несколько минут до посадки в самолет.
Вот что такое жить в страхе…
В СССР в пропагандистских целях часто использовалась фраза: “Советский народ — героический народ!” Если исключить понятие “советский”, ибо такого народа никогда не было и, вообще, не может такового быть, то, действительно, народ, населяющий СССР, — без всякого сомнения, героический народ, несколько поколений которого жили под властью диктаторского режима и под страхом деятельности таких организаций, как ЧК, ОГПУ, НКВД, МВД и КГБ. Жили и пережили. И диктаторов, и их организации. И вполне достойны звания “героический народ”.
Последние сведения о моем герое, художнике Левоне М., дошли до меня лет тридцать тому назад. Согласно им, в начале 80-х годов Левон жил в Канаде, работал официальным художником в одной из больших ее церквей, писал иконы и картины на религиозные темы, а для светской публики регулярно устраивал выставки своих работ — пейзажей и натюрмортов в своем любимом стиле старых мастеров. Говорили, что пользуется успехом и как иконописец, и как светский живописец.
Чему я очень рад.

О МОЕМ ЕРЕВАНЕ

…Очередной взрыв воспоминаний о моем Ереване произошел во Флоренции. Был запланирован прием нашей делегации мэром города днем, а вечером, в зале мэрии — концерт.
После завтрака мы пошли в мэрию — осмотреть зал и отрепетировать наши концертные номера.
Огромное помещение, большая открытая сцена, но… без инструмента.
Я обрадовался, что концерта, во всяком случае здесь, в этом уж слишком большом зале, не будет. Но Верочка — наша переводчица и гид — меня разочаровала. Оставив меня ненадолго, она вскоре появилась в сопровождении молодого человека.
Тот поздоровался, достал блокнот и что-то сказал.
— Какой инструмент хотите? — перевела Верочка.
— Как какой? Рояль, конечно, или пианино.
— Он спрашивает, какой фирмы рояль?
Ах, вот оно что!? Даже так!
— Стенвей! — Тот записал и еще что-то спросил.
— Какого размера?
Я от всего этого немножко растерялся. Ну, думаю, что он пристал, теперь подавай ему размер. Размер, размер… Как они называются, эти размеры? Забыл… Что сказать, он же ждет ответа…
— Ладно, очень большой не надо, скажите, двухметровый, “салонный”, — наконец вспомнил я.
Молодой человек записал, сказал неизменное “грацие” и откланялся.
А я вспомнил уже другой размер. Размер “концертный”, длиной в три метра, находящийся когда-то в нашем доме, на котором я играл в первый год обучения в музыкальной школе. И не только об этом.
И в гостинице, поздним вечером, устав после концерта и от полученных за день впечатлений, вместо того чтобы уснуть, я вспоминал и Ереван 30-х годов, и наш дом, и трехметровый, так называемый “концертный” рояль, и историческое — для меня — событие: каким образом я избавился от него.
1934 год и для Еревана, и для меня был знаменательным. Мы получили подарки и обогатились. Ереван обзавелся новым памятником Гукасу Гукасяну и новой фабрикой — карамельной. А я получил в подарок совершенно новый инструмент — пианино “Красный Октябрь”. Я уже учился во втором классе музыкальной школы и больше года до этого события играл на старом-старом, чахлом и дряхлом большом рояле, который в свое время был передан отцу его знакомым взамен старого долга в 10 рублей.
Как попало пианино в нашу квартиру — это длинная история, в которой замешано много действующих лиц, в том числе несколько знаменитостей и даже сам “Гукас Гукасян” — памятник.
Скульптор Сурен Степанян, которому поручили создать памятник Гукасу Гукасяну, основателю молодежной организации “Спартак”, ставшей впоследствии базой для комсомола Армении, материалом для своего творения выбрал гранит. Памятник намечено было установить в студенческом районе города, напротив здания Ереванского государственного университета, в конце улицы Абовяна. И там же, на месте будущего памятника, в специально построенной временной палатке, должен был работать над памятником скульптор.
Материал для памятника — две огромные глыбы гранита, каждая весом свыше двух тонн, из карьера по железной дороге были доставлены до ереванского вокзала. Оттуда их должны были перевезти на грузовом трамвае до конца улицы Абовяна. А вот как перенести эти камни от трамвайной линии до места будущего расположения памятника — являлось проблемой. Грузовых автомашин грузоподъемностью свыше двух тонн тогда не было. Ереванский автопарк располагал в основном полуторными машинами иностранных марок. Предлагались разные варианты доставки этих камней до места, в том числе и проведение временной трамвайной линии протяженностью в 75-80 метров от середины улицы Абовяна до палатки скульптора.
Во время обсуждения этого вопроса в горсовете Александр Таманян рассказал присутствующим о том, что с подобной проблемой он, архитектор, инженеры и строители Дзорагэса столкнулись лет десять назад, когда надо было доставить какую-то деталь — (турбину?), — привезенную из Германии, с вокзала в Разданское ущелье. И тогда не было автомашин необходимой грузоподъемности.
