Армянский космос Кима Бакши

Лица07/03/2019

Печальная весть пришла из Москвы: умер большой и искренний друг Армении, писатель, искусствовед Ким БАКШИ. 1 марта ему исполнилось 88…

Впервые побывав в Армении более полувека назад, он полюбил древнюю землю и ее людей. Свое дальнейшее творчество он почти целиком отдал изучению и пропаганде армянской культуры. Появились замечательные книги Кима Наумовича, посвященные нашей стране – семь книг глубоких и увлекательных изысканий, посвященных истории, искусству древней миниатюры и фресок, архитектуре, подвижникам культуры. Он создал сценарий 20-серийного телефильма «Матенадаран», удостоенный Госпремии Армении. Последняя армянская книга Кима Бакши — «Сокровища Арцаха». Он хотел, чтобы правду о Карабахе узнали все. От этой правды его не удерживали даже недвусмысленные угрозы. Ким Бакши на протяжении многих лет был связан с нашей газетой, был членом редколлегии. «НВ» не раз эксклюзивно публиковала его очерки и отрывки из книг. Последний раз Ким Наумович побывал в своей любимой Армении в сентябре 2015 года. Более месяца обитал и, конечно, работал в цахкадзорском Доме творчества писателей. В том самом номере, где не раз останавливалась Сильва Капутикян – они дружили целых 50 лет! Уход друга, особенно такого, как Ким Бакши, всегда трудно пережить. Утешением могут быть его книги об Армении, которым суждена долгая жизнь. Предлагаем отрывки об армянских манускриптах Австрийской национальной библиотеки из книги «Замороженное время».

 

Окружен призраками

…Автобус едет по Вене мимо университета, мимо ратуши, мелькающей и сквозящей за кронами лип. В ее внутреннем дворе летом рассаживается оркестр, звучат венцы — Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт.
Интересно, в ратуше играют ли Густава Малера? При жизни его не очень-то жаловали консервативные земляки-венцы. А ведь в то же самое время в Лондоне и Берлине он руководил огромными оркестрами — в два и в три состава, — которые исполняли его грандиозные симфонии и оратории.
Пожалуй, не Вольфганга Моцарта и не Иоганна Штрауса, что более бы отвечало венскому стереотипу, а симфоническое дыхание Малера, резкие выкрики оркестра, жалобы одинокой души я чувствую в немолчном ритме прекрасного города, равнодушно не замечающего наш автобус. И нас в нем, естественно.
Он вместе со мной сейчас, Густав Малер — такой реальный, но отделенный непроницаемой прозрачной оболочкой. Он в очках, с мелкими, незначительными чертами лица. И в той же оболочке, в том же замкнутом пространстве прошедшего времени рядом с ним — Альма Малер, “нордическая”, царственная женщина, всегда окруженная поклонниками. В ее особняке — сейчас там, по слухам, какое-то посольство, надо бы съездить, посмотреть — Альма собирала духовную элиту Вены, писателей Генриха Манна, Кафку, Ремарка. Популярных австрийских художников, известных архитекторов, их имена мало что нам скажут сегодня. На концерты в салон Альмы приезжал тогдашний канцлер Австрии, потом оставался на чашку кофе.

 

