Ереванские картинки от Гоар Рштуни

Гоар Рштуни

Писатель с игдырско-алашкертскими корнями, поэт, переводчик и при этом кандидат химических наук, научный сотрудник Российского онкологического научного центра Гоар РШТУНИ (Гарибян) – человек стихийный. Размеренность и вдумчивость научного аналитического мышления в ней сочетается с взрывным темпераментом, страстным отношением к жизни. Плюс ко всему она член СП Армении и России. Несмотря на то, что немалую часть жизни Гоар прожила в Москве, она горит интересом к родине, живет ее буднями и вековыми проблемами. Армяне заселяют весь макрокосм ее книг: “Армянский принц Манук бей”, “Веапар. Воспоминания о Католикосе Всех Армян Вазгене Первом”, “Спасенный Римом: о кардинале Г.Агаджаняне” и др. Она пишет также о своих современниках – соседях и знакомых, старых и новых друзьях – никто не застрахован от перспективы однажды найти себя на страницах ее произведений. Ниже публикуем несколько авторских рассказов-воспоминаний о Ереване 40-60-х гг.

“Жить и умереть надо в Ереване. Родиться – тоже”

Недавно Гоар в очередной раз была в родном Ереване , с ней побеседовала корр.«НВ» Лилит ЕПРЕМЯН

— …Эмигрантский синдром – наш крест?
– Я не знаю, что такое эмигрантский синдром, потому что лично я не страдаю, у меня все сложилось иначе: и в Москве, и в Ереване я чувствую себя дома. Причем в прямом смысле: и там, и тут у меня свой дом. И хотя провести всю жизнь в съемных квартирах сегодня обычное дело, я по-прежнему считаю, что одна из самых главных ценностей в жизни – иметь свою крышу над головой.
Чудеса новых технологий дают эффект присутствия в любой точке мира, дороги свободны, железный занавес открыт, распахнуты двери страны, которая еще вчера казалась клеткой. Поэтому уехать сегодня не значит выпасть из отечественного пространства. Но если судить по последствиям перемещения в другую культуру, я, конечно, классический эмигрант. Потому что в чужой среде невозможно не ассимилироваться. Речь не о нас, мы крепкие орешки, были и остаемся такими, какие есть – я говорю о наших детях. Развиваясь в чужой среде, они в большинстве случаев незаметно ассимилируются, постепенно утрачивая те ценности, которыми мы, в силу своего воспитания, так дорожили.

– В чем разница взглядов двух поколений?
– Я побывала здесь на свадьбе. Слушайте, во что превратили этот красивый обряд?! Мне сказали, что в основном все свадьбы тут похожи друг на друга: пресные остроты тамады, грохочущая музыка, которая забивает любую попытку гостей перекинуться словом, изувеченный ритмом дансинга Саят-Нова, завывающее пение солистов… Вот когда я вижу это, у меня душа болит. А у молодого поколения эмигрантов это вызовет не боль, а отвращение. Они будут дистанцироваться, стремиться избежать негатива, уйти, ассимилироваться. Вот в чем разница. Поэтому я очень уважаю тех, кто, чувствуя эту опасность, возвращает детей в Армению – в детсады, школы, вузы.

– “Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва”, – говорил поэт…
– Маяковский малость переборщил. Жить и умереть надо в Ереване. Родиться — тоже. А проживать и находиться можно где угодно, но это же не сравнить с Ереваном…

– Человек, разделенный среди двух миров, иначе воспринимает каждый из миров. Какой вам видится Армения издалека? Есть ли у нее миссия в общем нескладном хоре стран и цивилизаций?
– Да нет, никакой миссии я не вижу. Роль Армении была нивелирована тогда, когда мы потеряли возможность влиять на мировые процессы. У нас нет никаких козырей, и даже такой, как весьма выгодное географическое положение на перекрестке дорог и культур – пока не в состоянии использовать.
Для меня все нации равны, кичиться своим национальным происхождением, или принятием христианства, например, или созданием алфавита – мне это непонятно. Ведь это сделали другие, гордиться можно только тем, чего ты добился сам, ну или детьми своими. Родители гордились моими достижениями химика, а если бы дожили, гордились бы и моими книгами – ведь я начала писать уже в солидном возрасте, под семьдесят, и за 6 последних лет за свой счет опубликовала 14 книг.
…Вот во что я верю, так это в миссию каждого человека, личности и считаю своей важнейшей миссией рассказывать миру об армянах.

