Эдвард Мирзоян: диалоги о жизни

Недавно исполнилось сто лет со дня рождения выдающегося композитора и потрясающего человека Эдварда Михайловича Мирзояна

В январе 2012 года, еще при жизни композитора Эдварда МИРЗОЯНА, вышла первая монография о нем замечательного музыковеда, психолога, журналиста Лилит ЕПРЕМЯН, приуроченная к 90-летию Мастера «Эдвард Мирзоян в письмах и диалогах». Он абсолютно принял и полюбил ее, до самой кончины постоянно перечитывал. И поскольку книга написана в непосредственном контакте с самим ее героем, композитор Левон Чаушян сравнил ее со знаковыми сочинениями Мастера – Квартетом и Симфонией. Потому что она так же исповедальна, как эти произведения. И в ней есть правда жизни.

…Споры вокруг монографии не стихают до сих пор. Одни считают ее открытием, разрушающим многочисленные табу, другие с сожалением отмечают, что “бацилла” журналистского письма победила в ней высокий стиль отечественного музыкознания. Несомненно, в этом споре «НВ» на стороне «стиля» автора – да минуют ее и дальше штампованные музыковедческие словеса. Но не в том суть. В этих вопросах и ответах – мощь и твердыня взглядов Мастера, моральных, нравственных, любых… Та твердыня, которой многим творческим людям сегодня катастрофически не хватает. Что ж, «диалоги» Мирзояна им в помощь…

Прошло почти пять лет со дня его кончины. И есть ли лучшее наследство, чем то, которое он оставил…

От автора.

Диалоги эти происходили иногда спонтанно, в непринужденной беседе, а иногда и с серьезной нацеленностью на разговор, анализ явлений. Разумеется, они прерывались телефонными звонками, нежданными гостями, ежедневными выходами в свет. Какая-то нескончаемая череда концертов, презентаций, приглашений. Ритмика его жизни была просто сумасшедшей, даже в 90 лет. Но и в этой ритмике, будучи уже больным, Мирзоян умудрялся сохранять «абсолют» своего обаятельного человеческого образа. Часто во время беседы я ловила себя на мысли о парадоксальном сочетании в нем предельной ясности, откровенности, открытости суждений – и их не сразу улавливаемой недосказанности. Как правило, суждения вдруг обнаруживали скрытый пласт, изменяющий мысль на прямо противоположную. Мирзоян предельно откровенен и всегда говорит то, что думает. На самом деле скрывая главное – об умалчиваемом предлагая догадаться.

Лилит ЕПРЕМЯН

…Самая западная из восточных и самаявосточнаяиз западных культур

 

– Эдвард Михайлович, у меня сегодня безумно сложная тема, не знаю, как к ней подступиться. Мне хотелось поговорить о творческом процессе…

– Я сейчас готов об этом говорить… Беседы на эту тему я слушаю или читаю с большим интересом. А сам, если серьезно, избегаю, признаваясь, что какой ты есть, такой и есть. Так что о творческом процессе всерьез, все-таки, ничего не скажу. Обосновывать музыку непросто, а для меня почти невозможно.

– “Говорят, такие симфонии, как ваша, рождаются раз в сто лет”. Вас действительно об этом спрашивал Косыгин (председатель Совета Министров СССР)?

– Я совершенно искренне ответил ему: “Это такое сильное преувеличение!” После московской премьеры меня поздравили Хрущев, присутствующие члены Политбюро, и до Косыгина, вероятно, дошли слухи…

– Вы бы и сейчас повторили то же самое? Как вы сегодня оцениваете свою Симфонию?

– …(Долгое молчание) А-а!.. Почему я должен отвечать на этот вопрос?! Могу только сказать, что многое в ней могло быть сделано лучше. …Мне нередко говорят, что и сегодня в моей Симфонии открывают нечто новое. Но ведь партитура ясная, почти прозрачная – все как на ладони. Но я догадываюсь, о чем речь. О чувстве и о том, как оно выражено.

– Как вам кажется, вы испытали влияние Шостаковича?

– Прямой связи с Шостаковичем у меня нет. Знал его Y и YII симфонии, возможно, это могло сыграть какую-то роль в смысле слухового опыта.

…В 1949 году мы поехали к Шостаковичу. Были Арно Бабаджанян, Адик Худоян, Карэн Хачатурян, Борис Чайковский, Александр Арутюнян. Я повода не помню, стол был накрыт, он – скороговоркой: “Тостов не будет, тостов не будет”. Выпил сразу – глотнул, потом мы ели, а он исчез куда-то. Так получилось, что мы захотели послушать его Шестую симфонию. Он вернулся, сказал: “Не стоит, не надо – там мелодии нет”.

…В Америке в 1963 году пианистка Люси Ишханян мне звонит: “Известный дирижер Юджин Орманди хочет ознакомиться с твоей Симфонией”. Встречаемся. Слушает, говорит, что он чувствует что-то общее с Шостаковичем, благодарит, расстаемся. На следующее утро Люси звонит:

– Орманди просит ноты.

– Не дам.

– Почему?! Ты что, шутишь?!

– Почему вчера не попросил? Не дам!

Моя сегодняшняя реакция на это – кретин? И тут же вопросительный знак надо убрать…

– Шостакович ведь не раз бывал в Дилижане…

— Четыре раза, он очень полюбил наш Дом творчества. В 1969 году после инфаркта врачи не советовали Шостаковичу ехать в Дилижан, но он все же приехал. Я лежал в своем коттедже с переломом ноги, и Шостакович навестил меня. И я напомнил ему, как он сказал мне, когда в Москве мы с ребятами пришли его проведать, – он, так же как и я, лежал с переломом ноги: “Нас всегда учили смотреть вперед, оказывается, надо смотреть под ноги…”

– Вам жаль, что вы так и не собрались записать целую симфонию?