Франц Верфель

Среди постоянных посетителей гостиной Альмы Малер вижу толстогубого молодого человека с глубокими темными глазами — поэта Франца Верфеля. Он тоже сейчас со мной в замкнутом пространстве движущегося автобуса — живой, здоровый, хотя умер в Соединенных Штатах в 1945 году.
В стихах и прозе Верфеля, как и в музыке Малера, был вселенский охват и в то же время ощущение великой ценности каждого человеческого голоса, каждого младенческого дыхания. С Малером Верфеля роднила дружба, оба поклонялись Альме. И после смерти Густава именно Франца Верфеля эта крупная породистая женщина назвала своим мужем.
Как трагедию всего человечества воспринял Верфель стоны армян, гибнущих в Турции — геноцид 1915 года, когда в короткий срок погибло их полтора миллиона. Он отправляется на Ближний Восток, в Дамаске видит сирот — искалеченных детей, изможденных голодом и страданиями. У Верфеля рождается замысел романа о геноциде и о героическом сопротивлении убийцам. Как он сам напишет: “…вывести на свет из царства мертвых, где покоится все, что однажды свершилось, непостижимую судьбу армянского народа”.
Вернувшись в Вену, он начинает свой роман “Сорок дней Муса-дага” о горстке армян, бившихся с батальонами турецкой армии. По всей Турции идет резня, но вспыхивают очаги отчаянного сопротивления, один из них — на вершине Муса-дага, горы армянского мужества. Верфель собирает свидетельства участников, исторические документы и материалы, подолгу пропадает в библиотеке венского армянского монастыря, куда я сейчас еду, вернее будет сказать: куда Верфель возвращается вместе со мной.
И еще сегодня я чувствую в сердце присутствие туманной горы, похожей на облако. Чтобы увидеть ее, сначала мы долго спускались на автомобиле по узкому извилистому ущелью, ведущему к берегу Средиземного моря. Мы приехали сюда, на турецкую границу, из сирийского города Халеба, Алеппо. Был сумрачный февральский день, все время собирался дождь, но мы надеялись, что за тучами откроется Муса-даг.

 

Муса-даг

…Крохотная бетонированная площадка для машин, далее — пешком, спуск к морю, в бухту, откуда есть единственная возможность увидеть Муса-даг, не пересекая турецкой границы.
По осыпям и обнажившимся корням спускаюсь вслед за спутниками, пробираюсь меж колючих кустарников и зарослей дикого лавра с ягодами черными и мелкими, как вишневые косточки. Чувства стеснены от ожидания увидеть то, что знал так долго, но заочно.
И вот мы в бухте. Сначала сухие плоские голыши переговариваются под ногами, потом шаги глохнут на мокрой полосе под мерный накат волн. Они оставляют на гальке постоянно гаснущие дуги. В нескольких метрах — на той стороне бухты — Турция. Но ни там, ни с сирийской земли, откуда мы приехали, не видно солдат. Иначе кто бы нам разрешил разгуливать по нейтральной полосе, бросать камешки в воду и на турецкий берег, что-то разглядывать вдали.
Впрочем, ничего и не видно. Туча повисла в бухте низко над водой. Пошел дождь — мелкий, как будто его специально распыляют.
“Где же Муса-даг”? — “В том направлении…”
В то направление уходят бухты как дуги, как застывшие следы волн. И растворяются в тумане. Но можно предположить, что такими же дугами-серпами они идут и до самого Муса-дага. И гора опрокинуто отражается в своей бухте. Там, на берегу, стоял когда-то Франц Верфель и, наверное, тоже следил, как прозрачность вод теряется в глубине.
Нет, никогда, наверное, люди не будут слушать своих пророков! Не был услышан и голос Верфеля, буквально кричавшего о великой опасности для человечества первого геноцида XX века. Первого, но мы знаем — не последнего. Когда убивают целый народ. Когда ненавидят целые нации.
Как легко, оказывается, было развернуть к такой ненависти не только темных турок, но и просвещенных немцев! Вы скажете: “Дело не в людях, режим был такой”. Да, но кто были исполнители и молчаливые свидетели? Разве не большинство народа? Так было и тогда, когда Сталин ссылал поляков с Запада, корейцев с Востока, чеченцев с Кавказа, татар из Крыма и так далее. И все далее и далее…
Антирасистская сущность Верфеля была слишком очевидна. Когда нацисты захватили Вену, книги Верфеля, среди других запрещенных, были сожжены. А сам он, переменив несколько стран, вместе с Альмой бежал в Америку.
Пока я стоял на берегу бухты и размышлял о судьбе Франца Верфеля, в природе начались изменения. Поднявшийся ветер вымел из бухты сырое облако вместе с дождем. Далеко на горизонте в море возник солнечный остров. Как мало человеку надо! Уж и погода не кажется такой безнадежной, хоть мы и промокли. И будущее человечества представляется не таким мрачным.
И вот — смотрите, смотрите! — Вижу, вижу!.. Муса-даг… Береговая линия по-прежнему тонет в тумане и потому прямо из вод морских всплывает далекая вершина, синяя и тяжелая. Недоступная, как Арарат.