– Национальные обычаи, традиции, кухня, травы народные, – у вас к этому почти этнографический интерес…
– Хочу, чтобы традиции сохранились – боюсь, растеряем их совсем. И потому пишу биографии армян – народа, который невозможно победить.

– Когда читаешь ваши рассказы, не оставляет ощущение документальной достоверности этих необычных историй, судеб. Вы их считываете с жизни или это плод воображения?
— Это реальность, доведенная до художественного обобщения. Жизнь для меня – бесконечный источник вдохновения. Есть и личные, автобиографические истории из детства, которые мне очень дороги.

– Над чем вы сейчас работаете?
– На днях сдала в типографию рукопись новой книги «Общий ген армянский». Подзаголовок выбрала не случайно: «12 апостолов и один Иуда»: она о 12 знаменитых армянах и об одном негодяе, их тоже среди нас немало. Ваганова, Лорис-Меликов, Терьян, Каначян, наконец, Мухдуси – это галерея портретов, которые писались на основе архивных документов, ведь о многом мы вынуждены были молчать десятилетиями, и только сейчас появилась возможность узнать и главное, осмыслить жизнь моих героев.

Битва с каналом

Есть в родном городе немало мест, которые невозможно не то что любить, а в наш сытый и наукоёмкий век даже вспоминать без содрогания. И греет душу только пронзительное чувство любви и благодарности к близким, которые в далёком детстве и безвозвратной юности окружали тебя в этих суровых местах бесконечной заботой.
К таким местам в Ереване относится Конд. С лачугами, прилепившимся друг к другу на холме с неимоверными подъёмами и спусками, кое-где подлатанными лестницами – его так любят рисовать художники. Один из самых старых районов города, забитый мусором многих веков, овеянный легендами об авторитетах, когда-то живших здесь, а теперь перебравшихся в положенные олигарху апартаменты.
В первые годы советской власти Конд стал прибежищем десяткам тысяч беженцев, согнанных из родных городов и городишек исторической Армении.
Моя бабушка с сыновьями и дочерьми жила в одном из дворов Конда, почти над самым Разданским ущельем. Мы жили на улице Энгельса, она параллельна, ясное дело, улице Маркса, которая теперь Хоренаци, а старые и ветхие дома во дворах теперь или снесены или закрыты огромной высоткой напротив кинотеатра «Россия». Отсюда взрослые отводили нас, детей, к бабушке на постой.
Подушки и тюфяки у бабушки были высокие, пышные, мягкие, до сих пор сохранилось чувство неимоверного счастья в постели с накрахмаленным бельём, когда просто тонешь в этом тюфяке, наполненным блаженством и хорошо отмытой и взбитой бабушкиными руками отменной овечьей шерстью.
Кормила она нас «тачкастанской едой» (Тачкастан – территория современной Турции, историческая родина армян) из разных пшеничных круп, готовила на керосинке, с топленым маслом. А самым вкусным после войны лакомством была вареная сахарная свекла, белая свекла. Бабушка нарезала их на дольки… разве торт вкуснее?
А удобства были во дворе. И спуск – почти вертикальный. Тётя стояла наверху, у самого начала тропинки, и «сторожила». Потом мы карабкались вверх и с балкона любовались ущельем. Внизу протекал Канал. Полное название тому каналу было – «Оросительный канал имени Сталина». Рассказывали, что много раз возле решетки канала находили утопленников, снесенных течением. Берег с нашей стороны был обрывистым, неукрепленным.
Я уже ходила в школу, значит, было мне лет шесть или семь. Однажды тётя ушла по важному делу в город, а мне по важному делу приспичило «туда». Бабушка долго уговаривала «потерпеть», потом с наставлениями «не отклоняться от маршрута, медленно спускаться и немедленно подниматься», нехотя отпустила, сторожа меня с балкона.