– Ляля (Елена Мамиконовна Степанян-Мирзоян, супруга) жалеет (смеется)… Потому что она очень музыкальна и помнит, какая была музыка. Должен признаться, до сих пор помню свою одночастную Первую симфонию. До мельчайших подробностей – по гармонии, характеру оркестровки, форме. Но я же объясняю, почему не записал: л³й»уЗ (охладел). Можно охладеть к женщине, а можно – и к собственному произведению. Потому что когда начал записывать, меня все время что-то не устраивало – на каждом ходу все надо было менять, это становилось другой музыкой. Кстати, таких случаев немало – Концерт для тромбона, Сонатина для фортепиано…

– Значит, если записать произведение как письмо не удается, вы к нему охладеваете?

– Я письма тоже пишу мучительно. Скажу больше: когда пишу что-нибудь самое элементарное, вроде официального письма или заявления, это тоже превращается в мучительный процесс. Вот почему на письма я, как правило, редко отвечал.

…Вообще, должен признаться, я бездарно до идиотизма относился и к себе, и к своим исполнителям – совершенно возмутительно. В Гамбурге, где я участвовал на международном конгрессе по авторским правам, мне сказали, что один австралийский дирижер, который играл мою Симфонию десять раз, хочет со мной встретиться. Не получалось до последнего дня, на заключительном банкете наконец познакомились. Я спрашиваю: “Это правда, что Вы играли мою Симфонию в Австралии десять раз?” – “Правда, но плюс еще три раза в Новой Зеландии”. Я не додумался даже до того, чтобы попросить хотя бы его визитную карточку.

С моим другом Василием Кухарским (замминистра культуры СССР) решили пойти на концерт гастролирующего в Москве Курта Мазура. По дороге в машине говорю ему:

– Мне известно, что в Берлине играли мою Симфонию. Говорят, оркестр “Комише опера”.

– Я с Мазуром близко знаком. Сейчас его спросим.

– Ни в коем случае! Ты меня просто представь, посмотрим, как он среагирует.

Когда после концерта подошли поздравить дирижера, он развел руками и воскликнул:

– О-о, я же играл Вашу Симфонию! Есть и запись, я Вам пришлю.

На этом все закончилось. Так я этим ни разу и не поинтересовался.

…У меня есть чувство вины по отношению ко многим исполнителям моих сочинений и одновременно моим друзьям. Потому что, вечно чем-то занятый и увлеченный, я уделял им недостаточно внимания. Когда я тяжело болел, и Башмет, и Гергиев, и Лексо Торадзе звонили в больницу. Ростропович тоже звонил. Но ни разу не было, чтобы я, к примеру, позвонил Башмету и спросил, как он поживает. Неблагодарная свинья, эли (в значении “ну”)… Сейчас собираюсь отправить ему новое издание партитуры Симфонии с дарственной надписью: “Юра, дорогой, как красиво звучит твой альт, ни на кого не похоже звучит… Только одно к тебе пожелание: следи за своим здоровьем!”

– …Когда говорят, что вы мало работали, мало написали, чуть ли не прошляпили всю творческую жизнь, разменяв ее на суету общественной деятельности, – как вы к этому относитесь?

– Во-первых, не спорю. С другой стороны, откровенно говоря, если музыкальная идея меня волнует, в этот момент для меня ничего другого не существует. Потому что это высшее счастье – радость ощущения, что ты находишь ту ноту, которую искал, и ставишь ее. Счастливее, радостнее момента, когда ищешь и находишь нечто в творчестве, ничего в жизни нет. А то, что можно было в десять раз больше написать, – прямо глядя тебе в глаза, могу признаться, что я не очень уверен, что там каждая нота была бы такая вот радостная. Потому что мои произведения – они на разном уровне. Квартет, Симфония, Соната для виолончели, в 18 лет я написал романс… – такая отдача не может быть постоянной. Я, может быть, говорю ерунду, потому что понятие профессионализма не допускает таких суждений.

– Если бы вам представилась возможность снова прожить жизнь, сконцентрировавшись на творчестве…

– Все повторится. Неинтересно повторять самого себя. Не то что вряд ли, а ни в коем случае. Тем более что вернуть все компоненты и обстоятельства немыслимо – все новое. Все, что я сделал, в достаточной мере мне дорого, чтобы я отказался.

– Кто для вас Комитас?

– Посмотри, Лилит (показывает прекрасно изданный новый фотоальбом о Комитасе), что это за потрясающий образ! Невероятная духовная и мужская красота… Это уникальное явление в мировой культуре. То, что Комитас сделал для своего народа, не сделал никто в мире. Ни Бах, ни Моцарт, ни Бетховен по силе значимости в своей культуре не могут сравниться с Комитасом. Потому что, если бы не было Баха или Бетховена, родились бы другие Бах и Бетховен, и это не изменило бы общего направления развития в европейском искусстве. Но если бы не родился Комитас, нас как нации с развитой музыкальной культурой не существовало бы вообще. Он обеспечил духовное бессмертие армянского народа на века.

…Я считаю, что мы обязаны снять табу на информацию о последних двух десятилетиях жизни Комитаса, нужно докопаться до истины, хотя всей правды мы уже, боюсь, не узнаем никогда.

– Армянская культура – это…

– Не скажу ничего нового, считая, что армянская культура – самая западная из восточных и самая восточная из западных культур. Про Грузию, например, такого не скажешь: и язык, и алфавит у них тяготеют к Востоку. Мне кажется, по характеру я, скорее, восточный человек, а по музыке – западный. Но, может быть, я ошибаюсь.

