“Искусство — это страсть и психотерапия”

Ушел из жизни Генрих Элибекян, один из самых ярких и своеобразных художников Армении. Он был неким пришельцем и островом в океане. Самый пародоксальный, спорный и непредсказуемый.

Он, несомненно, родился художником. И не только потому, что маму увезли в роддом непосредственно из театрального зала. Дело не в этом: он впитывал театральные флюиды, еще даже не родившись. Судьба такая.
“Генетический код я заимствовал прежде всего от матери. Она часто была артистична и экстравагантна. Она была человек открытый, откровенный, непосредственный. И от отца, естественно, едва ли не всю жизнь проведшего в театре”, — cказал как-то Генрих. Вот они — истоки. “А еще Пикассо. Он для меня как отец и мать…”
Он приехал из Тифлиса в Ереван и поступил в художественно-театральный институт на актерское отделение. Со второго курса выкинули — никак не мог справиться с армянским языком. Благодарил тех, кто выкинул.
Второй курс заканчивал в Тифлисе. Играл немного в тамошнем армянском театре, но что-то там не сладилось. Интриги и прочее. Послал партнеров куда надо прямо на сцене, слышно было до десятого ряда. Спектакль все же доиграл, но это был конец артистической карьеры. “А впервые я на сцену поднялся в 13 лет, изображал гонца в “Отелло”. Мавра играл Ваграм Папазян, он увидел меня, сильно возмутился — как это, он и какой-то ребенок. Потом сменил гнев на милость, потащил меня в гримерную, показал свои роскошные костюмы, реквизит — все настоящее, без дураков. Потом послал в магазин за “боржоми” с пробкой. Жженой пробкой он мазал лицо”.
А еще юный Генрих клеил макеты — помогал отцу, художнику и директору тифлисского армянского ТЮЗа. Были тогда в городе два армянских театра — ТЮЗ и драматический, позже их соединили в один.
В 56-м Генрих выступал на студконференции с манифестами о своем театре, всуе упоминая Мейерхольда, Таирова, других опальных деятелей сцены. Читал о них в чудом уцелевших книгах и журналах. Так и пошло-поехало. Строптивость, физическое неприятие общепринятых в искусстве канонов выковали из Генриха художника-бойца. Так закалялась сталь, одним словом.
Некоторое время разрывался между театром и изобразительным искусством. И все же режиссуру бросил. Пришел к мысли, что в советской стране в театре невозможно сделать что-либо путное. Он выбрал искусство, которое сугубо индивидуально и можно выражать свои мысли и идеи без коллектива.
Генрих пошел вольнослушателем в тифлисскую Академию художеств. Его работы похвалил сам Василий Шухаев, прекрасный русский художник, жертва ГУЛАГа, долгие годы просидевший в Магадане. “У него микеланджеловский рисунок”, — сказал тот, увидев его работы.
В 1958-м он вновь приехал в Ереван — поступать в художественный. “Поставили тройку, обиделся, забрал бумаги, ушел…” В 62-м поступил снова, на скульптурный… История образовательного процесса Генриха Элибекяна сложна, запутанна и неординарна. Вне всяких советских стандартов. Изначально. Это и стало для него нормой. Он с тех пор не терпел никаких художественных норм, трафаретов, правил и законов. Был сам по себе.
“Я по натуре — экспериментатор-изобретатель”, — говорил он. А еще добавим — активный, неугомонный бунтарь. Этакий мятежник. Жажда бунта и привела его к созданию и своего театра, и своей живописи, и своей скульптуры.
Генрих никогда не стремился специально сделать что-то, чтобы удивить публику, не стремился к обязательной оригинальности. Нет и нет. Он просто был таким по сути и всегда. Мысли и чувства опережали друг друга, что и позволило ему всегда быть в авангарде, даже в то время, когда об этом самом авангарде никто в стране и не думал. С 56-го. А Генрих уже тогда соорудил свой первый поп-арт из зубных щеток и склянок. “В знак протеста” — объяснял. В тот год Москва подавила “антисоветский” мятеж в Венгрии. Кажется, с того времени и все годы творчества он был совершенно свободен в выборе сюжетов, идей, материала и техники.

Свой первый спектакль-перформанс Генрих устроил в Ереване в 85-м и посвятил Жоржу Якулову. Это был театр одного драматурга, режиссера, актера и художника. Потом пошла целая вереница таких спектаклей или перформансов. Они были необычны, они эпатировали, но были всегда очень интересны. Красочное, напряженное действо, полное потаенных смыслов и подтекстов, подчас очень даже философского свойства. Некие синтетические акции в русле авангардных течений. Элибекян — режиссер и художник — околдовывал, завораживал зрителя, манипулировал им в угоду своей мысли. Зритель недоумевал, пытался сопротивляться, но сопротивление вулкану, именуемому Henry, практически невозможно. Надо бы войти в его игру и получить удовольствие. И подумать. О насущном, о мире, о терроризме, о насилии. Но это не примитивная публицистическая пропаганда, а сложный клубок цвета, слова, объема, предметов-символов, которые надо распутывать, добираясь до сердцевины — смысла. Генрих беспорно обладал непостижимой способностью создавать художественные ребусы в расчете на реакцию своих зрителей, потому он их провоцировал, щекотал нервы. Все его искусство не для скучного созерцания, а для активного интеллектуального соучастия.
Его живопись тревожна, красочна и беспокойна. Генрихова красота — это его вариант красоты. Даже когда он писал портреты реальных людей, даже когда рисовал ню. “Красота — это страсть” — вот одна из его формул, может быть, даже кредо. Любая работа Генриха — картина, объемная живопись, ассамбляж, коллаж, скульптура, акция, перформанс — это прежде всего страсть. Ею он зажигал любого, даже самого бесстрастного зануду. И другая запомнившаяся формула от Henry: “Искусство — это психотерапия”. Его искусство возбуждает, не дает покоя.

Национально ли искусство Генриха Элибекяна? В традиционном понимании, чисто внешне — вряд ли. “Я часть нашей культуры. Мои темперамент, энергия, настойчивость, необузданность — как взрыв, как извержение — армянские. Это наши национальные свойства и качества. И сила. Внутренняя неиссякаемая сила, которая позволила нам не только выжить, но и стать частью мировой цивилизации”, — считал он. Просто и понятно. Чтобы быть армянским художником, совсем не обязательно рисовать горы, солнце, виноград, Арарат и Севан. Впрочем, Генрих с удовольствием рисовал и горы, и натюрморты, но опять же свои. Только свои.

***
Искусство Генриха Элибекяна не для всеобщей потребы. Оно для более-менее продвинутых людей, не отвергающих с ходу всякую мысль об авангарде, о новом армянском искусстве. Элибекян — это Элибекян. Это стиль жизни, стиль искусства. Данность. Самоценный артист, ничем и никому в мировом современном искусстве не уступающий ни талантом, ни энергией, ни вкусом. Но железный занавес опустился слишком рано и поднялся слишком поздно. Он был “анфан террибль” армянского искусства, вечный нарушитель художественного спокойствия. Всеобщее признание искусства Генриха Элибекяна еще впереди.