После всех процедур я наслаждалась свободой, как вдруг, что со мной часто случается, заблудилась. Увидев более пологий подъём сбоку, решила немного спуститься и перейти на другую, более удобную тропку, которую я раньше не замечала и почему-то тут же потеряла. Буквально сразу мне открылся этот запретный Канал. Очень аккуратный, он как-то деловито нёс свои воды явно куда-то туда, к страшным решеткам. А справа… справа, прямо над обрывом, в двух метрах от меня над водой свисал огромный куст.
Не подумайте, что я засмотрелась на обыкновенный куст… на нём ярким оранжевым пламенем горели большие шары «джухтак шамама» (букв. – пара шамамов, маленьких дынь, очень ароматных), но не две даже, а штук шесть. Как в книгах сказок, где иллюстрации. Пупырчатые и полосатые, шамамы источали сладкий дынный аромат, я с восторгом смотрела на это чудо, такие шамамы отец часто приносил, давал нюхать и мама прятала их в гардероб «для запаха». Мне захотелось иметь свой, я бы носила его в сумке и нюхала бы, сколько душе угодно. Это тот самый «джухтак шамам», про который есть чудесная, тогда непонятная мне песня ашуга о матери: «Джухтак шамамнерд дцоцид меч…», оказывается, речь шла о материнской груди, «груди твои, что пара шамамов»…
И я полезла к веткам, медленно и осторожно нащупывая землистую тропку, совершенно позабыв, зачем вышла из дома.
Камушки выкатывались из рыхлой земли, для устойчивости я приседала и кое-как доползла до первых тоненьких веток. Два шамама (и для бабушки, не оставлять же добро!) я не смогла бы унести, так как одной рукой цеплялась за кусточки и даже стебли. Поэтому, сорвав первый плод, я положила его рядом, повыше, чтоб прийти за ним потом, и потянулась за вторым. Земля под ногами осыпалась, камешек, который, казалось, торчал тут целую вечность, скатился в канал, я судорожно вцепилась в колючие ветви и… повисла над водой. Мне никак не удавалось схватиться за толстую ветку и подтянуться к основанию куста, который, по моим детским подсчётам, врос в землю основательно и надёжно. Кричать я тоже не могла, боясь упасть прямёхонько в канал вместо сыра из клюва вороны из той самой басни.
Я почему-то представила отца, который недавно плакал на похоронах бабушки Гяран, и вдруг отчетливо осознала, что если я упаду в канал и меня, уже утонувшую, обнаружат возле решеток, он тоже будет плакать. Мне страшно не хотелось оказаться у решеток, мама узнает и будет ругать, даже утопшую, за то, что полезла без спросу, со своим вечным «я же говори-и-ила!», и тоже будет плакать, она даже из-за папиной мамы просто рыдала. Сёстры… вот про них я не успела подумать, так как силы мои уже иссякали, я барахталась и упиралась ногами в камень, который хорошо сидел в земле. Сколько провисела, не помню. Но всё время подкапывалась под тот злосчастный куст, из-за которого я медленно, но верно скатывалась в канал имени Сталина…
Бабушка охрипла от крика, и соседи кинулись меня искать. Двое увидели меня, и, наверное, опешив, сначала не решались спускаться. Потом один из них побежал, скинув туфли на скользкой подошве (очень уважаемый «падош»), и незаметно оказался рядом. Скорее всего, в это время я смотрела на эти противные волны.
Больно схватив меня за ногу, сосед, дядя Агван, подтащил к себе и, уже придерживая за руку, осторожно поднял к тому пологому спуску. Второй рукой я прижимала шамам, чуть не спровадивший меня на тот свет. Бабушка потом причитала: «да ведь их полно на рынке, разве родители не купили бы?!»
…Бабушкин дом и все дома рядом давно снесли, проложив улицу Пароняна до Крытого рынка. Чуть правее – строгие и божественные контуры церкви Сурб Саргиса. Но каждый раз, когда, проезжая по дороге из аэропорта, я вижу этот обрыв, передо мной встает та жуткая картина.
Маленькая девочка в ситцевом платье, которая карабкается по отвесному обрыву, висит над ущельем, а внизу смертоносная вода Канала, который течёт себе и течёт.
А в руке у той девочки – огненный шамам, который она сорвала собственными руками, отвоевав у обрыва то ли себе, то ли бабушке…