 

«Мой папа – самый главный в квинтете, захочет – контрабас сломает!»

– Вы общаетесь с моей 8-летней дочкой так, будто занимаетесь делом исключительной важности. С каким-то абсолютно детским восторгом, смешанным с научным интересом к какому-то неожиданному открытию, которое обязательно должно произойти прямо сейчас, на наших глазах.

– У детей свой мир, и этот мир имеет свои законы. То, что педагог учится у своих учеников, – это принятая точка зрения, уже ставшая общим местом. Но надо иметь не только культуру, но и мозги, чтобы чему-нибудь научиться у ребенка. Дети не испорчены стереотипами мышления – это очень важно. Очень важно суметь до конца жизни остаться ребенком.

– …Ваше самое первое воспоминание детства?

– Мне три года. Из-за конфликта между моими родителями, Люсей Першанговой и Семеном Алихановым, мне внушили, что мамы больше нет – она умерла… И вот, в Тбилиси, на резном деревянном балконе отцовского дома, присев на корточки, я часами наблюдал за детскими играми во дворе. И вдруг вижу: женщина поднимается по лестнице. Увидев ее улыбку, я молниеносно почувствовал: это мама! Не могу передать, что я пережил…

– …Каким вы себя помните в детстве?

– Я был худой, болезненный, ранимый… За все школьные годы только раз, не сдержавшись, не вытерпел обиды и полез драться с однокашником, будущим ученым Рафаэлом Ишханяном – победил, заставил извиниться. Но с самого детства у меня проявился организаторский талант. Я любил чувствовать себя лидером – собирал во дворе детей, проводил с ними беседу с идеологическим или философским уклоном, чуть ли не лекции им читал. Вел беседы о Ленине. Рассказывал, какой он был добрый, боролся с капиталистами, заботился о бедных. Дети слушали, затаив дыхание. Помню, как организовал “семинар” по книжке “Пять лет без Ленина” (1929-й год, мне 8 лет). И вдруг один из ребят меня спрашивает: “Эдик, а Ленин армянский знал?” Критический момент – что я должен ответить? “Знал, — нашелся я. – Но на армянском не говорил”.

Могу сказать, что в детстве долгое время каждую ночь видел один и тот же сон: наконец у меня есть свой собственный трехколесный велосипед. Во сне говорил себе, что это уже реальность, и – горькое разочарование после пробуждения. Много позже, в 16-17 лет велосипед мне все-таки подарили, но уже двухколесный. Моя радость продлилась только пару месяцев, обернувшись страшной трагедией. Соседский парень попросил покататься. Я дал. Произошел несчастный случай: парень попал в больницу и… скончался. До сих пор без содрогания не могу об этом вспоминать.

– Страшная история… Ереван таманяновской мечты в те годы только строился…

– Когда на месте городских садов уже началось строительство Оперного театра, я был примерно в 3-4 классе школы имени Шаумяна. И как-то с соседским мальчиком, Вазгеном Авакяном (впоследствии директор кукольного театра), убежав с уроков, мы отправились на прогулку. Подошли к стройке, где велись работы по закладке фундамента. Рабочих на месте не оказалось, и мы из любопытства полезли вглубь, где на рельсах стояла вагонетка. Я поднялся на вагонетку, а Вазген – может, случайно, а может, из желания подшутить – сдвинул деревянный брусок у колес. Вагонетка покатилась, меня несет, вот сейчас во что-нибудь врежусь! В последний момент, к счастью, я успел спрыгнуть. Поднялся шум, мы в панике стали убегать, за нами с оглушительным свистом погнался милиционер. Я бежал быстрее, а Вазген, в страхе все оборачиваясь, со всего размаху врезался головой в столб и упал. Его поймали, я насилу унес ноги. Как ни в чем не бывало пришел домой. Сижу, занимаюсь по фортепиано и вдруг в окне замечаю направляющегося прямо к нам милиционера. Ты представляешь, что было со мной?! Ужас! Дрожу буквально, но продолжаю играть. Он стал разговаривать с мамой. Мама, не подозревая ни о чем, убедила его, что я был в школе, сразу после уроков пришел домой и теперь старательно занимаюсь. Милиционер, к моей великой радости, решив, что это недоразумение, ушел. Но я здорово испугался – так, что этот случай до сих пор не выходит из моей памяти.

– Что вы считаете главным испытанием в своей жизни?

– Признаюсь, самым серьезным испытанием было сомнение в своем призвании. Это не то, что характер, а убеждение: никогда о себе не был высокого мнения, даже был никакого мнения о себе. Желание стать музыкантом было, но веры в себя – нет. Данные мои в смысле технического аппарата были очень ограниченными. Что касается музыкальности – ну, музыкальность, допустим, условно была (! – Л.Е.). Но я же видел, как другие играют! Сам занимался мало, плохо, лишь бы побегать во дворе, поиграть с друзьями. Когда в классе Котик (Александр Арутюнян) играл “Яблочко”, как это впечатляло! Мы сблизились с очень талантливым Зариком (Лазарь Сарьян). Арно (Бабаджанян) был необыкновенно ярким с юношеских лет. Известно, что его “Пионерский марш” руководитель “Госиздата” Егише Чаренц распорядился издать в количестве 1000 экземпляров… И вот я слушал их на классном вечере и думал: какие они замечательные, как я их люблю! И помню свое ощущение: я был готов отдать свою жизнь во имя каждого из них. Это чувство у меня было тогда и с некоторым переосмыслением оно сохранилось до сих пор…