 

Алтарь Лусаворича

Венцы любят церковь Святой Девы Марии — крепкой защитницы, так бы я перевел MARIA SCHUTZ FEST — наименование армянской церкви мхитаристов. Парадный фасад ее в стиле немецкого ренессанса, украшенный рустами, открыт с улицы, и многие верующие, совсем не армяне, с удовольствием приходят сюда. Особенно те, кто не увлекается новомодными модернизациями. Здесь бережно выполняют все традиции церковной службы и доброго общения священника с прихожанами. Это нравится людям. Их не смущает, что богослужение идет не на латыни, а на армянском, проповеди же произносят и на немецком языке.
Я взглянул на деревянную резную кафедру, прошелся по пустой гулкой церкви мимо рядов деревянных скамеек, спинки их — одновременно пюпитр для тех, кто сидит сзади. Присел на скамью рядом с боковым алтарем в честь Григора Просветителя. Благодаря его духовному подвигу Армения приняла христианство как религию государственную раньше, чем другие страны, даже раньше, чем великий Рим.
Центр алтаря — полотно Теофиля Хансена, помещенное в позолоченную богатую раму: святой Григор изображен седым, с окладистой седой бородою, в архиепископской тиаре, он изливает елей на голову склонившегося перед ним моложавого царя Трдата.

 

Австрийская национальная

Быть в Вене и не посетить Австрийскую Национальную библиотеку для книголюба все равно что в Петербурге не побывать в “Публичке”, в Лондоне и Париже не увидеть их подлинно великие Национальные библиотеки. Дело не в простом числе — сколько в них миллионов единиц хранения, как скучно говорят библиотечные работники. В Библиотеке Конгресса США и в нашей бывшей Ленинке это число больше. Но ценности! Венская библиотека — одно из трех-четырех крупнейших в мире хранилищ древних книг — пергаментных манускриптов и бумажных кодексов, свитков, папирусов, инкунабул — первых печатных (до 1500 года) книг, начиная с Библии Иоганна Гутенберга.
И вот однажды сереньким утром в Вене мы идем, вернее, едем в Национальную библиотеку, погрузив в микроавтобус нашу тяжелую съемочную аппаратуру. Повод важный — библиотека купила архив Франца Верфеля, собрание его рукописей, связанную с ним фототеку. Меня же дополнительно интересуют армянские манускрипты, хранящиеся в фондах библиотеки, их немного, но, может быть, они содержат в себе нечто интересное.
…Здание построено по велению императора Карла VI в 1722-1726 годах, что как раз соотносится с последними тревожными годами царствования Петра I, и еще хочется сказать, что этот дворец — иначе не назовешь — с самого начала был специально предназначен служить сбору, хранению и общественному чтению книг.
Об этом глубоко и как-то завистливо задумываешься, ступив в центральную, в стиле барокко, часть здания — под уходящий в высь купол, покрытый фресками на темы войны и мира. Когда следишь за взлетом мраморных колонн, за украшениями из позолоченной бронзы, венками и капителями, сияющими теплым золотом, кажется, что ты не в библиотеке, а истинно — в императорском дворце. И лишь двухъярусные книжные шкафы, покрывающие стены, с их бесконечными рядами книг возвращают к пониманию: это все-таки библиотека, вот именно здесь, в этом изысканном интерьере, расставлено около 200 тысяч ценных томов.
Австрийская Национальная библиотека сейчас разрослась настолько, что занимает и окружающие здания, в том числе бывший монастырь бенедиктинцев. Читальные залы располагаются и во дворце Новый Хофбург, перед ним установлен памятник принцу Евгению Савойскому, полководцу и меценату. Он своими победами над турками окончательно отвел от Австрии и Европы опасность захвата и порабощения. А ведь поначалу, когда молодой принц был еще при французском дворе, Людовик XIV, король-Солнце, счел его неспособным к воинской деятельности. Евгений Савойский был еще и книголюбом. Его библиотека — 15 тысяч томов — ныне стоит в величественном зале, которым я любуюсь.