Мясо для толмы

Мясные ряды тогда ещё нового Крытого рынка в начале пятидесятых были полны и мяса, и ножек с требухой, и народ со всего города постоянно толпился вокруг огромных крюков с тушами и кусками баранины, говядины…
В то время в магазинах я ни разу мяса не видела. Меня 2-3 раза в неделю посылали на Крытый рынок – отец признавал только мясной обед. Там торговал один из его пациентов, и по инструкции мне надо было подняться на цыпочки и произнести:
– Я папина дочка.
Против родительского слова не попрёшь, но разве так можно представляться?
Хотя, видимо, предполагалось, что мясник переспросит: «Чья дочка?», и тут я назову: «Доктора». Он каждый раз меня не узнавал и говорил: «А-аа!»
И каждый раз мне это давалось нелегко: тревога, волнение и смущение одолевали меня. С моим ростом было невозможно протолкнуться через большую и плотную очередь, прилавок был заставлен кусками и тазиками с печенью, и никакие «цыпочки» не спасали, меня не было видно. Как я мечтала скорей начать носить каблуки! Но до каблуков надо было учиться ещё шесть-семь лет…
И только один раз, – о нём хочу рассказать, – я прошла сквозь толщу людей спокойно и с чувством собственного достоинства. До конца жизни буду помнить прекрасные горящие синим огнём глаза, благородный орлиный профиль и неповторимый, полный музыки голос человека, которому народ внял и мгновенно расступился предо мною.
Человек с необыкновенной харизмой, артист от Бога Грачья Нерсисян любил ходить на рынок сам, и, по рассказам близких, артист прекрасно разбирался в сортах и качестве продуктов.
В тот воскресный день народу было много, я долго стояла с краю, не решаясь протолкнуться к прилавку и сообщить мяснику, чья же я дочка. Толпа шумела, гудела, ругались из-за очереди – базар есть базар, даже если крытый.
И когда моё терпение и время, отведенное на рынок, стали иссякать, толпа вдруг пришла в движение, все зашептали: «Грачья, Грачья!» и, наконец, расступились. Воспользовавшись этим, я проскользнула вперед и почти придвинулась к прилавку, но разочарованно заметила, что мясник смотрит на кого-то сзади меня и, кланяясь, уважительно и с почтением спрашивает: «Варпет, инч мис там?» (“Мастер, какое мясо дать?”) А человек в сером макинтоше с ясными, горящими глазами скромно стоит перед всеми, слышен только шепот «Рачья, Рачья»…
Вдруг он показывает на меня и говорит: «Пусть девочка возьмёт!»
Я кое-как выдавила из себя «Толми мис» (“Мясо для толмы”) и показала на два висящих куска бараньего бока. Это сейчас ленивые хозяйки покупают мякоть, чтоб не возиться с пленками. Великий актёр стоял рядом, и когда я поблагодарила мясника дядю Каро, затем и его, «товарища Грачья Нерсисяна», он спросил:
– Долмаин шад арадз ес, кганчек? (“Для толмы многовато купила, в гости позовёте?”)
– Нас много, – честно стала я объяснять, не догадываясь, что таким образом отказала великому мастеру в гостеприимстве. Он засмеялся, и вслед за ним все почему-то тоже засмеялись…
Конечно, он пошутил, думая, что столько покупают для гостей, но я не успела сказать, что за нашим столом в тот день обедала только наша семья – шестеро детей и трое взрослых.

«Шаги по Москве»