– Ваш путь в профессию музыканта продолжила ваша дочь…

– В Заре я всегда чувствовал большого музыканта. Ей я посвятил “Поэму” для фортепиано, ее дочери Мариам, которая подарила мне чудесную правнучку Наташу, – “Альбом для внучки”. С сожалением говорю о том, что сегодня Зара только преподает в музыкальной школе в Америке, она не смогла реализоваться в полной мере. С другой стороны – мне неудобно об этом говорить – что было бы со мной, если бы не помощь Зары и моего сына, Арика (Аршак Мирзоян, известный хирург, доктор медицинских наук)?! – больница, лекарства, врачи… Счастье, что через столько лет эмиграции мои дети сегодня со мной: Зара имеет возможность приезжать, Арик перевез свою семью из США в Армению, хотя в советское время он был настоящим диссидентом, и сейчас не в восторге от ситуации в Армении. Арик постоянно профессионально наблюдает за моим и Лялиным здоровьем. Ляля недавно упала – какой это был ужас! Ей буквально по осколкам собрали правую руку, слава Богу, все обошлось: метод Илизарова – дело жизни моего сына – мы проверили на себе.

А какие они были занятные в детстве! Однажды маленькие Арик, Сурик и Сережа (сыновья композиторов – Э.Мирзояна, А.Арутюняна, Э.Багдасаряна) вместе беседуют. Сурик говорит: “Мой папа – самый главный в Филармонии!” Арик в долгу не остается: “Мой папа – самый главный в Союзе композиторов!” Эдуард Багдасарян на тот момент возглавлял камерный ансамбль. И Сережа не растерялся: “А мой папа – самый главный в квинтете, захочет – контрабас сломает!”

Еще неизвестно, что мы приобрели, но уже известно, что потеряли

— …Мы живем в такое время, что, скорее всего, все зависит от индивидуальности. Разыскивается именно индивидуальность. Есть такой всеобщий закон: все решает самая простая вещь – талант. И, конечно, интуиция. Хотя сегодня, к сожалению, период настолько неблагоприятный с точки зрения социальных проблем, что выражение “все зависит от таланта” должно быть откорректировано.

…У нас произошла смена общественного устройства. В России, например, в начале ХХ века интеллигенция уехала, была в значительной мере уничтожена, но нарушилась ли преемственность культуры? Нет. Традиции были и есть, они и сегодня существуют. И это главный залог будущих успехов армянской композиторской школы.

…Я был рад присутствовать на презентации Государственного оркестра солистов под управлением Завена Варданяна, созданного по инициативе Р.Амирханяна. Послушав сочинения Шарафяна, Мансуряна, Зограбяна и Исраеляна, я выделил для себя сочинение Зограбяна, но весь концерт меня не оставляла мысль: сегодня перед нашими авангардистами 1960-х стоит важная задача – пересмотреть свою эстетику. Как это сделал, например, Кшиштоф Пендерецкий, чьи фестивали в Ереване вызывают большой интерес. Сегодня успех будет сопутствовать тому художнику, который сможет писать живую музыку.

– Почему при таком умении слышать и “диагностировать” сочинение вы избегаете четких оценочных суждений?

– За 35 лет на посту председателя СК ни разу не было, чтобы я встал и назвал вещи своими именами. Потому что к этому я относился и отношусь философски. Если я скажу: “Ты ничего не понимаешь в музыке!” – что изменится? Начнет понимать? – Нет.

– Как влияет эмиграция на армянских композиторов? Может ли потеря “почвы под ногами” стать причиной потери композиторского дара?

– Это очень серьезный вопрос. Если говорить откровенно, от ума и таланта этих композиторов зависит очень многое. Потому что, если человек умен и талантлив, в конце концов он найдет возможности для самореализации и самовыражения. Я очень тяжело переживаю новую волну эмиграции из Армении, соизмеримую с геноцидом, но тем не менее известное изречение Чаренца я бы перефразировал так: “О, армянский народ, твоя сила – в твоей рассеянности по миру с условием объединения при каждой необходимости!”

– Вы жили при разных формациях. Какая из них вам ближе?

– Капитализм вообще – самая бесчеловечная формация за всю историю существования человечества. Благодаря своему цинизму. С началом капитализма в Армении (капитализм у нас облагорожен человеческим фактором и нашими традициями) еще неизвестно, что мы приобрели, но уже известно, что потеряли. Хотя и в социалистической системе были явные пороки – деградация общества происходила на моих глазах, но сама идея социальной справедливости всегда была мечтой человечества. Недосягаемой. К ней всегда стремились и будут стремиться.

Я убежден: если при Советах человек был человеком, он имеет шанс и при сегодняшних условиях остаться человеком. Но если человек при Советах человеком не был, в сегодняшних условиях он не имеет ни малейшего шанса стать человеком. Это ведь ужас, что делается. У меня очень большая информация о том, в каком состоянии народ и страна. Я думаю о чуде, и единственное, во что я верю, – это чудо. Если бы, пусть и голодный, армянский народ видел, что зло наказуемо, что есть справедливость, отчаяние не было бы столь глубоким.

…В 1920-е годы Мартирос Сарьян говорил: “Изменился строй, надо создать условия для созидания. Для того чтобы через созидание люди поверили в этот строй”. Это до того актуально сегодня! Причина в том, что всенародное движение 1988 года было сведено к захвату власти. А о том, какими механизмами должны действовать, чтобы было созидание, никто не думает. Те, которые хотят понравиться народу, любят ему льстить, говоря, что “народ не ошибается”. Я считаю, что народ никогда не ошибается именно в том, что всегда, в конце концов, приходит к выводу, что ошибался. А говорить, что народ не ошибается, – это лицемерие и угодничество.

 

Кеннеди, указывая пальцем на меня, спросил:«А что сказал мистер?»