 

Армянские рукописи Вены

В один из приходов я развернул армянские рукописи. Их всего 34. Мне подали каталог — тонкую аккуратную тетрадь большого формата с потемневшей зеленоватой бумажной обложкой. Ее в 1891 году опубликовал замечательный ученый-мхитарист Акоп Ташян, с его именем связано начало большого каталога рукописных книг мхитаристской конгрегации. Значит, он поработал и здесь.
Начало собирания армянских манускриптов положил в 1697 году эрцгерцог Карл Леопольд. Я вспомнил, что во Франции этим занимался его старший современник — знаменитый кардинал Мазарини, посылал даже специальные экспедиции. Ныне в составе армянской коллекции Австрийской библиотеки две рукописи XIV века, четыре — XVI, остальные переписаны в XVII и XVIII веках.
Естественно, сначала я взялся за самые старые.
Манускрипт 1354 года посвящен папе Иннокентию III. Текст переведен на армянский язык в Крыму, где была большая армянская колония, в богатом портовом городе Кафа (нынешняя Феодосия), а сама книга переписана на бумаге гричем Торосом и цветными строчками им же скромно украшена в Италии, в городе Пизе, в армянской церкви Св.Антония. Как видим, задолго до появления мхитаристов в Венеции в Италии жила большая армянская община. Работали церкви, создавались книги, ныне разбросанные по разным хранилищам, эта — одна из них.
А вот Сборник 1364 года создан на территории коренной Армении и наполнен произведениями армянских авторов. Здесь и огромная поэма Нерсеса Шнорали “Иисус сын”, сочинения Иоанна Мандакуни и Григора Скевраци, и молитвы Месропа Маштоца, создателя армянской письменности.
Но и среди более поздних книг одна показалась мне интересной и значительной. Рукопись была создана в 1795 году и содержит сравнение текстов Священного Писания, учет разночтений. Но важно вот что. Книга отражает самый начальный период разделения мхитаристской общины, когда меньшая часть ее решила жить самостоятельно и организовала свой монастырь в Триесте. Там и был создан манускрипт, который я держу в руках. И еще одна особенность книги, отражающая суть дела: анализируется текст Библии, изданной в Венеции основателем и главой ордена мхитаристов — Мхитаром Себастаци. Это знак того, что отколовшиеся ученые-монахи и на новом месте продолжают традиции своего учителя.
В Триесте им не удалось задержаться надолго. Наполеон, завоевавший Италию, захватил Триест. Он тогда (как и наши революционеры) боролся с религией и повсюду разгонял монастыри. Мхитаристов в Венеции он объявил Армянской академией и оставил в покое, а их собратьев вынудил бежать из Триеста. В Вене они нашли гостеприимство и скоро взялись за привычные дела — молиться Богу, служить своей Родине, заниматься научной работой.