Если читатель очень молод или в Ереване не был, в двух словах скажу, чем был Гетар до того, как его закрыли насовсем.
Протекала раньше по центру Еревана речка, называлась Гетар. Берега почему-то глубокие, а сама она глубиной в ручей. Гет – река. Рассказывают, что после войны взбесилась Гетар, случилось такое наводнение, что дома и деревья выворачивало и уносило. Вот и заковали, а на берегу построили очень солидное здание. Точно не скажу, как именно на этот раз называлось, кажется, охраны Общественного Порядка, но там работали чекисты. КГБ, в общем. В здании находился кинозал, клуб этого КГБ.
Несмотря на грозное название, студентами мы часто бегали туда на просмотры (это же рядом!), уж очень хорошие фильмы они себе привозили.
Посмотрели «Бассейн», фильм культовый, Ален Делон и Роми Шнайдер, и тут нам говорят: завтра советский фильм будет. Мы, прямо скажем, не обрадовались, состроили гримаски, но наша «киновед» Лаура, чей одноклассник там ошивался в качестве представителя по связям с общественностью, заверила, что, говорят, хоть фильм и советский, но режиссёр – армянин, надо его хотя бы поддержать, похлопать ему. В те времена, если в титрах попадалась армянская фамилия, зал восторженно аплодировал, по праву гордясь своими соотечественниками.
Опоздали мы так, что нас послали на балкон. Ощупью в темноте пробрались в серединку, сели и смотрим. Название-то пропустили, я вообще с трудом врубаюсь в кино, тем более если смотрю не с начала. Слева сидел худенький мужичок, он подсказал, как фильм называется, какие-то «Шаги по Москве». Справа оказался наш однокурсник Гарник, хоть и Ленинский стипендиат, но тоже из опоздавших.
Фильм чем дальше, тем больше нравился. Я так громко смеялась, особенно когда «да-да или да-нет» услышала, даже оборачиваться стали. А с середины я говорю Гарнику: «Слушай, какая актерская игра! Какой этот мальчик приятный, а тот, «да-да-или-да-нет», – совсем школьник, что ли. Интересно, говорю, кто режиссер, с детьми ведь так трудно работать!»
Гарник с нашего курса получал Ленинскую стипендию – он всё знал.
– Армянин, Данелян какой-то.
В конце все стали аплодировать, я громко кричу: «Браво!», ну прожектор на меня и направили, а тут все еще громче стали хлопать. Овации. Я так удивленно смотрю на Гарника, потом повернулась к дяденьке слева:
– А чего они меня фиксируют?
– А это, наверное, меня фиксируют, – улыбается. – Я режиссёр этого фильма, – очень скромно объяснил он.
– Ой, это вы режиссёр Данелян?! Какой чудесный фильм у вас получился! Такой и смешной, и лирический! А песня, песня! Сразу видно, что армянин её выбирал!
– А фильм так и называется: «лирическая комедия». Но я Данелия…
Так целых полтора часа я просидела в темноте рядом с замечательным режиссёром Георгием Данелия, даже не догадываясь об этом, на ереванской премьере его светлого и чудесного фильма «Я шагаю по Москве»…

Светофор

Все думают, что он всегда был, этот светофор.
Может и был, да только мне было лет 15–16, выросла я в садах Арабкира, бегала по арабкирским улицам, и никакого светофора в глаза не видывала. Арабкир – это как бы спальный район Еревана, школы рядом, магазины рядом, в «город» ездили по важным делам, а какие такие важные дела у школьницы? Два раза в неделю я садилась на «девятку» и ехала на центральный рынок, троллейбус как раз заворачивал у рынка обратно, потом, нагруженная мясом, овощами и зеленью, на том же тротуаре садилась на «девятку» и ехала домой. Машин тогда в городе было кот наплакал!
Когда мне стукнуло 16 лет, мама за руку повела поступать в институт, сначала в Политехнический. Сестра уговорила то ли маму, то ли меня поступать на химфак. Председатель комиссии, доцент Габучян, вскинул на маму свои большие черные, чуть навыкате, глаза и закричал:
– Тикин, вы своей девочке враг? В химфак на технолога? Чтоб зубы выпали? Волосы вылезли? Чтоб бездетной была? Идите в университет, там ученых готовят!
Маму как ветром сдуло из приёмной комиссии, я её еле догнала. Но вспомнив, что в университет сегодня идти уже поздно, решили попытать свое счастье утром.
И вот тут на перекрестке я увидела милиционера. С серьёзным лицом он смешно размахивал руками, машины останавливались, двигались с места, ехали, снова останавливались. Как он угадывал, куда они едут, и показывал им туда, куда те собирались ехать, для меня долго оставалось загадкой. До того самого времени, когда я, в сорок лет решив получить водительские права, записалась в школу ДОСААФ. Оказывается, водители ждали, когда милиционер покажет им: путь налево открыт, все стойте, а теперь кто прямо, валяйте.
Но светофора я в жизни до тех пор не видела. Или не замечала. Разрешение перейти улицу определяла сама на основании визуального осмотра. Сейчас напрягла память, как же так, в Москве на третьем курсе что-то было в центре, но я особо не подчинялась, вижу, нет машин – и перебегаю. По-арабкирски.
И вот после университета по комсомольской путевке я оказалась в Венгрии. Чудесная страна! Правда, побывав потом во многих, я поняла, что все страны чудесны, а все равно хочется домой. За других не скажу, а мне до сих пор только домой и хочется, хотя больше-то живу в России. Что меня поразило, так это то, что в трамвае в первом вагоне ехали только с постоянными, по-нашему, билетами. А у кого нет постоянного, пусть садится во второй и там покупает.
Разумеется, наша группа села в первый. А то не помните, как в те времена экономили каждый форинт, крону или марку. За 3 билета можно было купить моток отличного мохера. А этот моток стоил у нас 25 рублей, треть зарплаты лаборанта, чья ставка светила нам, «ученым», только через целых пять лет после диплома. Вот вы готовы треть зарплаты тратить на билет в один конец, тем более за границей?! То-то. И однажды мне тоже надоело пешком добираться до центра, я села в первый вагон, но по природной беспечности даже не попыталась вычислить среди пассажиров контролера. Он вырос буквально перед моим носом и потребовал билет. Я от неожиданности спросила его «Инч?» Потом сделала вид, что не понимаю, о чем это он. От моей наглости контролер чуть было не потерял дар речи. Но тут ВСЕ пассажиры первого вагона вытащили свои постоянные билеты, подняли высоко и стали хором объяснять, хоть и на венгерском, но очень даже понятно: вот у нас вот это, нам можно!
И культурно вытолкали меня, чтоб села в другой вагон, где билеты продают. Но я собиралась за ту же цену купить мохер, а не билет, и дальше пошла пешком.
И надо было перейти узенькую-преузенькую улицу. Машин нет, я даже удивилась, чего это, как вкопанные, стоят и ждут остальные. Как только я ступила с тротуара на проезжую часть, эти венгры, как с цепи сорвавшиеся, чуть ли не ВСЕ одновременно бросились ко мне и втащили обратно на тротуар. При пустой улице! И показывают пальцами на светофор. А там красный.
Видеть-то я его видела и раньше, но, признаться, не понимала, к чему он, если есть глаза и реакция.