– Первым советским камерным музыкальным коллективом, гастролирующем в США, стал квартет имени Комитаса (1963 г.). И поскольку в программу был включен Квартет Мирзояна, на концертах присутствовал сам автор. Ваши впечатления?

– Я был там много раз: в 1963, 1973, 1986, 1988, 1996, 1997, с 2001 по 2005 гг. каждую зиму. Прекрасная страна, но в последнюю мою поездку я еще раз убедился, что это не моя страна. Знаешь, я не то что не уверен, я более чем убежден, что американцы родить такое явление, как например, Ростропович, не способны. Они способны купить Ростроповича. Хотя бывают и исключения – это Гершвин. Не перестаю восторгаться его гением: как он почувствовал, что негритянский фольклор может стать символом этого «խառը կանաչի» (пучка зелени разных сортов)!

– А почему вы считаете, что Америка “бесплодна”?

– Как принцип. Потому что главная ценность США – это деньги. Одна цель: заработать деньги.

Когда поехал в первый раз, квартет репетировал, а мне нечего было делать. Город Туксон, что ли, город небольшой, народу на улицах нет. Навстречу идет красивая девушка. Приближается, замечает, что я пристально смотрю. Улыбнулась – я ужаснулся: это была гримаса. Это не именно этой девушки характер – это сущность общества.

Еще один случай. После концерта нас пригласили в гости. И вот хозяйка дома, очень приветливая, решила мне показать квартиру и устроила экскурсию по дому. Я вошел в роль “совка”, потрясенного Америкой. В одну комнату входим – стена выложена кирпичной кладкой: “Очень интересно!” – вежливо отмечаю я. Потом показывает прибор, регулирующий температуру в каждой комнате в отдельности. Я опять выражаю удивление. Потом она меня провожает в подвал, где открывает шкаф-морозильник, полный всяких продуктов, включая хлеб. Я опять удивляюсь. Потом приглашает на кухню. В раковину кладет какую-то шелуху, под давлением струи сетка расходится, хлам смывается, потом сетка возвращается в исходное положение. Под напором воды исчезает также огромный кусок колбасы. “Да, – говорю, – я полагаю, что дверца этого шкафчика откроется и оттуда выбежит живой поросенок”. Она не понимает, куда я клоню. “У вас, наверное, техника достигла такого уровня, что когда опускаешь в раковину поросенка, выходит кусок колбасы. Вы бросили туда колбасу, значит должен выйти поросенок!” Она в недоумении.

– Так значит, оттуда поросенок не выбежит? – “разочарованно” спрашиваю я.

– Нет.

– Если не выбежит, все остальное у нас в Армении есть.

– I’m sorry, – что решила меня этим удивить.

– Вы помните о своей первой поездке в США все до мелочей – и встречи с публикой тоже?

– Без ложной скромности могу сказать, что я выступал раз 15. В университете в Канзас-сити меня спрашивают: “Как Вы думаете, не является ли рок-н-ролл проблемой для советского государства?” Что ответить? – “Знаете что, у Советского Союза, кроме танца рок-н-ролл, никаких проблем нет”. Хохот…

На протяжении всех 40 дней – концерты, встречи, каверзные вопросы. “Вы не считаете, что размер пособия по безработице в Америке больше, чем зарплата рабочего в Индии?” – “Надо начать с того, что каждая страна имеет свой критерий благополучия. Исходя из этого, я не думаю, что американский безработный счастливее индийского рабочего. Мало того – природа человека такова, что его главное призвание – в созидании. Если рабочего лишают работы, разве он может быть счастлив? Во-первых, сумма незначительная, во-вторых, его лишили права на творчество. Не хочу сказать, что “Америку открываю”, но почему в античности рабы создавали шедевры? Потому что творчество делало их по-настоящему свободными”. И со мной соглашались. Была позиция, что частная инициатива дает больший экономический эффект. Я поспорил: “Не обязательно. Все зависит от умения организовать. А разве общественный труд – не радость? Один за всех, все за одного – неужели это плохо?”

– Музыкантов из СССР принял сам Кеннеди. Какое впечатление он оставил?

— Нас пригласили на экскурсию в зал Конгресса, но потом проводили в Белый дом, но я и мысли не допускал, что будет встреча с президентом. Нас проводили в приемную, и вдруг открылась дверь и из соседней комнаты вышел Джон Кеннеди – красивый, приветливый, но бледный и несколько задумчивый. Он держался очень просто. В непринужденной беседе – “Как проходят концерты? Как вас принимают?” – среди всего прочего поинтересовался: “Как акустика зала Госдепартамента?” Ребята ответили, что хорошая, я: “неплохая”. Переводчица перевела ответ квартетистов, и тогда Кеннеди, указывая пальцем на меня, спросил: “А что сказал этот мистер? Неплохая? Что Вы имеете в виду?”

Дело в том, что весь зал (включая сцену) был покрыт серым ковролитом. И я выразил предположение, что звук им поглощается и звучит глухо – нет резонанса. Авет Габриэлян со свойственной ему непосредственностью добавил: “Да, пожалуй, я тоже не очень хорошо себя слышал”. Кеннеди улыбнулся: “Давайте договоримся, что акустика этого зала плохая”. Все рассмеялись.

…Прощаясь, он подарил нам зажимы для галстуков и сказал: “Передайте вашему народу несколько добрых слов о нашем народе и скажите, что мы хотим жить с вами в мире”. Встреча продлилась минут 10-15, президент произвел на меня глубокое впечатление. Когда вернулись в Советское посольство, я подошел к дежурному:

— Вы знаете, где мы сейчас были, кто нас принимал?

— Неужели Кеннеди?

— Да!

— Кеннеди продолжает пижонить… — съязвил работник посольства.