 

Доктор Ирблих

Во время первого своего прихода в Австрийскую Национальную библиотеку я познакомился с доктором Евой Ирблих, руководителем Отдела рукописей и инкунабул, то есть как раз “моим” отделом. Воспользуюсь сведениями, которые она мне предоставила. В Национальной библиотеке тогда было 43 тысячи манускриптов. Назвав эту цифру, она указала то место, которое занимает эта коллекция среди обладателей подобных сокровищ (Лондон, Париж) — в ней хранится большая часть рукописных книг на латыни и языках, с нею связанных, — французском, итальянском и т.п. Сюда же относится крупнейшее в Европе (кроме, конечно, стран-Родин) собрание манускриптов на славянских языках — русском, болгарском, моравском и т.д. — 2200.
Ева Ирблих привела еще много интересных цифр. Прекрасно воспитанная, она держалась со мной в рамках официальной любезности, но, я бы сказал, без той доли сердечности, которая характерна для венцев. Она беспокоилась за рукописи, которые начали снимать наши ребята — не повредит ли сильное освещение чернилам, краскам. Просила сократить время работы осветительных приборов.
Отношение ко мне доктора Евы Ирблих изменилось вот из-за какого случайного обстоятельства. Как-то мы коснулись темы “кто есть кто”, я назвался автором книг, посвященных армянским манускриптам. Ева Ирблих незаметно нажала несколько клавиш на своем компьютере. Оказалось, мои книги у них есть, они следят за близкой им литературой. И сразу стало заметно, что во мне увидели коллегу, сотоварища по профессии и, может быть, по любви. Потому что, я глубоко убежден, работать в отделе рукописей, общаться с древними книгами и не любить их невозможно.
Ледок между нами растаял. Какими-то ей известными переходами и лестницами Ева повела меня показывать старинную торжественную часть Библиотеки. Став под купол, объяснила значение фресок, и еще сказала интересную вещь: оказывается, уходящие ввысь книжные шкафы выходят на галереи и открываются, как двери, за ними — комнаты для работы библиотекарей и занятий читателей. Она подтвердила: с самого своего основания, еще будучи императорской, библиотека была публичной.
В заключение нашей встречи доктор Ева Ирблих с гордостью назвала мне два манускрипта из их собрания, которые я, конечно, знал, видел репродукции, и которые, действительно, представляют ценность мирового значения. Речь шла о Венском Генезисе, то есть книге Бытия, начальной части Библии. И о Венском Диоскориде — сочинении “О лечебных веществах”, лекарствах, лечебных травах. Обе относятся к VI веку (“Диоскорид” — до 512 года), то есть входят в очень узкий круг самых древних манускриптов, сохранившихся в мире.
Венский Генезис написан на пергаменте, окрашенном пурпуром, его миниатюры далеки от сковывающих рамок канона, полны естественного движения. К.Вейтцманн считает, что с них были срисованы фрески в соборе Сан Марко в Венеции. Не знаю, оправдано ли такое мнение, может быть, еще был какой-нибудь общий прототип, но сама мысль мне показалась очень интересной. Ведь уже писали, что и мозаики Сан Марко имеют, скорее всего, источником византийские миниатюры.
Не зная ничего о таких предположениях, я и сам подумывал о том же, следя в соборе пыльным золотом светящиеся мозаики — их повествовательные ряды, их многословие, многолюдство. И меня преследовала мысль, что сюжеты мозаик, скорее всего, сначала увидены мастерами в каком-нибудь манускрипте. Может быть, они привезли его собой из Константинополя как образец. “А как иначе, — рассуждал я, — они могли бы все это запомнить?” Я, конечно, был рад, что совершил такое открытие. Подобная вещь, наверное, случается и с другими — они открывают уже открытое…
Так я мгновенно перелетел из Вены в Венецию и обратно — к Венскому Генезису. Исследователи указывают на возможный источник его миниатюр — исчезнувшие рукописи христианской Сирии и даже на фрески синагоги в Дура Эвропас, позднеантичном городе на Евфрате.
Я был в этом городе, рождающемся как мираж в каменистой сирийской пустыне. Он построен из местного перламутрового камня — арки, порталы, стены, колонны. Все из перламутра. У городской стены расположена синагога. А ее фрески, тщательно снятые со стен и перевезенные в музей, я видел в Дамаске и вспоминаю, да, действительно, какое-то сходство есть. Но они ли источник влияния — не знаю!
Вообще, отношусь с сомнением к довольно распространенному среди исследователей методу отдаленных сравнений миниатюры: “это похоже на коптские ткани…”, “этот элемент встречается в архитектурном уборе…”, “положение руки Девы мы встречаем впервые в живописи…” Такое — до мелких деталей — знание архитектуры, живописи, скульптуры, всяких реликвариев, шкатулок, монет, вызывает уважение, а памятливость — зависть. Но искусство ранней книги сейчас представлено лишь единичными образцами, по существу, оно неизвестно, исчезло с самими книгами. И если что-то влияло на них, то, конечно, другие книги, также исчезнувшие. А общие черты, допустим, между Венским Генезисом и фресками в синагоге возникли не из непосредственного влияния, а из явлений более обобщенных, из закономерностей развития искусства. Их и следует изучать. Что и делают наиболее глубокие исследователи.
Так, Венский Диоскорид рассматривается как одна из рукописей, исполненных в позднеантичных традициях. Она создавалась в столичной, вероятно, константинопольской придворной мастерской и предназначалась принцессе Юлиане Аниции, будущей супруге западноримского императора. Думаю, она ошибочно названа дочерью Галлы Плацидии, о ней разговор в Равенне. В книге есть портрет принцессы Юлианы, она поставлена между символическими добродетелями — фигурами Мудрости и Великодушия, есть и портрет самого Диоскорида, ученого начала I века, между прочим, родом из Киликии.
В этом замечательном кодексе, украшенном поистине с царственной роскошью, видишь, как высоко было развито искусство книги уже к началу VI века, какой длительный путь развития оно должно было пройти, чтобы достигнуть такого совершенства. И вместе с тем Венский Диоскорид открыт будущему: в нем находишь и общие принципы, и отдельные элементы оформления позднейших книг — не только греческих, византийских, но и армянских.
Вот хотя бы портрет Диоскорида, он взят в изысканную рамку. Главный элемент украшения в ней — цветные крохотные ромбы. Они подобраны таким образом, что образуют цветные переходы по законам радуги: с одной стороны — от желтого через розовый к красному, с другой — к голубому, синему и фиолетовому.