— Нашелся один водитель, — сказал Таманян, — который предложил оригинальный вариант решения проблемы. Он со своим помощником просто “разделили” вес турбины между двумя автомашинами, движущимися “спина к спине”! Его фамилия, если не ошибаюсь, Заргаров. Если вы найдете его, он может повторить дзорагэсский опыт.
Александр Таманян, конечно, не знал, что этим своим советом он способствовал тому, чтобы я получил новенькое пианино. Потому что водитель Заргаров был моим отцом, которого нашли, который повторил опыт с Дзорагэсом и который получил много денег — и в качестве оценки труда, и плюс еще в качестве крупной награды. За идею!
Обо всем этом отец рассказал нам, своим трем сыновьям, лет пять-шесть спустя, перед войной, остановившись во время прогулки по парку перед памятником Гукасу Гукасяну.
— Вот на эти деньги мы и купили для Яши пианино, — закончил он свой рассказ.
Надеюсь, читатель поверит мне, если я признаюсь в том, что на протяжении многих лет из всех памятников Еревана я больше всех любил именно этот — Гукасу Гукасяну… При виде его в ушах начинала звучать музыка…
Нынешний читатель не старше 30-ти лет, конечно, решит, что раз деньги есть, то можно просто пойти в магазин и купить… Или даже позвонить, чтобы привезли. Но ведь был 1934-й год!
Несколько месяцев ушло на поиски пианино. “Одно барахло менять на другое не стоит”, — говорил отец, отвечая на мои: “А когда-а-а-а?” — “Надо найти хороший инструмент!”
Наконец, он нашелся. А как — это тоже “кирпичик” из истории моего Еревана, и меня тянет рассказать об этом. Хотя бы потому, что и эта история мне вспомнилась в Италии.
Наш дом находился на улице Туманяна — нынешняя Езника Кохбаци, примерно на месте южного крыла музыкальной школы им.Чайковского. Прямо напротив нашего дома был трехэтажный, высотой в современный пяти-шестиэтажный, новый дом “нового Еревана”. Из реплик взрослых мы знали, что там живут “одни шишки”. И правда, в 1937 году почти все жители этого дома сменились.
Об этом мы знали не только из разговоров взрослых, но и ощущали, как говорится, на себе — по смене детей, наших ровесников и партнеров по играм, проживающих в этом доме.
Но пока шел еще 1934-й и был арестован только один житель этого дома, кажется, управляющий каким-то банком. И, как мы вскоре узнали, его арестовало не ОГПУ по политическим мотивам, а милиция — из-за растраты государственных денег. Так говорили взрослые в нашем дворе и у нас дома.
Знакомых — взрослых! — у нас в этом доме было двое: учительница музыки Софья Мелик-Айказян, по настоянию которой родители отдали меня учиться музыке, и жена этого проштрафившегося банкира, одноклассница моей мамы по Мариинской гимназии в Баку, где учились дети привилегированных родителей. Они с мамой когда-то случайно встретились в соседнем “Магазине шоферов” и с тех пор изредка посещали — через улицу — друг друга.
Она и рассказала маме об аресте мужа и о том, что ей надо за короткое время собрать большую сумму и вернуть в банк растраченные мужем деньги. В этом случае он может получить небольшой срок или даже выйти на свободу. Теперь она продает все, что есть у них дома ценного, и предложила маме, “даже попросила” — так рассказывала мама отцу — выручить ее и что-нибудь купить. В числе многих вещей: диван, кресла, приемник ЭЧС-4, сервизы на 12 и 24 персоны и пр., и пр., она назвала и “привезенное на днях из Москвы новое пианино, на котором никто еще не играл — настройщик сказал, что оно должно дней десять акклиматизироваться”.
— Ты сказала ей про пианино? — спросил отец.
— Я сказала, что придет муж, посоветуемся и, может быть, возьмем сервиз.
— А почему не пианино? Оно действительно новое, да?
— Я сказала про сервиз потому, что его можно спрятать в шкафу и каждый раз, когда она будет приходить к нам, он не будет напоминать ей… А пианино… разве его спрячешь? Как-то неудобно…
— Мы что, крадем его, что ли? Она же сама предложила, даже, как ты говоришь, попросила… Что тут неудобного?
— Не знаю… Каково ей будет видеть…
— Вот что ты сделаешь. Прямо сейчас пойди к ней и скажи, что мы пианино покупаем. Узнай, сколько за него дают и сколько она хочет… Мы ей дадим немножко больше. Она же просила помочь ей, правда? Это и будет помощью.
Вот так, при “содействии” Сурена Степаняна, Александра Таманяна и “Гукаса Гукасяна”, не говоря уже о папином помощнике Василе, я стал обладателем очень хорошего — для того времени — инструмента, который служил мне больше 50-ти лет.