Меня от этих слов буквально передернуло.

 

«Доброе дело иногда нужно делать насильно»

– Эдвард Михайлович, известно, что вы были и остаетесь одним из самых привлекательных мужчин Еревана 50-х, 60-х, 70-х, ну и так далее, что нередко становилось предметом зависти. В чем ваш секрет? Вы занимались спортом или, может быть, целенаправленно по утрам делали зарядку, бегали?

– Очень редко. Не было такого, чтоб я этим занимался интенсивно хотя бы неделю. С моим другом, пианистом Оником Параджаняном, были на море, как-то решили, что будем делать утренние пробежки – нас хватило дня на два.

– Как вы к этому относитесь?

– В принципе, хорошо, если не превращать это в культ. Я против спорта, очень спортивных людей – считаю это болезненным явлением, в каком-то смысле извращением понятия физического здоровья. Но я всегда любил быструю ходьбу, с годами это удовольствие от быстрой ходьбы не исчезло – устаю от медленного ритма. Ведь жизнь – это в первую очередь движение: Если даже ты не совсем здоров, это компенсирует. Движение мысли, увлечение чем-то, радость, женщина, друзья, пикники, застолья, где болтаешь, может быть, даже говоришь глупости. С одной стороны, никогда себя здоровым не чувствовал, но и никогда не считал себя больным. …В компании с моими друзьями Эдиком Тер-Минасяном (инженер), Арменом Боямяном (композитор) и Алексеем Крыловым (агроном, сотрудник ДТ в Дилижане) три дня мы отдыхали на берегу Куры, недалеко от Евлаха – ловили рыбу, варили уху, гуляли в лесу. Вот за всю свою жизнь только эти три дня я прекрасно себя чувствовал, и у меня ничего не болело. Потому что одно дело чем-то отвлекать себя от недомоганий, другое дело быть здоровым. Всегда что-нибудь болело. То же сердце – с детства ночами задыхался, бывало, в кинотеатре фильм смотрю – выбегаю, вздохнуть не могу. Но после удаления гландов мне стало лучше. Теперь вот держит в конечном итоге медицина. Я не жалуюсь. Потому что надо быть полным кретином, чтобы все время говорить о своем здоровье…

Дело в том, что я всегда был левшой, а после инсульта стал злостным левшой. И тут поставили стимулятор слева и запретили двигать левой рукой, – но она у меня ни минуты не отдыхает, мучение какое-то…

– Меня недавно поразили слова Тонино Гуэрры. Он с восторгом человека, схватившего истину за волосы, рассказывал, как Феллини за два дня до смерти, в больнице, уже зная, что умирает, сказал: “О, если бы можно было еще хоть раз влюбиться!”

“Понимаешь? – спрашивает он корреспондента, мою хорошую московскую подругу Наташу Колесову. – Он хотел сказать, что любовь, быть может, самый волшебный момент жизни, она приподнимает человека над обыденностью и наполняет жизнь особым смыслом…” Вы разделяете это суждение?

– Безусловно. В женщине сосредоточено все: и прекрасное, и коварное, и мелкое, и возвышенное, а в целом – великое и вдохновляющее. Причем вдохновляющее, если вдуматься, на каждом шагу…

– Менялся ли с годами ваш идеал женщины?

– Думаю, да. Впервые я увлекся девушкой в школьные годы.

– Сколько раз в жизни можно влюбиться?

– Влюбиться и любить – это разные вещи. Для того чтобы любить, нужна проверка временем.

– А разве не бывает любви с первого взгляда?

– Это влюбленность. Для того чтобы любить, надо узнать человека и влюбиться в его конкретные достоинства.

– Любить только за достоинства?

– Ну, могут быть и недостатки, но достоинства должны преобладать. Если сплошные недостатки, а тебя тянет, – это скорее, страсть, а не любовь.

– Сколько раз в жизни можно любить?

– Один или два… или три. …Обо мне сложилось такое мнение, что я законченный бабник. Это абсолютно не соответствует действительности. Это впечатление довольно обманчиво.

– Я задумалась сейчас над тем, в каких разных мирах существовали, скажем, тот же Феллини и великий актер Рачия Нерсесян. Его сын Давид рассказал мне жуткую историю.

О том, как болезнь скрутила отца за каких-то три месяца. Как он лежал дома и, догадываясь о своем состоянии, играл последнюю роль: делал вид, что ничего не происходит. И как однажды Ваграм Папазян с криком: “Ра-а-ач! Наконе-е-ец!” зашел к нему. “Ра-а-ач! Встава-ай!” – кричит он своим громовым голосом. Нерсесян находит в себе силы встать и сесть в кровати. “Подписали! Наконец! Собирайся, едем в Полис!” – продолжает Папазян. “Нам дали разрешение. Мы сможем увидеть Полис!” – глаза Нерсесяна загораются, в них появляется надежда… А в соседней комнате великий артист Папазян роняет скупые слезы…

– Когда ты рассказала о смерти Рачия Нерсесяна, я вспомнил последние минуты жизни Бетховена. Была гроза. Он любил дождь. Бетховен приподнялся в постели и показал кулак стихии…

– Вы видите сны, которые сбываются? Такие “женские” предчувствия должны и у композиторов просыпаться иногда.

– Нет. С одной стороны, не придаю значения, с другой – не знаю. …Несколько лет назад во сне видел маму. Она стояла живая и одновременно лежала в гробу.

– Вы суеверны?

– Немного. Когда здоровье позволяло, спускаясь по лестнице нашего дома, у квартиры Роберта Атаяна (музыковед) всегда, в каком бы состоянии ни был, перескакивал через две ступеньки.

– Как вы думаете, предопределен ли свыше путь человека?