 

Павлины Рослина

У многих армянских миниатюристов на протяжении веков мы видим тот же прием в украшении хоранов. В XIII веке у Тороса Рослина, например, эти ромбы использованы с таким мастерством, что как бы представляют нам образ вечернего неба с его тончайшими переходами от яркой закатной полосы к нежной зелени, голубизне и синеве, сгущающейся в зените.
И это вовсе не значит, что бесчисленные армянские манускрипты радужный орнамент переняли у Венского Диоскорида. Конечно, кто-то первый придумал его, но где, когда? На эти вопросы нет ответа, потому что общая картина утрачена. Разве может дать ответ десяток украшенных миниатюрами манускриптов IV-VI веков, хотя бы и таких прекрасных, как Венский Диоскорид.
Он особенно мне дорог рисунком павлина, раскрывшего веером свой хвост. Им открывается весь манускрипт, страница 1-verso. Сколько павлинов распустили хвосты или собрали их и торжественно несут на страницах армянских манускриптов, начиная с Эчмиадзинского Евангелия! Я знаю: павлин здесь не просто птица, но и христианский символ — вечности, бессмертия.
Христианское искусство с самого начала было пронизано символами, это идет еще с периода гонений, когда приходилось скрываться. Символом Иисуса становились то рыба, то виноградная лоза, то крест в форме якоря. С их помощью христиане общались, находили общий язык. Позже овцы стали обозначать стадо Христово, а сам он — доброго пастыря. А куропатки, пьющие воду из фонтана или из чаши в многочисленных армянских хоранах, символизировали души верующих, утоляющих духовную жажду из евангельского источника.