Дефицитки

В отделах любого НИИ происходят разные истории. Начиная от тайных любовных и кончая самыми серьёзными свершениями государственной важности. Свершения и отчёты к ним мы лихорадочно заканчивали к концу года, когда на носу новогодние хлопоты.
Перед Новым годом сверху прислали распределение. У замдиректора на столе лежали новенькие дефицитки: 10 пар финских стёганых сапог из плащевой ткани, один немецкий ковёр фабричного производства 2 на 3 (он до сих пор украшает мой холл) и 140 польских бюстгальтеров необычайной красоты. Было такое распределение дефицита, из райкома спускали…
Сапоги и немецкий ковёр разыгрывались дедовским способом – в коробку из-под сапог бросили бумажки с обозначением товара с кучей пустых и по одному вызывали вытаскивать свой бахт (судьба, здесь: выигрыш). Джангюлум (гадание) своего рода.
За бюстгальтерами зам распорядился прийти со списком размеров. В кабинете профком составил список всех женщин и девушек по отделам и с застывшей на лице плутовской улыбкой с каким-то неуловимым удовольствием записывал:
– Лаборатория номер 2. Три вторых номера, четыре третьих, один первый.
Рука профкома дрогнула:
– Липарит, кто это у тебя, первый номер?
– Новенькая, дипломница.
– А, так у неё вообще нулевой, великоват будет! – и пошёл дальше.
– Василь, у тебя обе с шестым? Только пятые есть.
Василь замахал:
– Пятый будет маловат, Георгий Агванович. Ну ладно, давай, может, переделают.
– Так, третий сектор. Митя, у тебя что?
– Два вторых, четыре третьих, один шестой и один… – Митя запнулся. Все знали необъятные размеры Митиной любовницы, которая по совместительству работала у него в секторе.
Мужчины тактично опустили головы. Митя как-то безнадёжно заморгал и жалобно попросил:
– Может, четвёртый жене возьму, а ей всё равно заказывать! – выдохнул он под понимающие улыбки коллег.
– Так, дальше, Енок! Что у тебя? Где твой листок?
– У меня много девочек, целых шестнадцать, не знаю, какой у них номер… – уныло сообщил Енок, начальник самого чистого сектора – упаковочного.
Тут профком поднял глаза на Енока, словно впервые его видел:
– Ада, ты как это себе представляешь? Какой ты начальник сектора, если не знаешь размера грудей своих сотрудниц?
Енок развёл руками:
– Под халатом не разглядишь, не буду же я их щупать! – недоумённо развел он руками под гром хохота.
А ковёр достался мне. Я последняя вытащила…

Подготовила