– Кто знает, какие тайны таит в себе эта Вселенная. Но я уверен: когда говорят “дух”, он немыслим вне материи.

Как-то с семьей мы поехали в Харберд, где живет экстрасенс по имени Аида. Она смогла объединить усилия людей, которые построили там церковь. И вот мы вошли в эту церковь. Аида, вероятно, узнала меня, уставилась и начала проповедь. С каким воодушевлением говорила она о Боге, о религии! Я все это слушал, слушал, и тут не выдержал: “Простите, но знаете, как много аферистов среди этих служителей церкви!” Я думал, она возмутится, начнет возражать. Но вдруг Аида залилась громким смехом. И неожиданно сказала:

– Знаете что? Мой Бог – Вселенная.

– Да? Тогда мы с вами одной религии…

И еще моя религия – это нравственность, порядочность, отсутствие насилия. Хотя я в шутку говорю: “Доброе дело иногда нужно делать насильно”. Потому что если сопротивление – только игра, только видимость, это чувствуется. А вообще нравственность – составляющее понятия интеллигентности. Интеллигентный человек не способен на непорядочность, на насилие.

– Вы допускаете насилие по отношению к самому себе?

– Должен откровенно признаться: в жизни я что хотел, то и делал. Если решал для себя, что вот это обязательно должно произойти, ни перед чем не останавливался. Делал такие вещи, которые шли вразрез со всеми принятыми общественными нормами. Если это правильно, если я чувствую, что правда в этом, – добивался любой ценой, но шел только праведной дорогой.

Я не считаю себя порочным человеком и не стесняюсь об этом говорить, потому что для этого нет никаких оснований. А вот то, что я не Христос, – об этом знаю в первую очередь я сам. Но я никогда и не пытался быть Христом. Нравственность – это одно, а идея Христа – нечто совсем другое. Когда высокую идею нравственности низводят до религии, я этого не понимаю.

…Чехов, кстати, мой любимый писатель, очень добр к человеку, он иронизирует, подтрунивает над его слабостями, в отличие от Достоевского и Бальзака, которые по-настоящему жестоки к человеку. Вот Люсьен, герой Бальзака – законченный подлец. Но писатель настраивает читателя так, что мы постепенно начинаем прощать герою его пороки – ведь он стремится к чему-то высокому, прекрасному. Но в тот момент, когда, простив ему все, хотим, чтобы он достиг наконец своей высокой цели, Бальзак его уничтожает. Как-то Маркс сказал: “Если к возвышенной цели вы не идете благородной дорогой, цель перестает быть таковой”.

– А справедливость – категория абсолютная?

– Что сказал еврей Моисей? Еврей Моисей сказал, что все от Бога.

А что сказал еврей Христос? Еврей Христос сказал, что все от сердца.

А что сказал еврей Маркс? Еврей Маркс сказал, что все от желудка.

А что сказал еврей Фрейд? Еврей Фрейд сказал, что все от секса.

А еврей Эйнштейн сказал, что все относительно…

…В моей жизни не было понятий “второстепенно”, “это меня не волнует”. Меня все волнует. Бывали случаи в моей жизни, когда я кажущейся “мелочи” придавал намного больше времени и значения. Между прочим, потерянная минута – понятие очень условное. Может быть, это тот счастливый миг, который пока не осознан.

В мечте, может быть, и кроется самое главное. Когда в 14 лет я впервые услышал “Серенаду” Чайковского, восхитился и вдруг задумался: интересно, может случиться так, чтобы когда-нибудь я написал нечто подобное? Конечно, это было более чем наивно. Но когда в Вашингтоне во время встречи со слушателями перед началом концерта спросили, что послужило поводом к написанию Симфонии, я рассказал эту историю.

– Какие предчувствия наполняют вас в начале нового тысячелетия? Каким он будет – XXI век?

– Удивительное дело – всю жизнь кричал, что я оптимист, а тут охватило такое невероятное беспокойство за жизнь на Земле. Неужели это оттого, что мне так много лет? Не знаю. Но ощущаю великую опасность. Лет 30 назад мало кто понимал, что такое экология, что это за серьезнейшая наука – о связи всего на Земле. Об экологии духа я уже не говорю – посмотрите, какие нравы в отношениях между людьми, государствами! Опасность возрастает еще и из-за того, что действует закон падающего камня – закон возрастающей скорости процессов. Миллиарды лет все происходило медленно, постепенно, сумеет ли человечество приспособиться к возрастающим темпам и катаклизмам, объединиться, чтобы выжить? Вряд ли. Потому что нет самого главного – всеобщей культуры, той ауры интеллигентности, которая не допустила бы возникновения феномена Ленина, Гитлера или Сталина.

…Юная 18-летняя Мариэтта Шагинян поездом из Ростова ехала в Москву. По дороге она читала книжку с индийским “Гимном зарождения жизни”, созданным еще до нашей эры. Звучал он примерно так: “1. Вначале ничего не было; 2. А может, было; 3. Было темно; 4. А может, не очень темно; 5. Было много воды; 6. А может, мало”. …И наконец, каким-то пунктом: “И тут появилось желание. От этого желания родилось зерно, и возникла жизнь…” Я был очень молод, когда читал об этом. Читал и восхищался тем, как же гениально это написано. Желание – огромная сила, которая смогла даже в неорганическом мире создать импульс для жизни. В начале нового тысячелетия мы находимся в средоточии тех скоростей, того темпа, когда можно познакомиться, завести роман и жениться по компьютеру. Ужас в том, что нарушена природная гармония. Я думаю об этом, продолжая наслаждаться светом, солнцем, землей, воздухом, роскошной природой, богатством и красотой нашей планеты. Не перестаю удивляться этому чуду и хочу, чтобы оно продолжалось…

– Обычно людям легче представить ад, чем рай. У Вас наоборот…

– Мне кажется, ад – он в самом человеке. Это я не воспринимаю как нечто иное, отдельное, потустороннее. В том же раю есть и ад. Чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что наш земной шар – это рай Вселенной. Потому что другого я не знаю.

 

Из воспоминаний дирижера Арама Карабекяна

Июль 2001 года. Эдварду Мирзояну – 90. Гастроли Национального камерного оркестра под моим руководством в Гаваре с посещением Айраванка. В двух концертах исполняются Вариации (Квартет в переложении для камерного оркестра). “А почему ты думаешь, что я с вами не поеду?” — огорошил меня Мирзоян, пустившись с артистами в авантюрное путешествие, сулящее немало сюрпризов, – заброшенные гостиницы, холод, бездорожье и т.д. И вот мы, завалившись в автобус со своими инструментами, стульями – там это тоже могло стать проблемой, – едем. Эдвард Михайлович с нами, оркестр этим горд и счастлив. Я, естественно, ничего не знаю о том, что он на диете, на лекарствах, которые с собой просто не взял. Но это еще не все. Вдруг он мне шепчет: “Я Ляле не сказал, что ночью не вернусь…” Я по-настоящему начинаю беспокоиться за его состояние.

Мы доезжаем. Гаварцы сделали все, что было в их силах: привели в порядок часть номеров в гостинице, вылизали все до блеска – туда, наверное, лет десять никто не приезжал. …Концерт прошел с невероятным успехом – какие выразительные глаза, какой вдохновенный слушатель в Гаваре!

Нас пригласили на гаварскую кюфту. Прекрасный прием. Пьем, едим. Эдвард Михайлович звонит в Ереван жене: “Сегодня не приеду”. Можно только представить, как волнуется Ляля: весь режим с диетическим питанием и таблетками по часам летит к черту.

…Десять вечера. Прием только закончился. Музыканты валятся от усталости, глаза закрываются. А у нас заранее было запланировано ночное мероприятие: костер на берегу Севана. Но все уже настолько устали, что планы по ходу меняются. Никаких ночных мероприятий, все мечтают поскорее завалиться спать. Я отменяю поездку и желаю всем спокойной ночи под благодарные, одобрительные взгляды оркестрантов. Мирзоян подходит ко мне: “Я тобой очень недоволен – ты не умеешь доводить дело до конца, отступаешь от цели!” В два счета ему удалось переубедить часть артистов. И вот в полночь снова садимся в автобус. Холод собачий, пробирающий до костей. Он в легком пиджаке. Моросит дождь, дров нет. Я прошу команду администрации набрать сучьев.

Поехали в Айраванк: волшебное звездное небо, храм небесной красоты… Это впечатление забыть невозможно. Эдвард Михайлович первым выходит из автобуса, невзирая на нестерпимый холод. Костер мы уже разжигать не стали и предпочли вернуться, чем снова огорчили неуемного Мирзояна.

В два часа ночи, наконец, расходимся по номерам. Утром в 8 часов снова на ногах, в 12 часов – концерт. Смотрю, директор оркестра Армен Арабян, который был в номере с Мирзояном, просто валится с ног: “Ты думаешь, мы спали? Он говорил, не переставая, до половины седьмого – о мироздании, человечестве, Вселенной – обо всем на свете”. Перевожу взгляд на Эдварда Михайловича: выглядит отдохнувшим, как всегда, энергичен и деятелен.

В Айраванке при полном аншлаге он простоял на концерте полтора часа кряду. Кроме Вариаций, мы сыграли еще и “Шушаник”. Потом приехали в Дом-музей Авета Тертеряна, пообедали, повеселились. Музыканты снова клюют носом – устали очень. Ирина Тигранова (музыковед, супруга А.Тертеряна) угостила нас целым ведром мацуна, очень вкусного, которое привезли ей сельчане в знак уважения к артистам и к памяти Авета Рубеновича. Тут вдруг Мирзоян: “Я хочу поехать в деревню и поблагодарить за такой вкусный подарок”. Насилу смогли переубедить его – с условием, что заедем в деревню на обратном пути. Надо было видеть, как были счастливы эти люди, когда сам знаменитый композитор специально приехал к ним выразить восхищение благородным трудом армянского крестьянина…

За каких-нибудь 24 часа мы могли наблюдать прекрасные проявления Мирзояна-композитора, Мирзояна-человека, Мирзояна-ребенка, Мирзояна-великого художника. Он, как никто, обладает даром всецело проживать настоящее мгновение, именно эту минуту, этот момент. Его ждут, он опаздывает – наплевать, он весь сосредоточен в настоящем. Он переживает всем сердцем, всей душой каждое мгновение, которое уйдет безвозвратно. Я бы очень хотел именно так научиться ощущать вкус жизни, наслаждаться жизнью…

Мирзоян – уникальное, единственное в своем роде явление, он – один из духовных столпов армянского народа. Это личность целостная и в то же время очень разносторонняя: музыкант, человек, гражданин, патриот, общественный деятель… И соединение всех этих качеств в высоком, совершенном выражении создает особый, неповторимый тип его индивидуальности”.

На снимках: с Валерием Гергиевым и маршалом Баграмяном; неразлучные друзья — Александр Арутюнян, Адам Худоян, Арно Бабаджанян и Эдвард Мирзоян; с Лилит Епремян; темные и холодные 90-е…, с сыном Аршаком и внуком; с дочерью Зарой; с супругой  Еленой Мамиконовной Степанян-Мирзоян; с Католикосом Вазгеном I и Арамом Хачатуряном.